Лихая

Сон сходит рвано, но неумолимо – напрасно цепляется старая Аяна за обрывки тепла, за безмятежность – отходит, беспощадно отходит. Открывает глаза Аяна, темнота непроглядна, но что-то же разбудило?
К ночи, конечно, тепло вынесло из дома, но к холоду Аяна привыкла, не он её разбудил, не он, а что же?
Знает ответ старая Аяна. Ещё не прислушалась, а уже знает. И точно! За тонкой занавеской, дом на две части делящей, всхлипывает Денеш. Не первую ночь слышит его всхлипы Аяна, не первую ночь будит он её, спать не даёт. На редкость гузыня! В кого только? Явно не в отца – Аяна помнит, прекрасно помнит, как тих был Тамаш, как редко он плакал, и всегда был крепок.
Крепок да крепок, а кого в дом привёл? Без роду, без племени, телом слаба, лицом бледна, всё колупается, неумела! В неё Денеш, тут всякому королобу ясно!
Всхлипывает и всхлипывает! Духу не хватило у Аяны гнать такую невестку, а сейчас и точно не погонит – зима, у девки дитё. Да и какое бы ни было, а всё же – есть в нём кровь Тамаша, всё отрада. Когда ещё вернётся Тамаш? С осени ушёл за реку с охотниками на заработок, разделил их теперь лёд, и хотя тревожится старая Аяна за сына, а всё же горда: не всякий за реку на всю зиму уходит, а Тамаш ушёл, семью хочет во благе держать, себя не жалеет.
Правильно воспитала его Аяна, хоть и боялась всегда, что без отца, в таком же заречном походе сгинувшего, станет Тамаш шлындать, дела никакого не зная! Видала таких Аяна, много видала.
Всхлипывает маленький Денеш, старая Аяна сжимает зубы. И чего Марийка не может дитё успокоить? Какая же мат она, если и на такое не годится? Да на что эта Марийка годится-то? Хлеба испечь без того, чтоб пересушить его или пересолить, и то не может.
Но ночь коротка зимой. Аяна решает оставить ссоры до утра. Рассвет уж скоро, а зимой он особенно тяжёл, и крепнет ещё у земли холодом, и в доме студено, а всё же шевелиться надо.
О хлопотах завтрашних думает Аяна и легче ей. В делах, в труде ей всё привычнее. А так, как проснётся в доброте, так и понимает: хорошо они живут. Пусть Марийка, пусть Денеш – ничего, дом добрый, Тамаш молод и весел, а молодость на то и дана, чтобы учиться, у Аяны сил ещё много – подсобит, перехватит дело!
Так и спать легче, но сон тревожный, тяжёлый. Неладное что-то, жмёт в груди, спать не даёт, лишь морок наводит.
С боку на бок ворочается старая Аяна и всё отчётливее слышит, как уговаривает Марийка не плакать сына.
«Гузыня и неумёха! Вот же угораздило!» – злобится Аяна, да сама стыдится от этой злобы.
***
–Он плакал, – в голосе старой Аяны раздражение. Она не от природной гневливости раздражается, а от усталости. Сон ей нужен, а как тут выспишься?
–Прости, – Марийка опускает голову. Она всегда ведёт себя так, будто в чём-то виновата перед старой Аяной. Она никогда не смотрит ей в глаза, всегда прячет лицо, всегда как скована. И за это старая Аяна её презирает, пожалуй, даже больше, чем за неумелость, отсутствие рода и племени. Неумелость легко сменить, если только захочешь. Род и племя вторичны – не всем дано в семье уважаемой родиться, да имя семьи сохранит.
Но вот за неумение в глаза взглянуть, за повинность неизвестную, за вечную скованность…
Не прощает того Аяна. Её иначе воспитывали, научилась она выгрызать себе место, себя защищать научилась, а позже и Тамаша. Только раз поднял на неё руку её муж, а она его так отходила сама, что он до смерти слова ей грубого не сказал.
Смерть, впрочем, скоро пришла. Пришлось Аяне – молодой ещё – с сыном малым против всех бед остаться. И смогла же! а теперь, глядя на Марийку, прикидывает Аяна: сможет ли Марийка сама справиться? Сумеет ли и дом отстроить, и себя с дитём прокормить, если придётся, и мужиков из числа негораздков и облудов отвадить?
Знает Аяна что нет, тем и раздражена.
