Жить давно уже глупо, но -

             

Всё. Вот эту рюмку допью и больше не буду. Пить не буду. И не буду жить. Девятый этаж. И дверь на балкон уже открыта…
Мы всё время жили высоко. Когда я родилась, то это был, кажется, шестой. Потом родители перебрались из коммуналки в отдельную квартиру на восьмом. Потом – седьмой (это уже я сама -  опять в коммуналке). И казалось, что я уже совсем взрослая. И мудрая. И счастье – так рядом. И он был большой и красивый человек с бородой. Только (вдруг!) папа-генерал другой женщины оказался важнее, чем моя и его любовь…
А дальше были тоже высокие этажи: одиннадцатый, десятый и даже пятнадцатый…
И мои папа и мама. Всегда такие духовные и понимающие. Слушавшие Генделя в консерватории и читавшие Кафку. Знавшие все извивы творческой биографии Майи Михайловны Плисецкой и так и не научившиеся снимать показания  электросчётчика. И всегда говорившие мне, что главное в жизни – запомнить, как называется колесница над Большим театром. Квадрига!!! А люди, люди вокруг меня – сегодня одни, завтра – другие. Квадрига – вот Вечность, вот Истинная Ценность. И тридцать два фуэте в «Лебедином озере» куда как важнее, чем 32 года замужества Клары Анатольевны, из соседней квартиры, за обыкновенным сантехником.
Но когда Петя обнимал маня жаркой июльской ночью и шептал в ухо, что я – Единственная, про тридцать два фуэте даже не вспоминалось:
- Хочешь, я расскажу, как люблю тебя?- говорил мне он и продолжал, даже не услышав моего ответа:-
- Ты у меня самая… хорошая, самая… красивая, самая… лучшая из всех, кто хоть когда-нибудь ходил по этой земле…
И я верила ему. И была безбрежно счастлива. И даже не вспоминала, что я – неудавшаяся балерина, сломавшая ногу ещё в балетной школе и отчисленная по этой причине за профнепригодность, а он – просто слесарь-фрезеровщик с шершавыми руками и короткими пальцами, всегда изрезанными металлической стружкой.
И каждый вечер, после своей библиотеки, где я трудилась в отделе «Редкая книга», я ждала его в крошечной коммуналке на девятом  этаже. Ждала с традиционной яичницей и кефиром, чтобы ещё раз услышать от него, что я самая… лучшая… из баб, которые у него были.
И даже это продолжение фразы не омрачало бесконечности моего счастья, когда он входил в комнату, и от него пахло металлом, пивом и воблой.
Родители мои совсем тогда перестали бывать у нас. А меня только смешило, когда от Петиного «мамаша» у мамы непроизвольно начинала дёргаться щека. У папы же, кажется, запотевали очки, когда Петя  дружески хлопал его по плечу и говорил:
- Ну, бать, может, по маленькой?
Однажды мама всё же не сдержалась, и, когда Петя вышел из комнаты, чтобы «справить малую нужду» (он сам прямо так и объявил  нам всем!), она, окаменев лицом, промолвила куда-то в угол между окном и комодом:
- Знаешь, Эллочка, мне кажется, что он – быдло.
Меня это даже не обидело, потому что, в отличие от моих родителей, Петя мой был каким-то живым человеком, не пытавшимся маскировать свои простейшие потребности подо что-то утончённое и загадочное.
Когда же я сказала маме, что беременна, она положила свои сухие руки с аристократическими пальцами на колени и сообщила:
- Рожать, конечно, ты не будешь, ибо мы с отцом не хотим, чтобы наши внуки пополнили собою далеко не лучшую часть человечества.
Чего хотел мой отец, я так и не услышала, потому что у него опять запотели очки, и он стал их тщательно протирать специальной салфеткой, которую носил в футляре для очков.
Мама была столь убедительной в своих аргументах, что противиться ей я была просто не в силах. А потому даже не сказала Пете о принятом нами, женщинами, решении. И пошла на аборт…
… Вечером я всё так же ждала его с работы, сидя у накрытого стола, хотя голова кружилась, и всё время хотелось прилечь.
Он пришёл. Всё было как всегда. С аппетитом ел мою яичницу с зелёным луком (этому новшеству в блюде он меня и научил). И я вдруг сказала ему сразу и обо всём: о том, что должен был быть ребёнок, о том, что мы с мамой решили, что для нас с Петей дети пока ещё рано, потому что папа считает, что Пете ещё нужно учиться…
Петя не сказал ничего. Только перестал есть. Отёр губы салфеткой, встал и пошёл к дверям. У выхода  замешкался, чуть повернулся ко мне:
- Погоди, я сейчас приду. Потом и закончим разговор…-
… и вышел.


Вот я и допиваю коньяк. И всё медлю. Медлю уже скоро два года.
А вдруг Петя придёт? А меня уже нет?..