-Ну, мужчины, давайте, я вас кормить буду…
Сказала и начала греметь вилками-ложками, доставая их из ящика кухонного стола.
- Ириш, давай я тебе помогу,- попытался я быть галантным.
- Чего уж там, сама справлюсь. Беседуйте, давно ведь не виделись, есть о чём порассказать друг другу,- степенно ответствовала она и продолжила накрывать на стол.
Подставила маленькую самодельную скамеечку к плите, взобралась на неё и начала разогревать на огне сковороду.
Сергей проследил мой взгляд:
- Скамейку тоже сама сделала, я ей только говорил, как пилить.
- Ты гвозди забивал. В общем, мы вместе делали,- говорила она, не отворачиваясь от сковороды, на которой уже начинали скворчать котлеты, пышные, розовые, не сиротски большие.
Она совсем не суетилась, но стол преобразился моментально: салат, соленья, нежный, тонко нарезанный сыр, хлеб в плетёной корзиночке, застеленной салфеткой. И всё это на белоснежной посуде с голубой каёмочкой. Я помнил её, эту посуду, оставшуюся после Иришкиных родителей. Когда ещё в юности мы с Серёгой приходили к ней в гости, то мама её всегда выставляла на стол этот сервиз и хлебницу так же застилала салфеткой.
- Ну, что, пойдём на балкон, покурим пока?- шумно вздохнул Серёга и покатил своё инвалидное кресло, указываю мне дорогу в комнату с балконом.
Вышли, закурили. Слегка молчали. Именно – «слегка», потому что молчание было действительно каким-то лёгким, спокойным и радостно горьким…
… Потому что не виделись мы лет, наверное, пятнадцать. С тех самых пор, как они с Иришкой меня провожали. Вообще-то на ней должен был жениться я, потому что дружили мы ещё с детского сада. Потом в школе вместе учились, где в шестом классе к нам присоединился Серёга. Отец его был военным, вот его и перевели к нам в город служить. И сразу же Серёга стал нашим с Ирочкой другом. Теперь домой мы ходили втроём, потому что жили в одном доме. И в кино – втроём. И – просто гулять - тоже втроём. Уже в старших классах, когда выходили вместе из школы, он забирал у меня из рук мой и её портфели, ворча:
- Ладно уж, давай я понесу, а то всё равно целоваться будете…
И шёл сзади, и нёс, и великодушно отворачивался, когда мы начинали целоваться. И не было ревности, и чувства неловкости тоже не было, потому что были мы страшно молодыми и беззаветно полно доверяли друг другу.
А перед последним классом мне пришлось уехать из нашего города вместе с мамой. Потому что в южном городе у моря неожиданно вдруг умер мой отец, с которым мама рассталась уже лет за семь до этого, и там остался большой старый дом, в котором одна, лёжа на кровати, умирала его восьмидесятилетняя мать – моя бабушка. Она-то и позвонила нам, и попросила приехать, «потому что всегда любила Верочку больше всех Митиных жён», а кроме Витеньки (это меня так зовут) внуков у неё больше нет, и «среди чужих людей, одна» умирать она не хотела.
Вот и уехал я от молодых на севере на юг к старости…
Когда прощались, то даже не особенно грустили. Иришка всё время как-то резиново улыбалась и держала меня за руку. Потом уже, когда я её обнимал в последний раз, шепнула:
- Я почему-то знаю, что мы с тобою в последний раз видимся…
И всё равно улыбалась, улыбалась, улыбалась. Мы с Серёгой знали, что она так делает, чтобы не плакать, ещё в школе научилась . И нас хотела этому научить.
А Серёга мне напоследок буркнул, сжимаю в рукопожатии мою руку (он всегда жал её почти до боли, чтобы по слабому рукопожатию я вдруг не подумал, что он «баба»):
- Ты не бойся. Я её сберегу. Для тебя…
… Он длинно затягивался и выпускал дым через нос, а сам смотрел вниз с балкона:
- А ведь я тебя обманул тогда, Витёк. Помнишь, когда прощались? Сказал, что для тебя её сберегу, а получилось, что даже для себя не сберёг.
И стал плакать. Одними слезами, без всхлипов. И не боялся, что я подумаю, что он «баба»…
- Как же это случилось? Ну, авария эта?..- чтобы что-то сказать, спросил я.
- Мы с дачи возвращались. От друзей. От Мишки Семёнова, помнишь? Он в параллельном учился. Да, теперь – семьянин, двое детей, пузатый стал такой… Вооот. Там я немного выпил, а потому за руль Иришка села. Мы с дочерью – на заднем сидении. Уже почти у самого города навстречу этот КАМаз. На суде потом говорили, что пьян он был в стельку…
Иришка сразу умерла, ещё до того, как её из машины вытащили. А у нас с дочкой – ни царапины: я её на руках держал и в момент удара как-то так удачно собою накрыл. Но по спине меня всё-таки крепко шибануло. С тех пор – вот,- Серёга обеими ладонями ударил по подлокотникам инвалидного кресла.
- А сколько дочери сейчас? Она очень на мать становится похожа, - опять, чтобы что-то сказать, проговорил я.
И тут на пороге балкона появилась их семилетняя дочь в переднике и с толстой, как у матери когда-то, косой:
- Пойдёмте к столу, мальчики. Там договорите. Я вам мешать не буду. Всё готово.
Вечер получился замечательный, как когда-то давно, в юности. Мы опять были втроём. Только Иришка наша была теперь маленькой.
Когда прощались в передней, я взял её на руки, прижал к себе. И вспомнил. Запах. Волосы её пахли так же, как когда-то волосы её матери. Девочка неожиданно доверчиво прижалась ко мне щекой и, едва шевеля губами, прошептала мне в самое ухо… нет, в самое сердце:
- Я знаю, ты должен был быть моим папой…
|