АКВАРЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ

ждал, когда окончится молитва. Откуда он здесь? В этом лесу, в скиту? Он узнал его сразу. Лицо было знакомым. Он видел его раньше, давно. Тогда давно он думал, что это сон. Это когда его бросили на холодный каменный пол в камеру одиночку после очередного допроса. Углы камеры были покрыты инеем. Сил, чтобы подняться и лечь на нары не было. Боль не давала пошевелиться. Он замерзал в каком-то предсмертном оцепенении, закрыв глаза. Вот тогда кто-то положил ему на лоб ладонь, возможно это уже снилось ему, но боль стала уходить. У него очевидно было сотрясение мозга, потому что его подташнивало. Но вот и тошнота отступила. Губы, разбитые в кровь, распухли. К ним приложили что-то влажное и теплое. И стало легче. Потом дали попить. Питье было горячее, согревающее, и совершенно ни на что не похожее, оно словно разливалось по телу, согревая его и успокаивая боль. Он пил, и ему становилось все лучше. Он открыл глаза, и увидел вот этого мальчика. Тот с состраданием смотрел на него. Потом положил руку ему на грудь, туда, где болело и ныло ребро, сломанное еще на прошлом допросе. Он чувствовал, что там что-то происходит внутри и стало легко, не давило больше и не ныло. Он снова закрыл глаза и уснул. Утром он проснулся совершенно здоровым. Странно, но инея на стенах не было, а он лежал на нарах. Так он и решил, что все ему приснилось. И вот теперь.











— Это снова ты?



— Да, - мальчик кивнул.



— Значит тогда, в камере это был не сон?



Ребенок покачал головой.



— Спасибо. Ты спас меня тогда. У тебя есть имя? Как тебя звать?



— Давар.



— Давар. Твое имя имеет смысл. Это слово или дело. Наверное, ты не просто так появился. Ты принес какое-нибудь известие? Что-то случилось?



— В детском доме беда. Готовится погубление детских душ. Меня послали сообщить, что нужна сугубая молитва всех вас троих. Осталось семь дней. Через неделю будет атеистическое занятие с детьми. Нужно их уберечь. Нужно спасти.



— Господи помилуй! — старец даже застонал, — Да что же им неймется. Конечно же, будем молиться, и пост наложим. Только хорошо бы поименно, знать бы имена.



— Вот здесь и дети, и взрослые, — у мальчика оказался свиток со списком имен, он подал его.







Старец наклонился над бумагой. На ней красивым почерком были выведены имена. Много имен. Он поднял глаза, в келье больше никого нет. Он остался один. Можно бы все это снова посчитать сном, если бы не этот список.











Татьяна Ивановна и Ольга Николаевна были подружками. На самом деле они были самими молодыми из всего коллектива, и это их объединяло. Они были веселыми и беззаботными. Еще не замужем, не уставшие от жизни, не обремененными семейными заботами. Им была свойственна, как и всем молодым задорность и даже озорство. С детьми они обращались больше как старшие сестры, чем как педагоги. Нину Петровну они поддерживали всей душой, она вообще всем нравилась. А Галину Макаровну в детдоме недолюбливали за характер не только взрослые, но и дети. На другой день после пресловутого атеистического урока подруги встретились обсудить событие.











— Слушай, Оль, спрашиваю вчера ребят в своей группе, как у них прошло занятие по атеизму. Рассказываю. Галина Макаровна сказала, что человек произошел от обезьяны. Соколов Леня руку поднимает, она его спрашивает: "Что тебе Соколов?", а он говорит: "Галина Макаровна, значит вы тоже от обезьяны произошли?". Она говорит: "Да", — девушки засмеялись, — а он отвечает: "А я от людей произошел. От Адама и Евы, которых Бог сотворил". Сказал и сел на место. А она вся покраснела, представляешь. Ребята кто хихикает, кто шепчется.



— Ой, Ленька! Во дает!



— Слушай дальше. В это время Алеша Тарасов руку поднял, она говорит: "Что еще, Тарасов?". А он отвечает: "Галина Макаровна, а я не верю, что моя мама от обезьяны произошла. Получается, что я тоже от людей произошел, как Ленька."



— Это еще что!.. А я сегодня шла в столовую, мальчишки из восьмого класса в коридоре стоят, треплются. Вдруг слышу: "Эй, парни, гляньте, вон обезьяна идет", и загоготали. А кто-то сказал: "Ага, Горилла Макаковна", и ржут, я оглянулась, а в конце коридора позади меня Галина Макаровна идет, они смотрят на нее и смеются. Она то конечно не слышала. Вообще кошмар!



—Слушай, ужас какой! Горилла Макаковна. Это они ее имя так переделали? Представляешь себе кличка! С ума сойти!



— Постой, Тань. А если они нас спросят от кого мы произошли?



— Кто спросит? Ребята?



— Ну да. Мы ведь комсомолки.



— Ну и что?



— Я не знаю, что отвечать.



— И я не знаю. Но я не хочу, чтобы меня обезьяной дразнили.











