и даже начала благосклонно покачивать головой.
— Ну, хорошо, Серж (Господи, она и имя мое угадала), — княгиня взмахом сложенного лорнета указала мне на пустующее кресло рядом с ней.
— Садись же, наконец. И перестань ко мне обращаться как на великосветских раутах. Можешь называть меня просто тетей, или же Евдокией Александровной, как тебе хочется.
— Спасибо тетя.
Смиренно проговорил я, и, поцеловав ее сморщенную и сухую руку (могу же!), присел на краешек кресла.
Госпожа Бессонова еще раз всмотрелась в мое лицо, шепнула еле слышно.
— Господи, Серж, как же вы, князь, похожи на своего отца! Просто одно лицо!
Евдокия Александровна слегка хлопнула ладонями и не повышая голоса, бросила.
— Савелий. Голубчик, подойди ко мне.
Откуда — то сбоку, из незамеченной доселе мною двери, появился невысокий мужичок с расчесанными на прямой пробор и намасленными волосами цвета прелого осеннего листа, в стилизованном Русском костюме, в черных с полоской штанах, сапогах и красной, шелковой рубахе навыпуск, с угодливым выражением на простоватом, деревенском лице.
— Милейший, приготовь князю ванну, чистое белье, новую фрачную пару, одним словом сделай все необходимое. Сергей Михайлович, пробудет у нас в гостях некоторое время. Прикажи горничной, приготовить для князя гостевые апартаменты и будь так любезен, отдай распоряжения по поводу чая. Да... Пожалуй, часам к девяти.
— Слушаюсь-с сударыня.
Дернул он своим пробором, и исчез так же незаметно, как и появился.
— Ну а вы, mon cher, племянник, — прошелестела она мне, протягивая руку для поцелуя. — Располагайтесь, осваивайтесь, отдыхайте. Я жду вас к чаю. Ровно в девять.
Она поднялась с кресла и неслышно ступая, удалилась из гостиной.
— Ну, вот вы уже и князь! — буркнул я, обращаясь к самому себе, поднимаясь с кресла и направляясь к высокому окну, за которым голубели ранние летние сумерки.
По горбатой мостовой перерезанной сверкающими рельсами, неторопливо двигалась неуклюжая конка, ведомая парой темных битюгов. В небольших, ярко освещенных квадратных окнах конки, виднелись люди в шляпках и цилиндрах.
Возле телеги, груженной пустыми бочками, сухопарый городовой в мешковатом белом кителе, с шашкой на боку, что-то горячо выговаривал торговке пирожками. Та виновато кивала головой, вытирала несуществующие слезы платочком и упрямо всовывала блюстителю порядка, газетный кулек с масляными пятнами.
Тот для виду поупирался некоторое время, но потом благосклонно кивнул торговке головой и засунул пирожки за пазуху.
— Господи, — простонал я обреченно. — Они и здесь берут...
Я неспешно прошелся по просторной комнате, с интересом рассматривая все детали интерьера, все более и более склоняясь к мысли, что невероятно модный сейчас в Москве, так называемый евроремонт, лишь жалкое подобие отделки особняка княгини.
Ажурная лепнина, струящаяся по периметру потолка, плавно и ненавязчиво переходила в стены, обитые натуральным шелком. А всевозможные пилястры и колонны поражали взгляд своим совершенством. В противоположном углу гостиной, стоял рояль цвета слоновой кости. Я подошел к инструменту и с удивлением увидел лежащую на отполированной крышке рояля, партитуру из Лебединого озера: пожалуй, единственная вещь оставшаяся в моей памяти из всего вызубренного в свое время в годы посещения мной средней музыкальной школы.
Озорства ради, я присел на витой табурет, поднял крышку, но вместо того, чтобы сыграть запомнившуюся мелодию, громко хлопнул в ладоши.
Князь я черт меня побери, или не князь?!
Савелий появился через минуту. У меня сложилось странное ощущение, что он все это время дежурил под дверью.
— Ээээ, как бишь тебя?
Пошевелил я пальцами, как мне показалось вполне естественно.
— Ах да Савелий. Как там ванна?
— Вода уже греется, ваше сиятельство. Через четверть часа я вас приглашу. Чего-нибудь еще желаете, Сергей Михайлович? Напомаженный пробор склонился в ожидании.
— А принеси ка ты мне, Савелий коньячку.
Почти пропел я, потирая ладони.
— Сию минуту-с ваше сиятельство.
Лакей исчез, слегка щелкнув каблуками.
— Вот это сервис!
Подумал я восхищенно и впервые за много лет опустил руки на клавиши. Я играл почти, не глядя на ноты и с сожалением, думал о том, что как жаль, что сейчас меня, мою игру, не слышит Верка, моя благоверная половина.
Ведь, в конце концов, мы с ней познакомились именно в музыкальной школе, дай Бог памяти, в каком же было это году?
— Нет, не вспомню.
Решил я, а передо мной уже стоял Савелий, с серебряным подносом, на котором красовался небольшой, пузатенький графинчик с коньяком, округлая рюмочка, прикрытая белоснежной салфеткой, а рядом, на серебряном же блюдце, исходили слезой свежезарезанные ломтики лимона, щедро припорошенные сахаром.
— Спасибо милый.
Кивнул я, не прерывая игру. — Оставь здесь, дальше уж я сам....
