Пете, другу моему посвящаю.
Всё. Капец. Иду служить. То есть,- в армию. И стоило торопиться оканчивать институт за четыре года вместо пяти, чтобы через неделю после получения диплома расписаться в получении повестки из военкомата. А думал я, что самый умный. Вот окончу пораньше на годок и тот годок в школе поработаю, военкомат-то будет думать, что я ещё учусь. А я уже учительствую!
Ан нет. Держава наша тогда слаженно работала, потому как на календаре значился 1978 год. И всё. Через день стоял я перед столом, за которым сидел пузатый полковник с лоснящимся от пота лбом (в июле даже у худых лбы часто лоснятся).
- Ну, товарищ Гривцов, в каких войсках вы бы хотели служить?- вопросил, не глядя на меня, вершитель судеб многих и многих.
Не мог же я ему ответить честно, что ни в каких. Не хотел я служить, хотел быстрее начать преподавать литературу, ну и русский язык, конечно. Но были за окном те времена, когда выражение «закосить от армии» ещё не существовало, и отвечать нужно было что-то другое.
- Вообще-то, товарищ полковник, мне всё равно в каких, лишь бы с собаками. Я вот тут собрал свои дипломы по военизированному многоборью со служебными собаками. Удостоверение вот, что ещё я судья 1 категории…
-Аааа!..- грохнул полковник.- Тогда, конечно, в 66-ую команду. Всё. В октябре ждите повестки. Кругом, шагом марш!...
«Г» было фрикативное, а не взрывное, отметил я как дипломированный филолог. Стало быть, военком или с юга, или хохол. А хохлы, как известно, правили бал тогда в младшем комсоставе нашей родной и непобедимой Советской Армии. Теперь вижу, что не только в младшем.
Ну и всё. Пришёл домой, встревоженной маме сказал, что военком обещал службу с собаками. Какая-никакая радость, потому что собак держали мы всегда.
И начал ждать. Повестки. А чтобы ждать было нескучно, устроился в школу, съездил в ЛТО (лагерь труда и отдыха). Были и такие диковины ещё тогда. Детей с учителями вывозили в какой-нибудь совхоз в пригороде, селили в бараке. И вот они ежедневно, с утра до обеда, ходили полоть свёклу, морковь или ещё какие-нибудь «чудеса ботаники». Больше, конечно, вытаптывали, чем выпалывали. До сих пор не понимаю, кому это было выгодно? Вот такой вот добровольно - принудительный труд горожан (школьников, студентов, работников предприятий и НИИ) на просторах нашей многострадальной родины…
Съездил, говорю, в ЛТО и благополучно начал учебный год с идиотской надеждой, а вдруг родина обо мне забудет и не призовёт в ряды вооружённых сил, как обещала, в октябре.
Ну, вы же понимаете: не та у нас родина, чтобы забыть взять у кого-нибудь долг. Отдавать долги она не торопится, а брать – всегда, пожалуйста.
В конце октября, как и обещал потный полковник в июле (накаркал, видно!), получил я повестку. И 10 ноября, с вещами, явился на призывной пункт, коим был двор того самого райвоенкомата, где я уже побывал. В армию ребята шли тогда, как бомжи: надевали на себя что похуже, чтобы по прибытии к месту службы не морочить себе голову пересылкой одежды на свою историческую родину. Но моя мама сказала:
- Сынок, ты же учитель, а потому одевайся пристойно. Да и нет у нас рваных брюк и фуфаек.
И стоял я, «одетый пристойно», в своём нейлоновом пальто и брюках - клёш с манжетами, не просто как белая, а как очень белая ворона среди этого цыганского табора полупьяных призывников с гитарами, гармошками и друзьями. А со мною рядом мама моя, чистенькая такая и совершенно несчастная, стояла. Стояла и держала меня под руку. И всякий раз, когда на крыльцо выходил дежурный по военкомату и орал в толпу: «Двадцать третья команда! В автобус!..» - рука мамина напрягалась, а потом снова становилась мягкой, потому что шестьдесят шестую команду всё не вызывали и можно было ещё чуть-чуть постоять рядом. А я смотрел по сторонам и пытался угадать, кто же из ребят этих стриженых, с такими же худыми, как и у меня, шеями, будет моим сослуживцем.