На самом деле все было так. Когда Соколов спросил про обезьяну, Галина Макаровна совершенно смешалась и не могла ничего возразить. Она не могла ни спрашивать, ни отвечать на вопросы. Что-то внутри словно остановилось. Не было даже нужных мыслей. А после Алешкиного заявления над залом повисла напряженная тишина. Мертвая тишина. Воспитатель не знала, что среди детей поселилась тайна, которую ни за что нельзя открывать взрослым. Эта круговая порука объединяла всех детей. Тайна была такая: у них в детском доме есть Мама, Которая любит их всех. Кто не верил, тому давали в руки икону, он встречался взглядом с глазами Девы Марии, Которая смотрела прямо на него с непостижимой материнской любовью, и сам убеждался в том, что Она его любит. Это был бальзам на сиротские души. Потому что они были раненные, эти детдомовские дети, раненные в сердце, и этих ран никто не видел, а Она видела и исцеляла эти раны. А взрослые были непричастны к этой тайне. Они не смогли бы вместить ее в себя. Ленька под большим секретом научил их молитве, да еще сказал, что Она всегда слышит их. Даже самый хулиганистый парень из 8 А как-то притих за эту неделю. Они знали уже, что это Богородица и Младенец Христос. И это нужно держать под строгим секретом, иначе отнимут икону. Поэтому они все замерли, ожидая, что скажет Галина. Наконец она словно очнулась, откашлялась и начала читать материал по конспекту. Дети стали шептаться сперва тихо, потом громче, и через пару минут в аудитории стоял гвалт, никто ее не слушал, каждый разговаривал с соседом. Она механически зачитала содержимое лекции, не поднимая глаз и затем всех отпустила. Вот такое получилось занятие. Скомканное. Дома она жаловалась маме, что у нее кошмарный день, что она устала и расстроилась. Объяснять причину не стала. Она очень сильно подозревала, что мама у нее верующая в душе. Сама Галина воспитывалась в советской школе в духе атеизма, и потому презирала религию. Как-то случайно она натолкнулась на старый альбом с фотографиями, там была ее бабушка рядом с человеком в священническом облачении. Бабушку она узнала, а вот этого человека нет. Про дедушку она знала только то, что он сидел в тюрьме, и видно там умер, сама она его никогда не видела. А альбом этот куда-то исчез. Мама вообще не любила говорить на эту тему. Вот после этого занятия, она сама начала думать обо всем этом. Что-то у нее внутри стало меняться. А тут еще сынишка заболел. Да не как-нибудь, а тяжелая и опасная болезнь. Сказать правильнее смертельная. Галина вообще голову потеряла. Забыла про все свои партийные дела и все свободное время проводила с ребенком. Бесконечные анализы, поликлиники, обследования. Они с мамой жили вдвоем. Отец погиб на фронте. С мужем как-то не сложилось, у него появилась другая семья. А мальчиком своим она очень дорожила. Это была вся ее любовь, вся ее надежда. И вот такое несчастье. Она все глаза выплакала. Прошла зима, весна бушевала, вся природа радовалась жизни, а она осунулась, постарела даже. Занозистость ее исчезла. Она как-то затихла, замолчала, погрузилась сама в себя. Однажды она сидела на скамейке во дворе детдома, тихая как обычно в последнее время.











— Ты что это, милая? Лица на тебе нет. Случилось что? — это нянечка вышла развешивать белье на заднем дворе, и увидев Галину, ласково ее окликнула.



— Не спрашивай, теть Ань. Беда у меня.



— Что такое, деточка?



— Вовочка мой болеет. Еще осенью заболел. Уже полгода. Лейкемию признали. Тает на глазах. Сама не своя хожу.



—Ой, правда беда. Это плохая болезнь, — она помолчала, повздыхала, потом спросила шепотом,



— А он хоть крещеный у тебя?



— Свекровушка его тайком окрестила, уж потом мне сказали, — тоже шепотом ответила та.



— Это тебе повезло. А сама-то крещеная?



— Крещеная.



— Ну и не плачь. Видишь, как тебя Бог любит. Все крещеные.



— Я не переживу, если что, - она вытерла платочком глаза.



— Ты чем плакать, лучше молилась бы.



— Если бы я умела, теть Ань. И молиться бы стала. Только бы все было хорошо.



— Да, ни одной церкви в городе не осталось, ни причаститься, ни молебен заказать. Все порушили. Иконку и то не сыщешь. Ты Отче наш читай, знаешь молитву-то?



— Нет, не помню. С бабушкой учила когда-то. Забыла.



— Я тебе спишу тихонечко. Ты уж меня не выдавай.



— Да может не надо, теть Ань, а то проблемы у меня будут.



— Так они у тебя уже начались, проблемы-то. Неужто не поняла? Богу все можно рассказать. В телефон же вон в трубку говоришь, а там тебя слышат. А тут еще лучше. Господь то и видит, и слышит. И поможет. А я за тебя помолюсь.



— Помолись, теть Ань.











У Галины выпадали периодически ночные дежурства, как и у всех воспитателей. Теперь, когда она укладывала вечером детей, и когда те засыпали, она уходила в комнатку к тете Ане, которая жила при детском доме. Там они беседовали и молились. Она списала себе несколько молитв и выучила их наизусть, а листочки с молитвами на всякий случай сожгла. Вот тетя Аня ей и рассказала, что здесь был монастырь, пока в начале тридцатых не взорвали храм, и не обвалилась при этом самая верхушка колокольни. В корпусе сестринских келий и трапезной устроили детский дом. А дед Галины был настоятелем храма. Это ему один из прихожан сообщил, что готовится погром монастыря, и он благословил сестер заблаговременно покинуть обитель. Монастырь разграбили, батюшку посадили. Так она узнала историю своего деда. Дежурства выпадали не часто, и она приучилась