–Унимать научись! – цедит Аяна, разглядывая Марийку. Бледная, худая, неловкая, угловатая…чего Тамаш в ней нашёл?
–Да, – коротко шепчет Марийка, и, не глядя, отворачивается к столу, где до того замешивала тесто.
Старая Аяна проходит мимо, короткий взгляд бросая. Видит она – снова соли много положено, но молчит, не у всех всё сразу получается, чего уж! Если Марийка с малых лет приучена к подобному труду не была, пусть учится теперь, на ошибках да на советах, а клевать её под руку Аяна сейчас не станет.
Во всяком случае, старой Аяне хочется верить в это. Но не выдерживает:
–Куда ж ты масло льёшь?!
Вздрагивает Марийка. Руки дрожат, сразу уверенность всю потеряли. Не знает она ещё вины своей, но голову уже опускает, заранее признаёт неправоту.
–Вот же божедурье! – ругается Аяна, отталкивает Марийку в сторону и несколькими сильными и ловкими движениями обминает тесто по-заученному.
–Я только чуть-чуть, – шепчет Марийка.
–Корове масло-то надо! – мрачнеет Аяна, ловко отхватывает от холодного белого бруска кусок, на глаз примеряя, сколько на тесто надо, затем берётся за нож и крошит масло в мелкие куски. – Учу тебя, учу! Черствеют пироги-то! Тьфу… что слово, что игла!
Старая Аяна поправляет дело, поворачивается к Марийке, чтобы смягчить свой гнев каким-нибудь словом, но снова заходится всхлипом Денеш. Мрачнеет Аяна:
–Уйми дитё! Хлюздит как баба!
Губы у Марийки дрожат, вот-вот заплачет, закрывает лицо руками, стыдится своего бессилия.
«Плохо ей…» – с запоздалым стыдом понимает Аяна, но сама не терпит брехливости лишней, и спрашивает строго:
–Ну чего разгузынилась вслед за дитём? Научишься ещё, внимательнее надо!
–Унимала уже! – в отчаянии вскрикивает марийка. Плевать ей на пироги. Другое в её сердце. – Унимала, но никак…никак.
Цепенеет старая Аяна, но лишь на мгновение, спохватывается быстро, мгновение – и твёрдо идёт она уже за тонкую занавеску. Там половина сына и его семьи, и там не была Аяна с самого дня свадьбы, не хозяйка она там – таков обычай.
Редко видит старая Аяна Денеша. Мал он ещё, а уже не чует она в нём силы. Слабый какой-то, плачет, всхлипывает, мало ест…
Но сейчас она проходит на половину, что уже не её и берёт Денеша на руки. Он весь горит. Его глаза прикрыты. Не спит, просто больно смотреть ему на свет, по лбу и рукам видит Аяна красные плоские пятна.
Старая Аяна укладывает безвольного Денеша на постель, прикрывает его одеялом. Её трясёт, но она заставляет себя держаться, и всё же тихо и мрачно спрашивает:
–Чего ж ты не сказала, что он болеет?
Марийка позади неё. Мнётся, прячет глаза, плачет:
–Было такое…я думала, жар спадёт. Я ему ивовые листья с брусникой и мёдом толкла. Так и сходило прежде!
–Вот ты…дура негораздая! – шипит Аяна. Ей хочется сказать и хлеще, но толк ругаться? Время уходит. И сколько уже ушло из-за этой трупёрды? Впрочем, какую ночь уже всхлипывает Денеш? Но Аяна прежде терпела и не думала зашипеть на Марийку, а следовало бы не ограждаться, а научить, помочь, подхватить.
–Ему ночью было легче! – Марийка пытается спастись от правды.
–Да у него лихая! – старая Аяна не сдерживает крика. Марийка испуганно приседает, её трясёт. Рот дурочки кривится, она мелко-мелко вздрагивает.
Старая Аяна, однако, не обращает на неё внимания. Не до того. Денеш, конечно, и хлюздь, и нет в нём силы, но он всё-таки несёт в себе кровь Тамаша.
–За сыном смотри, – сурово велит Аяна, – а я скоро вернусь.
Мгновение, и нет Аяны. Выметнулась из дома с ветром, лишь завернулась теплее, но даже голову не покрыла – не берёт мороз Аяну, да ещё в кладовую скользнула, взяла окорок добрый, в чистые тряпицы завернула. Не помогло, конечно – добрый окорок всегда мясом пахнет, а если сберегают его на зимний день, то сберегают ведь в чесноке, молотом перце и травах.
