Дорожные рассказы

гребенкой, появились серебряные пряди. Тогда же Татьяна впервые услышала, как мать не плачет, а воет в подушку. Одного не могла понять: куда делась похоронка? Ее мать не показала дочери. Только сухо произнесла, как отрезала: «Нет больше отца». И горько зарыдала, не сумев скрыть  всю горечь безутешной вдовьей доли. Но время неумолимо. Пришла долгожданная Победа, а вместе с ней и надежды на лучшую жизнь. Страна залечивала полученные раны, молодежь подрастала. И тут Татьяна объявила матери, что намерена уехать в Ленинград, чтобы выучиться на инженера. Поплакала мать, но дочку в дальнюю дорогу собрала. Не неучем же век коротать!  А в далеком большом  городе, глядишь, и найдет свою судьбу, более удачливую, чем у вымотанной тяжелой работой матери. Последнее, что положила Татьяна в небольшой чемоданчик, была коробка с письмами отца.

  Шли годы.  Татьяна окончила институт, вышла замуж. Работала на большом заводе. Получили с мужем  квартиру в новостройке. Подрастали сын и дочь. Как-то за ежедневными заботами забыла Татьяна о письмах отца, а при переезде в новую, более просторную квартиру  коробка и вовсе потерялась. Жалко было, но что поделаешь. Появились другие письма, молчаливые свидетельства налаженной, хотя и не очень богатой жизни. Ее старенькая мать по-прежнему  коротала дни в родном городе.  И лишь изредка тревожила  покой дочери известиями о своих болячках. Раз в год Татьяна сама приезжала на родину в отпуск, гостила в отчем доме, но ее безудержно влекло в теплые края, к солнцу, которого в Ленинграде всегда так мало. Мать все понимала. Поэтому, поплакав украдкой, провожала без упреков к ласковому морю птичку залетную, взрослую дочь. Так и жили: виделись раз в год, иногда перезванивались, но чаще слали  друг другу письма, где сообщали, что у них все хорошо и беспокоится не о чем.

  Смерть – хоть и нежелательный, но неизбежный спутник земного бытия.  Получила Татьяна телеграмму, в которой сообщалось о скоропостижной кончине матери. Вначале словно оцепенела, не желала верить в постигшее ее горе. Как же так? Ведь недавно мать в письме сообщала, что чувствует себя хорошо. Знать, скрывала от дочери плохое самочувствие, не хотела ее беспокоить.  Купила Татьяна билет на самолет. Всю дальнюю дорогу смотрела в иллюминатор, украдкой вытирала набегающие на глаза слезы.  На пороге родного дома встретила ее соседка.
– Где мать хоронить будешь? – спросила она заплаканную Татьяну.
– Пока не знаю, думаю, к бабушке положить. Там место есть.
– Не узнала, где Иван, батька твой, похоронен? Сейчас многие запросы пишут. Я и матери твоей говорила: сделай запрос в комиссариат, напиши в Калининград.  Ни в какую. Сердилась. Говорила: нечего, мол, память ворошить. Что изменится оттого, что узнает. Здоровья-то все равно нет лететь через всю страну.  Где тот Калининград? У черта на куличках!

– Нет, не узнавала. Хотя  надо бы. Как-то не думала об этом, – Татьяна сама удивилась, почему до сих пор не постаралась узнать, где захоронен прах погибшего отца. Где-то под Кенигсбергом, и все.
– Что с вещами делать будешь? Покойная хоть и небогато жила, но не бедствовала.
– Вещи мне не нужны. Пусть соседи разбирают. Возьму только фото, ну и еще что-нибудь на память. Вы извините, у меня много дел.

