Ночной извозчик

— Нет, все ж таки с пьянкой пора завязывать!

С трудом, ворочая языком в пересохшем рту, проскрипел я самому себе, выброшенный бравым стражем порядка из так называемого «обезьянника» — пункта охраны порядка при орденоносном метрополитене.

В обезьяннике этом, я просидел несколько часов в обществе престарелой проститутки с Манежной и двумя строителями гастарба́йтерами из Молдавии.

Молдаване постоянно плакали, что-то быстро говорили на своем языке и сквозь прутья решетки, протягивали лейтенанту от милиции сотенную бумажку: одну на двоих.

Лейтенант лениво ругался матом, намекая, что, дескать, свобода и работа в Первопрестольной стоит гораздо дороже. Не менее штуки с носа.

При упоминании тысячи рублей, строители сразу же полностью забыли Русский язык, и горестно цокая языком, притулились на краешке скамьи, где, вальяжно разбросав свои пышные формы, в смысле ягодицы, дремала заслуженная ветеранка продажной любви.

Я же, на правах коренного москвича, требовал адвоката, один положенный мне по закону телефонный звонок или хотя бы глоток воды.

Где-то под потолком, в мятой жестяной кишке шумела вентиляция.

Проникающий сквозь бетонные плиты рев отъезжающих составов, плюс непрерывный плач молдаван а также мои беспочвенные претензии к этому низкорослому, кривоногому, обильно припорошенному перхотью милиционеру — все это похоже сливалось в какой-то нудный, заунывный звуковой фон, действующий на него как мощное снотворное. Облокотившись на обшарпанный стол, он упорно боролся со сном, часто клевал носом и широко зевал, выставляя на всеобщее обозрение черные пломбы в коренных, прокуренных зубах.

Но, природу не обманешь и через четверть часа и я, и доблестная путана и милиционер, и даже грустные молдаване- все погрузились в сон — а что вы думаете, ночь.....

— Ты что, твою мать, развел здесь сонное царство!?

Громким басом разбудил нас внезапно вошедший майор.

— Так-то ты Лялин службу тащишь? Устроил здесь курорт. А ну гони их всех к херам собачьим!

— К херам!? — Лейтенант, выронив с испугу связку ключей, упавшую к нам, за решетку, встав на колени, потянулся сквозь прутья к ним своей, поросшей рыжеватыми волосками дланью, на что коварная проститутка, показав ему рукой неприличный жест, поспешила со смехом наступить дерматиновым своим сапогом на трясущиеся пальцы милиционера.

Все присутствующие в обезьяннике, за исключением разве самого лейтенанта, весело и счастливо рассмеялись и даже майор, обхватив грушевидный животик, упав на стул, радостно заржал, отчего у ползающему по грязному, заплеванному полу нижнему чину, на глазах выступили скупые, мужские слезы.

— Пшли вон! — Громко скомандовал нам с проституткой, веселый майор и как-то исхитрившись (умеют же люди), одним пинком лаково блеснувшего сапога придать нам обоим, заметное ускорение по направлению к выходу.

Разбитная кокотка, тут же исчезла в ближайшем переулке, а я, мучимый жаждой, поплелся по ночной Москве, в поисках таксиста — альтруиста, согласившегося бы, отвезти меня за большое спасибо, домой, на Преображенку.

Судя по тому, что в эту, осеннюю ночь не одна сволочь, не подобрала меня по пути, и мне почти час пришлось идти пешком вдоль трамвайных сияющих словно серебро рельсов, альтруисты в Москве перевелись.

Они просто вымерли, как класс.

Все. Поголовно.

Я шел и шел, ногой расшвыривая высокие кучи желтой листвы, собранные вечером дворниками и как бы это вам не показалось непристойным, испытывал от этого своего мелкого, надеюсь хулиганства, отнюдь не маленькое удовлетворение.

Одноглазые светофоры мигали мне в лицо желтым цветом измены.

Да что там светофоры!? Осень, вот самая большая измена в году.

Осень.

