Служба, знаете ли

Поначалу мне это нравилось. Потом уже надоело. Я говорил об этом грузину, но он злился и отвечал, что собирать будет он, а я их только отсортирую.
И вот такая почти ежевечерняя картинка.
Бережок озерка. Костёр. Я сижу с книжечкой и веточкой, для комаров, чтобы читать не мешали. А в кустах – треск сучьев: это Мераб грибы собирает. Выползает он на поляночку, вываливает из спецмешка для особо секретных документов грибы и, стоя на четвереньках, следит за тем, как я выбраковываю почти всё, что он принёс. Потом с надеждою смотрит на меня и спрашивает:
- Хуатит?..
- Какое там хватит! – отвечаю. – Они же ужарятся ещё!!
Мераб начинает ругаться по-грузински. Но всё равно снова лезет в лес и снова собирает. Так, за 3-4 захода, грибов набирается довольно. Жарим на том самом «подарочном» противне. Ближе к моменту готовности трапезы обязательно кто-нибудь из ребят «случайно» забредёт на огонёк. Мераб ест, откровенно получая удовольствие от грибов с картошкой и луком. Своё съедает, показывает глазами на мою тарелку:
- Хочищ?
- Нет, не хочу, Мераб…
- А я хочищ…
И благодарно уплетает пододвинутую мною тарелку.
А в это время Давран, наш замечательный узбек (он чаще всех приходил к костру) сидит на удивительно зелёной в потёмках траве и философствует. Окончательно лексическое значение слова «философствовать» я понял только после знакомства с Давраном, после того, как послушал его. Даже если бы он говорил по-узбекски, всё равно слушать его необычайно интересно.
Зубам у него во рту тесно, они плотно прижались друг к другу, сияют, как колотый сахар. Видны, когда Давран говорит, все сразу. Очень красиво. Особенно подчёркивают белизну зубов чуть желтоватые белки глаз, глаз необычайно выразительных, пламенных и каких-то мудрых далёкой мудростию. Не мудростью их обладателя только, а мудростию всех тех многих и многих, кто предшествовал Даврану на этой планете.
- Жить, Грива, в общем-то, несложно. Бояться нужно только болезней, потому что больной человек и сам себя ненавидит и окружающих, за их здоровье. А второе … Чтобы не хотелось плевать в зеркало, когда к нему подходишь…
Мысль, безусловно, не новая. И про зеркало я уже где-то слышал. И гораздо лаконичнее высказал ту же мысль Андрей Болконский: «Жить нужно, избегая двух зол: угрызений совести и болезней». Но князь пришёл к этому уже после тридцати и после ранения на поле брани. Наш Давран прогрессировал гораздо стремительнее:
- О чём мечтаю? Знаешь, о чём? Что вот если в молодости хотеть к старости сарай, то точно ничего не будет. А если в молодости человек мечтает о замке из хрусталя, никеля и слоновой кости, то хотя бы сарай к старости у него будет обязательно!..
Или вот ещё:
- Грив! А знаешь, почему люди умирают? Все? Потому что давятся. Кто чем. Кто жадностью своей: суют в рот кулак, вместо того, чтобы тихо-тихо сосать из пальчика. Кто боязнью умереть: убивают себя таблетками и пристальным вниманием к своему телу. Кто-то славою: всё больше её и больше хотят. Ты вот если себя послушаешь, то сам к этому придёшь.
Мне всегда было любопытно его слушать. И уже после армии, лет через пять, как-то весною вдруг так нестерпимо тошно стало, что взял я да и улетел в Ташкент к Даврану. Просто так, позвонив накануне. Ничего тогда о нём не знал – не переписывались мы. Но именно его захотелось тогда увидеть. Он был уже женат, двое маленьких детей. Жена – тень незаметная в традиционном узбекском доме на окраине Ташкента. Ковёр в саду под гранатом, подушки. И беседы, бесконечные. О чём? Не помню уже. Только знаю, что домой вернулся успокоенным…
Если сегодня закрываю глаза, то таким Даврана и вижу: мудрым, светящимся каким-то ровным светом изнутри.