Но время шло. Двор военкоматский постепенно пустел. А 66-ую всё не выкрикивали. Ближе к вечеру во дворе стояли двое … Сказать, кто?
Если бы снимали кино, то камера взяла бы нас с мамой сверху. И постепенно всё поднималась бы и поднималась, уносясь за облака, чтобы у зрителя этого никогда не снятого фильма сложилось бы ощущение сиротства и бесприютности двух родных людей, расстающихся на полтора года…
И вооот … На крыльцо вышел капитан и (какая всё же проницательность у военных!) спросил у меня: «Ты, что ли, шестьдесят шестая?»
- Так точно!- попытался по-военному кукарекнуть я.
- Садись в автобус,- велел капитан.
- А мне можно с вами… до вокзала… проводить,- очень удачно вступила в разговор моя мама.
- Чо уж там – до вокзала, вы с ним прямо к месту службы отправляйтесь. Может вас там командиром его части назначат,- абсолютно серьёзно ответил капитан.
Естественно, мама моя слезу пустила, ведь «на позиции девушка провожала бойца…». И потому ещё, что понимала: нельзя ей быть командиром моей части, потому что дома на её попечении оставался полуторогодовалый Лель, которого мы сначала отдали моему другу Витьке, потому как мама боялась не справиться одна с немецкой овчаркой, а через сутки вечером прибежали к Витьке и забрали пса домой. Так вот из-за Леля мама и не могла служить со мною вместе. Если бы не это обстоятельство, она, не задумываясь, приняла бы предложение капитана.
Приобнял я свою маму и весьма изящно сострил: «Не плачь, мам, я скоро вернусь».
А вот целоваться, прижиматься друг к другу у нас как-то не принято было. Сейчас вот думаю – почему?..
Сели мы с капитаном в гигантский «ЛАЗ» и так, втроём (третьим был шофёр, а не мама) покатили на ЖД вокзал. На маму мою старался я не глядеть, потому что, скажу честно, в носу щекотно было, немножко. Вот тут я и подумал, уже во второй раз: «Капец…»
А на вокзале всё было быстро. Купил капитан в воинской кассе билет, через час подали поезд, и уже, когда сел я в вагон, вручил мне мой сопровождающий все бумаги, из коих узнал я, что следую в такую-то область, до такой-то станции, в расположение такой-то в/ч.
Что, думаете, секретничаю, не называя ни области, ни станции, ни номера военной части? Нет. Нет уже той части. Недавно в интернете нашёл пакет фото, сделанных там несколько лет назад. Бросили её господа военные. Стоят руины в лесу. Но как-то ёкнуло сердечко, когда на одной из фотографий узнал свою казарму и даже окно увидел, напротив которого моя кровать стояла.
А не назвал я места своего следования, потому что какая разница – куда. И поймёт меня любой, кто служил, кто вспомнит, как уезжал из дома. В этот момент всё едино: Калужская, Калининградская, Африканская ли область. Или ещё какая-нибудь иная.
Устроился на своей плацкартной полке и попросил проводницу, чтобы предупредила, когда будем подъезжать, скажем, к станции Заречной. Она спросила, а какая Заречная мне нужна, Узловая или Товарная. Прикинул, вряд ли в/ч расположилась на Товарной, скорее всего – на Узловой. Так и сказал. И поехал сдаваться в армию.
Про поезд говорить много не буду. Всё как всегда. Ехавшие домой дембеля (счастливчики!) давали мне дельные советы по службе, хоть и моложе меня были (я же после института), но для них эта страница жизни уже переворачивалась, а для меня только открывалась.
Проехали мы Заречную -Товарную, следующая, через полчаса, Заречная-Узловая.
Пошёл сразу же к военному коменданту вокзала. Тот глянул мои бумаги и сказал:
- А! Ну так это тебе на Заречную -Товарную нужно, там твоя часть и находится.
И ткнул пальцем в окно:
- Вон, уже отправляется туда последний на сегодня поезд. Так что беги бегом, боец!