Еще лет пять назад, я насобирал бы целую охапку этих желтых, ажурно — изящных, пряно пахнувших осенних листьев и преподнес бы их своей жене. А она, несомненно, утопила бы в этом осеннем золоте свое усталое лицо, глубоко тонкий аромат корицы и вполне может быть, зацеловала бы меня за такую безделицу с моей стороны, как этот осенний букет.

Но это случилось бы пять лет назад.

А теперь, я шел по осенней, ночной улице, элегантный, бородатый не совсем еще протрезвевший, шел домой, нимало не волнуясь, как и что там, у меня дома, на Преображенке?

Спит ли моя, постаревшая и несколько обрюзгшая благоверная, или меряет шагами тесную кухню в ожидании такого раздолбая, как я.

Теперь мне это уже почти безразлично.

Дети выросли и хамят, супруга постоянно болеет и шмыгает вечно красным от насморка носом, а меня, вернее сказать мои грустные дурацкие рассказы, не берется издать ни одно издательство в России.

И все это, как ни странно, меня самым необыкновенным образом полностью устраивает. По крайней мере, теперь я иногда могу вдрызг напиться и, роняя пьяные слезы, прижавшись горячечным лбом в прохладное, залапанное оконное стекло.

Размышлять о несправедливости мироздания в смысле ошибок в распределении физических благ на этой грешной земле в целом, и в частности, в отдельно взятой стране.

А жена? А что жена? Пусть ее стареет в скандалах, если ей так это нравится, ну а мне, мне сейчас очень нравится идти по влажной мостовой, наступая на расплющенные звезды осенних листьев и подставив лицо мелкому, ночному дождю смотреть сквозь влажные ресницы на редкие, в радужных ореолах фонари.

— Куда изволите, барин?

Неожиданно для меня пропорол ночную тишину чей-то громкий и несколько издевательски подобострастный голос и я с удивлением увидел перед собой извозчика, вальяжно развалившегося на облучке сияющего черным лаком, ландо.

Кучер, так же был во всем черном, при черном же, несколько потертом котелке на голове, с мягкими, кожаными вожжами в руках и судя по запаху, довольно дорогой сигарой во рту.

В смятении, я несколько раз обошел вокруг этого, неожиданного для современной Москвы экипажа, внутренне удивляясь пусть и потертому кое-где, но все равно роскошному его виду, желтым свечам, горевшими за волнистого стекла фонарей и этой рыжей лошади с большими грустными глазами.

Но вот что меня поразило больше всего, так это газета, лежавшая у извозчика на коленях.

Газета явно свежая, с крупными черными буквами.

" Московскiя вѣдомости.1879годъ.15 iюля".

— А ты знаешь, голубчик (отчего-то мне пришел в голову именно такой стиль обращения с ним), довези-ка ты меня на Преображенку, да поскорей.

Плачу по таксе, и на чай дам!

Извозчик хмыкнул, неторопливо спустился на мостовую и, откинув какую-то хреновенку, оказавшейся при ближайшем рассмотрении небольшой лесенкой о двух ступенях приветственным движением сигары пропустил меня в кожаное лоно экипажа.

— Нооооо, родимая!

Громко прикрикнул он на свою рыжую лошадь и, слегка щелкнув кнутом, откинулся на козлах.

Мы тронулись и в лицо мне ударила довольно приятная смесь запахов сигарного дыма, осенней листвы и лошадиного пота.

Я умиленно смотрел по сторонам на пролетающие мимо меня особнячки, во множестве сохранившиеся в районе Баумановской и лишь одна мысль терзала мою неопохмеленную совесть.

— Даст ли мне жена хотя бы стольник, что бы рассчитаться с извозчиком, а если нет, как я буду перед ним оправдываться!?

— А, как Бог даст...

Мысленно махнул я рукой и убаюканный монотонным цоканьем лошадиных подков, задремал.

— Все барин, приехали. Преображенская площадь. Просыпайтесь.

Извозчик довольно бесцеремонно потрепал меня по плечу.