  После похорон пришло некоторое облегчение. Спал груз беспокойства, все это время валуном-камнем давивший на душу. Выплакалась, успокоилась, смирилась с тяжелой утратой. Накануне отъезда Татьяна решила собрать вещи, которые намеревалась увезти с собой в Ленинград. Она долго перебирала старые фото, понимала, что со смертью матери оборвалась последняя нить, связывающая ее с родительским домом. Потому так дороги были ей воспоминания, навеянные выцветшими от времени кусочками картона. В комоде, среди белья, она нашла перевязанную черной лентой пачку старых писем. Это не были ее письма. Развязала ленту. И остолбенела. На конвертах с адресом она узнала бисерный почерк отца. Дрожащими  руками открыла надорванный  конверт. Письмо оказалось не с фронта. Датировано оно было июлем сорок пятого года.  Татьяна еле дошла до дивана, села. Положила  письма рядом с собой. Открывая конверты, стала торопливо читать. Весь вечер она читала и перечитывала старые  письма. Из них следовало, что отец, которым она всегда гордилась как героем, еще в Кенигсберге познакомился с молоденькой радисткой из штаба, дочерью боевого генерала. Симпатия была взаимной. Война – она ведь  обостряет чувства. Никогда не знаешь, что будет в последний раз: котелок каши или поцелуй украдкой. Он так и написал жене, что встретил любовь всей своей жизни. Просил не осуждать его, слезно молил о прощении.  Обещал помогать бывшей семье. В письмах вспоминал о дочери, сожалел, что его кровинка  будет расти без отца. Теперь поняла Татьяна, почему мать не показала ей  похоронку. Сказала  неправду. Берегла до последнего вздоха чувства дочери, светлый образ отца-фронтовика.  Каково бы девочке было расти, узнай, что  жив отец. Но не хочет возвращаться домой, в далекий сибирский край,  где остались  жена и дочь. Украдкой получала у почтальона письма, прятала в нижний ящик комода.  Вся трагедия некогда счастливой семьи предстала перед Татьяной в самом неприглядном виде. Вначале отец писал, что постоянно думает о доме и о тех, кого вынужденно оставил, уходя на долгую войну. Сожалел, что все так получилось. Затем, видимо, не получив ответа, стал упрекать бывшую жену в равнодушии; он тут, среди развалин, полуголодный, а она там, в далеком и сытом тылу,  дурью мается. Упреки были несправедливыми и жестокими. Мать из последних сил, сама зачастую оставаясь голодной, растила дочь, старалась, чтобы та ни в чем не нуждалась. Письма, судя по датам, стали приходить все реже.  Из них следовало, что, не получая ответа от бывшей жены, отец снимает с себя всякую, в том числе и материальную, ответственность за оставленную семью. Сообщал: после мобилизации, по всей видимости, останется жить в ставшей советской Восточной Пруссии. А в сорок седьмом году письма и вовсе перестали приходить. На что он надеялся, описывая свои настоящие и мнимые страдания,  Татьяне было непонятно. Возможно, еще надеялся на возврат к прошлому, памятуя об отходчивом и мягком нраве подло и без сожаления преданной  жены.

  В ту ночь свет  в осиротевшем отчем доме так и не погас. Сидела Татьяна неподвижно, разбросав вокруг себя, словно оборванные  лепестки гигантского цветка, старые письма. Облик орденоносного героя, сложившего голову в чужих краях,  рухнул со своего  пьедестала. Она вспомнила подруг, чьи отцы, пропахшие порохом и махоркой,  приходили  с войны. Вспомнила безногого весельчака дядю Колю, чудом выжившего на Курской дуге. Своих соседок, так и не  дождавшихся ушедших на фронт мужей. И тетю Фросю, которая, как рассказывали, лично уничтожила из снайперской винтовки десятки фашистов. Она понимала свою мать, сохранившую для дочери героический образ отца. Но искренне недоумевала, зачем та всю жизнь берегла свидетельства разбитой вдребезги бабьей судьбы. Наверное, несмотря ни на что, продолжала его любить. Теперь, думая о тех  утерянных письмах, Татьяна старалась припомнить их содержание. И приходила к выводу, что казавшиеся ей героическими, там были просто описаны  ужасные в своей простоте военные будни. С их радостями и трагедиями, победами и зияющими яминами выкопанных могил.

