сказал, чтобы мы, при прохождении таможенного досмотра, не упоминали, что имеем посторонние вещи, так как в этом случае могут возникнуть проблемы, так как по правилам, он сам должен был заранее оформить эту свою посылку на таможенном посту, но это хлопотно, а у него просто нет свободного времени. На наш вопрос, что, мол, там – за границей – своих «бычков в томате» не хватает, он с лёгким, как показалось, смехом ответил, что это, мол, конкурентный тамошним производителям товар и что, мол, наши кооператоры хотят поддержать клайпедский рыбзавод, а ещё, выйти на западные рынки с советской продукцией за настоящие деньги – свободно-конвертируемую валюту, которой недостаёт нашей стране. Мы осмотрели содержимое тары – обычные банки с обычной маркировкой на крышках и обычными бумажными этикетками, наклеенными по периметру каждой.
В каюту этот представительный пижон зашёл по-свойски – как к себе домой или же словно к своим старым приятелям. Помню, тогда неожиданно раздался телефонный звонок: у нас в каюте был телефон для внутренней связи – такой бежевый стандартный морской аппарат с жёстко-фиксирующей защёлкой переговорной трубки, чтобы во время забортного буйства стихии та не слетала со своего ложемента. Но каютный телефон молчал – внутрисудовая связь ещё не была включена, да и звук шёл как бы от этого нашего гостя. Вот тогда я впервые в своей жизни увидел… живой мобильный телефон: вертикальный «мини-дипломат», который держал в руках представитель нанимателя с консервами и был настоящим, как тогда называли, сотовым телефоном. Открыв верхнюю панель-крышку, наш гость достал трубку с пружинным проводом, ответил, что он, мол, «уже на месте» и, не убирая её обратно, вновь попросил нас передать коробку с консервами их представителю в Дании. Мы, пожав плечами, согласились. Ну, в конце концов, жалко, что ли. Представитель подтвердил в трубку, что, мол, всё o’k, поблагодарил нас за сотрудничество и, пожелав нам, как водится, семь футов под килем, с сим удалился, аккуратно прикрыв за собою дверь. Да, уже выйдя в коридор и закрывая проём, он заглянул в каюту одной головой и зачем-то пожелал нам «везенья и удачи». К чему были эти дополнительные напутствия мы в тот момент не поняли, да и не придали этому никакого значения: ну, сухопутчик – что с него взять.
И вот теперь элементарный, можно сказать букварный, вопрос таможенника как будто бы ошарашил нас. Сразу вспомнились истории про магазины «Океан», произошедшие на рубеже 70-х 80-х годов, когда под видом рыбных консервов предприимчивые дельцы паковали в килечные банки дефицитный валютный товар – чёрную икру, а по случайности осчастливленные нежданно-негаданной радостью покупатели её приобретали и балдели; а когда всё это подложничество вскрылось, то уголовные дела стали сыпаться, как из рога изобилия. И вот тогда-то мы сами могли бы оказаться в подобном положении, только не на месте счастливчиков, а на скамье подсудимых, как собственники груза или же пособники в мошеннической или хабарной схеме. Ведь та коробка с незатейливым ассортиментом, которую мы согласились передать в датском порту не известно кому, вполне могла быть «благодарностью» наших «кооперативщиков» за заключение договора на первоочередную установку этой криветкообрабатывающей лини именно на наш пароход. Как мы с Вовкой потом рассказали друг другу, эти картины промелькнули у каждого из нас перед глазами без сговора.
Любой сотрудник правоохранительных органов, а тем более таможенный работник практически профессиональный психолог. И тот офицер с лёгкостью смог бы определить нечистоплотность наших рядов. Но за нами в принципе не было ничего предосудительного. И хотя та злосчастная коробка лежала прямо под столом и на ней стояли ноги и мои, и Вовкины, мы про её откровенное наличие, честно говоря, чистосердечно забыли напрочь (вспомнили мы о ней и визуально её обнаружили лишь после ухода комиссии, так как оба захотели понять, что же там под столом, чёрт побери, мешается нормально расположиться нашим мослам). А то наше секундное замешательство и закулисные полувнятные мимолётные догадки, по всей видимости, находились на таком загоризонтном плане, что на наших искренних лицах ну никак не проявились. Так что на наши ответы «нет» он без каки-либо сомнений откликнулся беспристрастным проставлением положительных отметок в таможенных декларациях и, после проверки пограничником моего и Вовкиного паспортов моряка с их проштамповкой в графе «О выезде за границу», вместе с тем удалился. Так что не пришлось нам ни воздух набирать, ни задерживать его при себе, ни выдыхать с облегчением.
Чести ради могу признаться, тем более, что та моя любимая страна под назван СССР давно осталась лишь в истории да незабвенно в памяти, а все сроки давности давным-давно иссякли, да и к тому нашему «рыбному делу» – коробке с рыбоконсервным ассорти – ни я, ни Вовка не имели ровным счётом никакого практического отношения, – в тех «рыбных» банках была… первосортная вкуснейшая настоящая чёрная икра. Мы со вторым помощником узнали об этом ровно через одну неделю после нашего прихода в Фредериксхавн: поднявшийся на борт «Возничего» представитель кооператива, к которому мы были прикомандированы, забирая передачку, от всей души поблагодарил помощников, то есть нас, и оставил нам в качестве презента одну баночку из тех, что мы привезли. На наши удивлённые взгляды, мол, на кой бал нам эта «прелесть», он лишь ухмыльнулся и настоятельно порекомендовал открыть её и съесть содержимое здесь в каюте вдвоём без гостей. Ту банку мы вскрыли в тот же вечер после ужина вдвоём без посторонних. Там был стопроцентный осетровый деликатес. Стало понятно о какой «удаче» и о каком «везенье» говорил тот клайпедский кооперативный щёголеватый проситель с сотовым телефоном. Холодный пот не прошиб нас и страшливые мурашки не пробежали по телу, так как, во-первых, всё уже было позади, ну а другое – ни в Союзе, ни за его пределами никакие подписи за получение и сдачу того груза мы не ставили и никаких барышей не имели. Но вот с тех пор я зарёкся брать для перевозки какие-либо пришлые посылки, которые кто-либо просил передать, хоть даже и со слезами на глазах.