Я вышел из экипажа, и с удивлением рассматривал то место, куда завез меня этот странный кучер.

Высокие тополя, растущие вдоль замшелой кирпичной стены шелестели, как ни странно все еще зеленой листвой, а рядом с освещенным газовыми, пузатыми фонарями, подъездом, с широко распахнутыми застекленными дверями, стоял полный, роскошно одетый, весь в парче и позументах швейцар, при густых, всклокоченных бакенбардах, переходящих в холеные усы, странным образом гармонирующими с округлым, тщательно выбритым подбородком.

— И куда ж ты меня милый завез?

Не скрывая своего удивления, обратился я к извозчику.

— И как я теперь с тобой расплачусь? Распиской что ли?

— Уже за все оплачено, барин.

Довольно невежливо как мне показалось, буркнул тот и щелкнув кнутом, выехал со двора.

Высокие железные ворота с кольями поверху, с металлическим звоном захлопнулись, а швейцар, торжественно взяв меня под локоток, проговорил неожиданно высоким для его комплекции голосом.

— Вас ожидают, monsieur.

— Даже так!?

Бросил я и высвободив свой локоть, не без робости шагнул в сияющий бронзой, позолотой и мрамором подъезд особняка.

Матовое стекло двери за моей спиной неслышно закрылось, и я оказался....

Темно-бордовая ковровая дорожка, прижатая к мраморным ступеням золочеными прутьями, привела меня в просторную гостиную, расположенную на втором этаже, где в углу, под раскидистыми, веерными листьями пальмы, в высоком кресле, оббитом черным бархатом, сидела старая, можно сказать древняя, сухопарая женщина и в упор, сквозь раскрытый лорнет, самым беспардонным образом разглядывающая меня.

— Что за наряд на вас, mon cher?

После довольно продолжительного молчания спросила она меня.

— Неужели же князь Бессонов, мой дражайший брат, оказался monsieur n’est pas poli, настолько неучтивым, что отправил вас, своего единственного сына и наследника в первопрестольную, в таком неприглядном виде?

Не поверю. Наверное, сейчас, в таком виде, у вас в Екатеринбурге ходит вся золотая молодежь? Нигилисты. Впрочем их и в Москве с избытком...

Я ошарашено смотрел на старую княгиню и в моей бедной, (эх, похмелиться бы сейчас) гудящей голове, все смешалась в совершенно неудобоваримую кашу. С одной стороны фамилия моя и в самом деле Бессонов, но то, что я принадлежу к княжескому роду, являлось полной неожиданностью, ни отец, ни дед, бывший заключенный каналоармеец, или если проще: зека, ни словом об этом не обмолвились. А что касается моего прикида, тут я вообще где-то в глубине души обиделся. И батник, и штаны, да что там штаны, даже носки и те у меня вполне приличных фирм, и уж точно не с Минаевского рынка....

Молчание мое становилось явно просто не приличным, но я упорно вспоминал Русскую классику, и выискивал из нее подобающие случаю фразы.

...- Милостивая государыня, тетя.

Наконец-то выдавил я из себя нечто подобающее случаю.

— Приношу вам свои глубочайшие извинения, за тот моветон, который я проявил в выборе своего туалета. Прошу excusez-moi за мой внешний вид. Сами понимаете, между Москвой и Екатеринбургом все ж таки не меньше двух тысяч верст. Почтовые тройки, паровозы с их копотью, постоялые дворы с кишащими во влажном белье клопами, bon sang , да мало ли еще чего....

Я заливался перед княгиней соловьем, а сам мучительно думал, стараясь дышать в сторону от моей, только что обретенной родственницы.

— Что ж это такое, в конце концов, происходит? Либо я сошел с ума, либо я при помощи странного ночного извозчика, каким-то самым невероятным образом умудрился попасть в Москву конца девятнадцатого столетия? А может быть это и есть то самое, параллельное пространство, о существовании которого так часто пишут начинающие фантасты?

Я извинялся, а старуха постепенно светлела своим, сморщенным как сухофрукты лицом