  Вернувшись в Ленинград, Татьяна  сделала запрос в надежде разыскать отца. Ждала долго. Наконец пришел ответ: Егоров Иван Данилович, 1908 года рождения, в настоящее время проживает в городе Калининграде. Далее указывался адрес. Не выдержала, купила билет на поезд и поехала. Плутала по незнакомому городу в поисках нужной улицы. Затем долго стояла у подъезда серого пятиэтажного дома.  Набралась смелости. Поднялась на третий этаж. От  волнения дрожали руки, когда, убедившись, что звонок не работает, громко постучала в дверь.  Отца, постаревшего, обрюзгшего, совсем не похожего на усатого красавца с кудрявым чубом, Татьяна не узнала. Засомневалась в правильности своего приезда. Вдруг однофамилец? Надо было, прежде чем ехать, письмо написать.
– Вам кого? — спросил ее открывший дверь хозяин квартиры.
– Егоров Иван Данилович здесь проживает?
– Здесь, а с кем имею честь беседовать?
– Я Егорова Татьяна Ивановна. Вы меня не узнаете?
– Нет.

Дрогнул предательски голос. Мелькнула искорка догадки в холодных карих глазах.
– Моя мама – Егорова Анастасия Владимировна. Это имя вам ни о чем не говорит?
Заметила Татьяна, что при упоминании имени матери  изменился в лице хозяин квартиры.
Помолчал с минуту. Тонкие губы его и небритый подбородок, заросший седой щетиной,  подрагивали от волнения.
– Вы ошиблись адресом, — сказал резко и захлопнул дверь, громыхнув изнутри дверной цепочкой.
  Вернувшись из Калининграда домой, Татьяна сожгла не только  старые письма отца, сохраненные матерью, но и его немногочисленные фотографии. Смотрела без сожаления, как  огонь жадно лижет, уничтожая, клочки пожелтевшей от времени бумаги. Затем вытряхнула пепел в унитаз и нажала на кнопку смывного бачка.

                                                              Рассказ 3

                                                      О вреде суеверий

  Но не только грустные или поучительные истории удается услышать от своих попутчиков. Юмора также хватает. Ведь смех и слезы – равно неизменные спутники человеческой жизни. Зашел в нашем купе разговор о суевериях. Как люди относятся к различным приметам. Оказалось – по-разному. Чаще с осторожностью. Не то чтобы верят, но  чем  черт  не шутит! И тогда соседкой по купе, назовем ее Галиной, была рассказана эта, в общем-то, бесхитростная, но довольно смешная история.

– Должна сказать, что раньше  я была очень суеверной.  Причем настолько, что не дай-то бог рассыпать соль, чашку разбить  или  встретить на улице черного кота. Все, удачи не будет. Настроение портилось на целый день. Теперь нет. Не верю. После одного случая, который показал, что виноваты не  приметы, а наше глупое  к ним  отношение.
  Галина улыбнулась, вспомнив декабрьский  вечер, который раз и навсегда поставил крест на ее суевериях.
– Однажды, дело было зимой,  я возвращалась с работы  домой. По пути
зашла в магазин. Поэтому сумка с продуктами была полной.  Следует сказать, что  днем была оттепель, а к вечеру стало подмораживать. Поэтому ходьба по обледенелому тротуару требовала особой осторожности.  Шла я медленно, ползла черепахой,  до той поры, пока не увидела черного, без единого белого пятнышка, кота, который  нахально собирался перейти тротуар перпендикулярно моему маршруту. Я  на секунду остановилась и громко шикнула на представителя семейства кошачьих. С его стороны не последовало никакой реакции. Тогда я ускорила шаг, почти побежала, чтобы пересечь дорогу раньше наглой животины. Я видела, что навстречу мне, оживленно беседуя, идут два молодых человека.  Им совершенно не было дела ни до черного  кота, ни до меня, скользящей на каблуках по ледяной корке  тротуара. И тут случилось непредвиденное. Вернее, вполне даже предсказуемое. Я поскользнулась, пару секунд помахала беспомощно в воздухе руками и со