Или – другим, когда побежали 10-километровый кросс на лыжах. Узбек и лыжи. Вы понимаете, что это сочетание – нонсенс? Но Давран пошёл. В первый раз в жизни. Пришёл последним. И переживал страшно, что зачёт для всей роты был по последнему, пересекшему финишную черту. И страшно горд был, что дошёл. И глаза сияли так же, как тогда, когда думал вслух. И неважно в тот момент ему было, слышат или видят ли его другие: самое важное происходило в нём самом. Таких, наверное, и называют самодостаточной, цельной личностью. Они как лето: даже если и дождь, всё равно он уместен в контексте ласковой жары.

… А лето всё шло и шло. И однажды, ночью, когда стоял дежурным по роте и вышел из казармы покурить, лето ткнулось мне в сапоги собачьим носом. В полной темноте наклонился, потрогал: маленькая, косматая собачонка. Откуда она тут? До ближайшей деревеньки – километров 10, наверное. Вынес какой-то еды из казармы – не ест. Потрогал, толстая такая. Ладно, собака, извини, но в казарму тебе нельзя.
А утром ребята, побежавшие на зарядку (знали, что я собачник), говорят:
- Грива! Иди в курилку, роды принимай…
Рядом с казармой – беседка-курилка. Пол в ней забетонирован, а в центре – дырка, куда вставлен металлический ушат с окурками. Там-то и пристроилась моя ночная гостья и на самом деле рожает.
Побежал в полуразрушенный сарай, перевернул на бок бочку там, бросил в неё сена и какого-то тряпья. Перенёс её туда.
И роды там принял: четыре гвардейца-кобеля. Все белые в пятнах, трое – в чёрных, а последний – в коричневых. Атос, Портос, Арамис и д*Артаньян. Мамашу почему-то назвали Дуней. Щенков мы с нею на пару обработали. И началась жизнь. Носил из столовой еду сначала ей одной, а потом и щенкам. Постепенно Дуня стала от щенков отлучаться, ходить по части. Стала всем известна, потому что была здесь единственной собакой. В столовую ходила с нашей ротой, рядом – ровно напротив той шеренги, в которой шёл я. Как-то командир взвода сказал:
- Гривцов! А ведь ты никогда в самоволку не уйдёшь. Если Дуня рядом со строем, значит, и ты здесь.
У столовой она ждала. Солдаты, выходившие после обеда, выносили ей угощение. Вежливо брала и аккуратно складывала перед собой. Выхожу, вижу: Дунина голова чуть возвышается над внушительной кучкой солдатских подношений.
- Ешь, Дунь, ешь,- говорю.
Поняла. Интеллигентно и неторопливо начинает перекусывать. Именно так: не есть, а перекусывать.
Чем старше становились щенки, тем более длительными становились Дунины отлучки. Она водила меня по части и только на ночь уходила к себе в бочку.
Щенков разобрали быстро офицеры и гражданские, которые в части работали. Как-то пришёл на них взглянуть прапорщик Вася Воробьёв. Я предупреждал его, что Дуня очень ревнивая мать и даже мне щенков доверяет, внимательно наблюдая. Не поверил, в бочку полез… Короче, пришёл Вася в галифе, ушёл, практически, в шортах. Дуня металась вокруг него, как свирепая молния. С тех пор она и запомнила людей в офицерской форме. Не любила их и опасалась…
Так вот, забрали троих, а Прошу (Портоса) не взял никто. Ну уж очччень он уродлив и нелеп был. Длинный, кривоногий чудовищно, низкорослый, крепенький. Уши приподняты на хрящах, но не симметрично: одно выше другого. Гладкошёрстный получился, но из этой гладкошёрстности совершенно стихийно вытарчивали в разных местах какие-то редкие и длинные пучки волос. По-моему, он был ещё и слегка косоват. Короче – Квазимодо. Точнее,- квазимодик этакий. И рано остался сиротой.
Было ему месяца четыре, когда Дуня посмела (!) облаять начальника политотдела.
Обо всём об этом узнал я уже после, потому что был в наряде по кухне.