И я побежал, потому что, как и положено в нашей стране, сквозного выхода к путям не было, а нужно было выйти из вокзала и тот длинный-предлинный вокзал обойти справа или слева. Нормально. У нас ведь в городах и парадные все наглухо заколочены в домах: вход со двора. И в магазинах при десятке стеклянных дверей открыты только одни.
Так вот. Обежал я тот вокзал и, как в бессмертных фильмах моего детства про индейцев (производства киностудии «Дефа» ГДР) индеец югославского происхождения Гойко Митич, запрыгнул в уже идущий поезд.
Но и Заречная - Товарная не была ещё концом моего пути. Тамошний комендант сказал мне, что ехать нужно в Ульяново, недалеко тут, километров пятьдесят. На рейсовом автобусе. И указал, как добраться до автостанции. Добрался. Ночь. Сарай какой-то. Он-то и был, как выяснилось, «автостанцией». Рядом стоит древний ПАЗик – последний, отправляющийся в Ульяново сегодня. В кармане у меня 6 копеек ( два стакана газировки с сиропом, по советским временам), потому как поиздержался в дороге и даже предположить не мог, что поездка в армию так дорого стОит. Подошёл к шофёру, объяснил.
- Ладно, чего уж, садись, довезу,- ответил немолодой такой дядька.
Места в салоне автобуса хватило. Здесь, кроме меня, была ещё вся обмотанная большим клетчатым платком старуха с козой. Интеллигентная такая коза попалась: молчала всю дорогу. А дорога была… Была она… Ну, соотечественник, представь: середина ноября, глухая провинция, ночь. Скажу коротко, что несколько раз, в процессе езды этой, коза доставала рогами до потолка автобуса.
Приехали-таки мы в Ульяново то самое. Слегка подташнивало, как от полёта на сверхзвуковом истребителе. Я на нём не летал никогда, но думаю, что именно так бы себя и чувствовал после полёта. Здесь мне и сказали, что до офицерского городка теперь – рукой подать, девять километров осталось. Добираться на попутке. Конечно, по бетонке, в лес, в 12 часов ночи, попутки сновали как тараканы по коммунальной кухне.
Что делать, спрашиваете вы? Идти, ответил я себе и пошёл. По дороге. Искать бетонку. Дорогу определить было совсем просто: если ты проваливаешься в грязь по щиколотку, значит, идёшь по дороге, если выше, значит, с дороги сошёл. Чёрная русская ночь прилипла к лицу. Это и хорошо, потому что я не видел своих модных брюк с манжетами и не менее модного нейлонового пальто.
На бетонку я ещё не вышел, как вдруг, справа по ходу движения, увидел во мраке циклопической той ночи «бычок». Это, знаете, когда человек во тьме курит. Он, «бычок», то есть, видно тоже меня разглядел. Точнее – почувствовал. И говорит мне «бычок» хриплым человеческим голосом:
- Э! Трам-тарарам-тарарам-там-там … Куда, тарарам, идёшь?
Трам-тарарам – это были вводные конструкции, целиком состоявшие из инфернальной лексики. Я ранее даже предположить не мог, что материться можно так длинно, прихотливо и, я бы даже сказал, изысканно. Но даже это было радостно слышать в полнейшей тьме, меня тогда обступившей.
- Служить иду, в часть свою,- ответил я по возможности бодро.
- Ты чо, трам-тарарам-тарарам-там- там (эвфемизм тот же, но текст был другим) ? Иди ко мне. Переночуешь. А завтра я тебя до офицерского городка подвезу, трам… и так далее.
Да и как же я был тому «бычку» благодарен. Пошёл прямо на него. Столкнулись. Корявая рука взяла мою руку и повела за собою в дом. В доме том был рай: был свет, и было тепло. «Бычок» оказался молодым ещё подбористым мужичком. Он сунул мне опять свою руку-лопату и сказал: «Валентин. А это – жена моя, Люся». Из недр дома выплывала та самая Люся. Как бы вам получше её описАть? Толстая? Ни в коем случае. Высокая? Да нет, среднего такого роста. Но я вдруг понял, что если бы
|