А тот продукт мы съели: быстро, не оставив в банке ни одной икринки, ни единого следа на столе и ложках.
Выходя из Клайпеды два члена нашего экипажа – рефмеханик и электромеханик (два приятеля, соседствующие и по многоквартирному дому на берегу, и по судовой каюте, жёны которых – две родные сестры) – взяли с собой втихаря, – так как были ограничения на вывоз за пределы СССР, – ящик водки «Столичная». Тогда «Столичная» для любого иностранца представлялась самым почитаемым и слюновыделяющим вожделением. Для нас же она являлась, в прямом смысле слова, – жидкой валютой.
В первые два дня после захода в порт-городок, в дальнейшем распонятый нами и полюбившийся, новоявленные «контрабандисты» проводили разведку: они ходили по магазинам и барам и искали тайного покупателя своей, по сути, нелегальщины. «Тайного» потому, что ограничения были не только на вывоз из СССР, но и на ввоз подобного продукта в любое европейское государство. Кстати, в нашей стране в семидесятых и восьмидесятых годах, ушедшего, мало по малу забываемого века, теперь уже ставшего ИСТОРИЕЙ для изучения и анализа учеными мужами и главами в школьных и университетских учебниках, также были ограничения и на вывоз-ввоз спиртного – один литр крепкого алкоголя на одного человека.
Конец восьмидесятых двадцатого века. Помнит кто? Ну, кто-то помнит!
В обычных магазинах практически ничего не было – в списках дефицита состояло почти ВСЁ (хотя, кое-где кое для кого всё же было это ВСЁ, – всё что угодно душе и телу). Все рядовые граждане пытались максимально эффективно и наиболее плодотворно отоварить полученные в месткомах и собесах талоны – проштампованные круглой печатью разноразмерные разноцветные бумажные прямоугольнички, с указанными в них ежемесячными нормами потребления одним человеком конкретных товаров: основных продуктов питания (сахар, подсолнечное масло, гречневая крупа и дрррр.) и средств личной и общей санитарии (мыло, стиральный порошок и прочее схожее). Всему остальному необходимому или желанному бесталонному, но отсутствующему в свободной продаже, изобретательные по своей природе и наученные пёстрой жизнью люди находили более или менее приемлемые альтернативы. Так, например, туалетную бумагу творчески и вполне успешно заменяли свежими трудовыми, правдивыми, гудящими и призывными газетами. О какой-либо другой про- и непромакающей гигиенической экзотике тогда мало кто знал, чем был неосознанно осчастливлен и удовлетворён. Потому как зависть к тому, что у кого-то есть то, что нигде и ни за какие коврижки не поиметь, плохое чувство, вредное даже, как для физического, так и для нравственно-психологического здоровья.
Конечно же, было в дефиците и универсальное во всём Советском свете средство расплаты за всё сущее и несущее – водка, которая тоже была по талонам. Но владение неиспользованными талонами не гарантировало спасение от неврозов из-за пустого стола, малого стула или же беспрестанного ношения штопаного-перештопанного многократно перелицованного обесфэшенного платья. Спасти могли лишь достаточное количество дензнаков и наличие соответствующих поставленной задаче – достать то, чего нигде нет – связей за периметром розничной торговой точки. Иметь нужно было и связи, и деньги, причём, одновременно: отсутствие одного из слагаемых этой сплотки не позволяло решить насущное уравнение – утоление товарного голода. Когда же и если чего-нибудь из этих двух известных условий недоставало, тогда на помощь приходила лишь она – живая ОЧЕРЕДЬ.
Очередь! Наши люди, которые постарше, испытали в те времена на себе её убедительно-твёрдый, надёжный, а случалось так, что и необузданно-бешенный характер. Те же, кто помоложе – наверняка знают об этом по наследуемым правдивым байкам близких, архаичным газетным подшивкам, классике отечественной фильмографии и вполне понятным им бородатым анекдотам.
Западный обыватель знать не знает, ведать не ведает, а расскажи, – то просто-таки не поймёт, какое это чудо чудное – очередь: какое это несчастье и одновременно радость – принуждённое незатейливое общение в ней; не прочувствовал ещё пока (хотя, как знать то, чего не знаешь, глядишь, а у них всё такое – впереди); не примерил ещё на себя её природную всепогодную стихийность и предсказуемую непредсказуемость, приносящую удачу или поразительный «пролёт», душевные и физические негу и скорбь, её откровения и тайны, её неписаные законы и традиции, завещанные предками, даже некую семейственность. Очередь сближала и сплачивала и, в тоже время, разделяла и провоцировала. Очередь была другом и врагом, спасением и омутом. Очередь была живым, трепетным и перманентно трепещущим организмом, состоящим из уставших, взволнованных, испуганных, нервных, растрёпанных, растерянных, одетых во что попало, часто не к месту и не по погоде, отпросившихся с работы «на