Коньяк прогнал последние остатки похмелья и мне вновь, воочию открылся весь бред сложившейся ситуации. Я, самозваный князь, музицирую здесь, неизвестно, честно говоря, где, а где-то на Преображенке, за сотню лет отсюда, жена моя, в прошлом году со мною повенчанная, наверно уже все морги обзвонила....
Отбросив Чайковского, я заметался по комнате и, уже было решил плюнуть на эту долгожданную ванну и бежать куда-то в поисках выхода, или входа (сам черт ногу сломит), туда, в мое время, в родной мне две тысячи первый год, как в гостиной появилось новое действующее лицо в моем затянувшемся бреду.
— Здравствуйте князь. — Чуть слышно проговорила прекрасная (а уж я поверьте, повидал на своем тридцатипятилетнем веку довольно много симпатичных женщин, и знаю толк в подобного рода красоте) и юная незнакомка, стоящая на пороге.
— Бабушка сказала мне, что у нас гость с Каменного пояса, князь Сергей Михайлович Бессонов и вот я здесь, чтобы познакомиться с вами.
Продолжила она своим тихим голоском.
— Мы почти не выходим в свет и совсем не принимаем гостей, а теперь, когда вы здесь, нам с бабушкой будет не так одиноко вечерами.
Надеюсь, вы у нас погостите подольше и хочется верить, что вам у нас понравится. Меня зовут Наташей. Вы можете называть меня Натали, как и бабушка, а впрочем, как вам будет угодно.
Она потупилась и мило покраснела.
— Прости меня Вера. — Подумал я, а ноги уже сами собой несли меня навстречу девушке.
— Здравствуйте, Натали, вы очаровательны. — Целуя ее надушенную ручку, проговорил я, расшаркиваясь ногой, как самый заправский денди из высшего Московского общества. Правда, сие получилось не очень изящно — кроссовки это все ж таки не бальные туфли....
— Так значит, вы получаетесь как бы моя...
Тут я задумался, и откровенно говоря, было от чего. В голову лезли почему-то какие-то совсем уж дремучие словечки типа: шурин, деверь, зять, свояк, сватья, золовка, невестка и прочая родственная шушера.
— Ну да, вы моя внучатая кузина. — Вылепил я что-то несусветное и сам же первым и рассмеялся.
В ответ она так же рассмеялась и вновь покраснев, пролепетала.
— Какая я глупая, отвлекаю вас, а вам уже ванная готова.
Она резко повернулась и почти бегом покинула комнату, оставив после себя легкое облачко очаровательного запаха хороших духов и девичьего тела.
— Что ж ты делаешь сука!? — Вскричал я, бросаясь, прочь от запахнувшейся после ее ухода бархатной портьеры.
— Но ведь не подонок же ты, в конце-то концов!? Какая Натали, какая кузина? Она же совсем еще девочка. У тебя же дочь ей ровесница....
Я подбежал к роялю, схватил графинчик и, отбросив крышку, в несколько глотков, из горла опорожнил благородную посудину.
— Прочь, прочь отсюда! Или же я потом никогда не смогу смотреть людям прямо в глаза. Прочь!
Я бегом спустился по лестнице и, оттолкнув швейцара, выскочил на улицу.
Было уже довольно темно и в поисках выхода я заметался по двору.
— Куда вы, ваше сиятельство!?
Закричал швейцар, бросаясь ко мне, но его крик только подстегнул меня и я с силой оттолкнувшись от бордюрного камня, повис на железных воротах. Бросив последний взгляд на этот гостеприимный дом, может быть даже в надежде увидеть в одном из светящихся окон прелестное личико Натали, но, не увидев, я как-то очень не эстетично перевалился на противоположную сторону ворот. Оттолкнувшись как можно сильнее, я прыгнул в темноту, и тут же чуть не попал под колеса проезжающего мимо меня ушастого запорожца.
Тут же выскочивший, побледневший водитель, мужичонка в болоньевом плаще, долго извинялся передо мной и не успокоился до тех пор, пока не довез меня прямо до дому. До Преображенки.
Увидев меня на пороге, Вера побледнела и, хлобыстнув дверью, заперлась в спальне, а я, я на цыпочках прошел в комнату дочери и может быть впервые, поцеловал ее спящую во влажный лоб.
Спал я на кухне, прислонившись к подоконнику.
Тихо шуршал газ в колонке, монотонно капала вода из крана и, мне было хорошо и уютно здесь, дома.
А под утро, когда коньячный хмель вышел со сном, я решил пусть и утром, но все-таки принять наконец-то ванну.
Я нетерпеливо сбросил прорванные на заднице, фирменные свои штаны и уже было поднялся, как вдруг, по старому, вытертому линолеуму кухонного пола, сияя гранями и сверкая всеми оттенками фиолетового цвета, шариком покатилась хрустальная пробка от графина.
Верка меня, конечно, простила, да и как ей поступить иначе, все ж таки мы с ней венчанные супруги.
Я ничего ей рассказывать не стал. Не знаю отчего, но не стал. Да и вряд ли бы она мне поверила.
Пить я конечно полностью не бросил, но заметно сократил, отчего меня зауважала не только моя Верка, но и зачастившая к нам теща.
Но иногда, когда на душе становится необъяснимо нехорошо и тоскливо, я тихонько одеваюсь, и брожу по ночным Московским улицам, в бесплодных поисках дома за высокими железными воротами, ну или хотя бы того, странного ночного извозчика.