Подполковник велел ликвидировать собаку. Исполнить приказ вызвался Вася Воробьёв, прапорщик тот самый. Знал, что по форме опознает его Дуня и не пойдёт с ним. Потому позвал с собою солдатика из новобранцев, который поманил Дуню, и та доверчиво пошла за ним в лес…
… Когда я её нашёл (привёл меня к ней тот самый солдатик, а потом вместе со мною зарывал её и плакал), лежала она на боку, с открытыми глазами. Бежала, доверчивая, впереди. В затылок ей Вася и выстрелил.
И на сосках молоко выступило.
А Проша прижился в части. Каждый вечер, ровно в шесть часов, как оглашенный, летел на плац – торопился к разводу очередного караула. Садился в конце строя. Очередной дежурный по части давал инструктаж караулу, доходил до Проши, обязательно говорил что-то вроде:
- Теперь вижу. Караул в полном составе. Налеее-во! К месту несения службы – шагом арш!
И Проша уходил с караулом, чтобы провожать каждые два часа развод следующей смены, возвращаться в караулку, а через сутки нестись снова на плац, чтобы с очередным караулом заступить на службу.
Наверное, судьба его сложилась на зависть любой собаке: он был нужен людям и всеми любим.

А любившие его люди – служили. Неинтересно, как все: караулы, наряды на кухню, занятия по спецдисциплинам.
Караул. Это когда смешивается день и ночь, когда к концу суток голова становится, словно ватой набита, когда уже ничего не хочется: ни есть, ни пить, ни спать. Только одежду снять хочется, потому что – нуууудно в течение суток не раздеваться.
Кухня. Это когда до трёх часов ночи чистишь картошку. Руками. И ножом. Хотя есть в части картофелеочистительная машина. Она работает, но не включают её. Почему? А на это – канонический армейский ответ: «Чтоб служба мёдом не казалась». Вообще осталось от армии ощущение, что там есть некто, кто всячески старается жизнь нормальную, логичную, довести до абсурда. Вы наверняка слышали армейские байки про то, как красят осенью пожухшую траву. И мы красили. И листья на деревья развешивали. И зубными щётками с мылом мыли асфальтированную  дорожку от КПП до Штаба. И посуду руками мыли в железных ваннах, с применением адского порошка «Посудомой-2», после которого руки почти неделю ещё были распухшими и болели. Кстати, посудомоечная машина тоже была. И тоже работала.
Но было в службе какое-то сладкое отупение. Когда ты совершенно безмятежен, потому что ничего не решаешь и собою не распоряжаешься. Потому что есть вокруг тебя люди, тебе симпатичные, и ты видишь, что им сейчас – так же, как и тебе: НИКАК…
Свободного времени немного, но оно есть. И вот тут… письма, книги, спортзал. «Каждый выбирает по себе женщину и лилию в дорогу…».
А я писал стихи. Плохие. Несовершенные, большинство из которых утеряно. Ну и слава богу.
И как разнообразие – подготовка спектакля к 23 Февраля – празднику, всегда пышно отмечавшемуся в армии. Для этого вывозят нас в офицерский городок, в клуб, на репетиции. А там – хорошенькая Таня, завклубом, которая курирует нашу постановку. И так мило с нею беседовать. Так славно видеть рядом с собою женщину. В платье. С маникюром. Пахнущую духами. Влюблён, думаю, я не было. Просто уютно и приятно было рядом с нею. Как-то в беседе она меня спросила:
- Игорь, мне кажется, что ты должен писать стихи.
- Иногда. Но – плохие, думаю.
- Дай мне несколько стихотворений. Главный редактор ульяновской районной газеты мой приятель. Я покажу ему. Если понравятся, он напечатает. И печатные работы у тебя появятся, и какой-никакой гонорар получишь.
Я привёз ей 2 или 3 стихотворения. И через несколько дней они действительно появились в газете. Таня переслала мне номер газеты с моей подборкой, а ещё через пару дней я получил и гонорар переводом по почте. АБАЛДЕТЬ!!! Это был мой первый литературный заработок. Сразу же отправляю с оказией Тане только что написанное стихотворение «Кредо». Чувствую себя Пушкинымлермонтовымблоком. Всё. Путь мой светел и широк. Не помню