Значительный дар, но что делать, если Гальне меньше не берёт?
***
Как находит зима, так надежда у всей их деревни на одну Гальне. Это весной да летом, и первую часть осени из города может добраться лекарь, а как прихватывает дороги, как река под лёд уходит спать, так на всё одна Гальне. Некоторые, впрочем, и в другие сезоны одной Гальне и верят – Гальне живёт долго, Гальне много знает, а ещё больше видела.
Она знает и лихую. Лихая регулярно настигает их деревню. Что делать, если живут от земли они все? от неё зависят. Дадут боги урожай – будет здоровье и будет опора в теле, не дадут – к слабым придёт лихая.
Но лето было добрым, ещё добрее была осень. И Денеш – первый, кто подхватил лихую, а Гальне знает, что лихая одна не ходит, она либо нескольких берёт, либо никого. А тут один. Один маленький ребенок, который никуда и не ходит от дома. И лихая?
Но это она. Гальне видит приметную сыпь, трогает жаркий лоб и шею, слышит хрип, видит во рту белесые пятна, отмечает мелкую дрожь всего детского тела и то, как глаза не могут открыться от постоянных слёз.
Это лихая.
–Кто живёт в доме? – спрашивает Гальне.
–Я, моя невестка Марийка и всё, – отвечает Аяна. Она сурова и собрана. Она готова действовать. Она не плачет.
Гальне оглядывает обеих женщин. Те здоровы – это сразу видно, лихую не спрячешь, она и дитя, и старца, и в силе – всех берёт одинаково. А эти больными не выглядят. Тогда откуда болезнь дитя? И ещё – почему они, живя с больным ребёнком, не больны сами? Ну с Аяной ясно – её и верёвочный чёрт не возьмёт, Гальне помнит, что в одно время Аяна, не дрогнув, зарубила желавшего поживиться в кладовой молодой вдовы вора. А эта Марийка? Но здорова, здорова, и на деревне случаев иных нет!
–Сколько болеет? – спрашивает Гальне с мрачностью. Она уже понимает кое-что.
–С неделю, – шепчет Марийка. Ей страшно. Марийка выросла в краю, где ведьм и целительниц преследовали, но теперь она зависит от этой.
–Чего не шла? – интересуется Гальне. – Ослепла совсем? Или кисельная?
–Думала пройдёт…легчало, – Марийка опять готова расплакаться, как будто это может помочь. Если бы могла она открыть рот и сказать, что боялась Аяны, боялась её потревожит и ведьмы боялась, что легчало её сыну, и про лихую она не знала, не видела её, то женщины, быть может, и смягчились бы, но Марийка не может открыть рта и объясниться хоть как-то.
«Удавлюсь!» – думает Марийка. Ей разом вспоминаются все недовольства старой Аяны, и все попытки Тамаша успокоить их. Она понимает как-то сразу и вдруг как смешна и ничтожна. И если стерпеть о себе одной она это могла, то теперь оказалось, что не только женой она оказалась дурной, но и матерью.
Но её мысли никого не волнуют. Не до того.
–Подклад ищи, – рубит Гальне беспощадно. – Без магии не обошлось. Кто-то зла желает. Именно дитю желает!
–Опамятуйся! – взвивается Аяна, – дитё ж неразумное!
Но Гальне мрачна:
–И всё же – он отмечен. Вы не больны и никто не болен. А кто-то врагом вашим стал.
Марийка хочет спросить, но до неё никому нет дела.
–Перья ищи, землю, сушёную крапиву, ниток клубок…– советует Гальне. – Недавно было сделано. Недавно!
Аяна оглядывается, словно в доме, хот и не богатом, но имеющем множество уголков и тайных, тёмных мест, что-то сходу можно найти.
–К нам и не ходит никто, – теряется Аяна, но руки её уже тянутся к полкам и шкафчикам. Иголку в стогу сена проще найти, чем какие-то чужеродные куски колдовства на собственной кухне или в спальне, где есть кувшины, которые не используются; мотки ниток и клубки пряжи; приготовленные для хозяйских нужд сношенные вещи и тысяча и один предмет жизни.
Гальне тоже в деле. Но Аяна бьётся за жизнь внука, а эта ведьма в