Это было в Питере. Поступил звонок в отделение милиции. Какая-то девчонка истошно визжала, что ее подруга забралась на крышу и собирается устроить показательный полет. Она умоляла приехать как можно быстрей, потому что от смерти девушку отделяют считанные минуты. Меня и быть там не должно было, в этом райотделе, но по каким-то обстоятельствам я там оказался, и, когда к месту возможного самоубийства выехал наряд, я сел в свою машину и рванул следом. Спросишь, почему я это сделал? Сам не пойму. Обычно я сворачиваю по двум причинам. Первое: мне становится скучно. Что мне до какой-то идиотки, которая наверняка решила расквитаться со своим парнем, заставить его до конца жизни маяться виной? И второе: опасность. В тот момент был как раз второй вариант. Рядовой звонок, а в душе какое-то неудобство, муторно, сам не пойму, отчего. Но почему-то в тот раз я поехал. Спонтанно, как будто черт дернул.
Я подъезжаю: огромный десятиэтажный дом, и она стоит на крыше, маленькая фигурка в легком платьице. А на улице изморось, градусов пять выше нуля. Возле дома порядочная толпа ротозеев — сочувствующих, как я их называю. Я только и смог разглядеть, что девчонка совсем молоденькая, лет двадцать, а то и меньше. Уже на улице я обратил внимание на еще одну истеричную девицу. Это и есть подруга, решил я и оказался прав. Она заломила руки и кинулась к оперативникам, умоляя их совершить чудо. Я стал пробираться в ее сторону, поскольку заметил, что девица вдруг понизила голос и стала что-то тараторить. Мне удалось разобрать: «все было нормально», «она проснулась утром», «сказала мне, что ей приснился лебедь», «она думает, что она лебедь», «помогите». Понятно. Осечка, никакой опасности. Просто еще одна психованная, наверняка наркоманка. Наширялась до того, что вообразила себя птицей. Я уже собирался ввалиться в машину и дуть оттуда по своим делам, когда по толпе «сочувствующих» пронесся вздох ужаса, и я понял, что девчонка таки сиганула вниз. Я быстро задрал голову, и тогда…
Человек, которого я знал уже около пяти лет и которого считал едва ли не бездушным, вдруг на моих глазах съежился и зашелся крупной дрожью. Нет, он был способен на чуткость и понимание, иначе как бы он умудрился прожить с женой двадцать лет, но чужая смерть, по его меркам, была всего лишь упавшим яблоком. Если бы маленькая девочка, перебегавшая перед ним дорогу, споткнулась и разбила себе голову, он бы, конечно же, наклонился пощупать ее пульс. И, окажись она еще жива, он бы, конечно же, вызвал «скорую». Но стоило бы ему лишь убедиться, что помощь уже ни к чему, он бы просто пошел себе дальше и в тот же вечер повел бы семью в театр. И тут я вновь почувствовал это. То же самое, что нахлынуло на меня много лет назад, в подъезде дома, рядом с квартирой незнакомой старушки. Я вдруг все понял. Но, как и в далеком прошлом, взгляд мой остался невозмутим.
— Не сочти за малодушие,— продолжил мой друг уже как-то иначе — голосом, который был мне доселе неизвестен,— но я уже столько транскрипций себе насочинил, что сейчас тяжело придерживаться только фактов. Пойми, нас там было порядочно народу. Народу свойственно приукрашать да сплетничать, но для нас, ментов, логика — заповедь, а выдумки — грех. Мы видим то, что видим. Если человек пускает себе пулю в лоб, мы не впадаем в философию: мученик он или смешной клоун, действительно ли его поступок оправдан или это так, ребячество. Мы говорим: еще один пустил себе пулю в лоб. Точка. Я задрал голову и успел застать момент, когда девчонка взмахнула руками и оттолкнулась от края крыши. Вокруг меня все как сдохли. Тишина как в гробу, словно только сейчас до народа дошло, что Сталин помер. Потому что девчонка не стала падать вниз, как склонны падать девчонки из окон домов. Эта девушка осталась в воздухе. Она зависла в воздухе, и пусть Бог будет свидетелем, что я не вру. Я видел то, что видел. Она висела над моей головой, и никакая философия не поможет выразиться определенней!
Больше пяти минут это продолжалось. Она кружила над нами, ее тонкие руки делали еле заметные взмахи. Ей незачем махать руками, подумал я тогда и сейчас так же в этом убежден. Потому что то, на чем она держалась… Это не как у птиц. Гораздо выше, могущественнее, я не знаю, какое слово подобрать. Величественнее, может быть. Какое-то чувство вырвало ее тело из рамок законов природы. Чувство позволило ей целых пять минут держаться в воздухе. Ерунда, можно сказать. Каких только чудес не бывает на свете. Подумаешь, пять минут попорхала. Только на чем она порхала — вот что меня душит. Вот почему я себе вру. Дерьмовый вопрос возникает, я не могу от него отвязаться: а чем я живу? Юная девчонка смогла испытать нечто и целых пять минут подчеркивала нам нашу убогость, серость, наше ублюдочное существование. Мы все были дикарями, а она — принцессой. И мне, как дикарю, хотелось шлепнуться на колени и воздеть к ней руки. Я знал мир рядом с собой, мир вокруг себя. Оказывается, не знал. Представляешь, всю жизнь думать, что жил, а потом понять, что все это — пшик, ахинея, наш социальный бред.
Я вопил ей: СПУСКАЙСЯ! Мысленно, конечно, я тогда боялся даже рта раскрыть. СПУСТИСЬ ЖЕ, РОДНАЯ! ДОВОЛЬНО! ПОЖАЛУЙСТА, СПУСТИСЬ ВНИЗ!
Тогда и произошло. То, чего я и боялся, в конце концов. Дикари, знаешь, горазды поковеркать шедевры изящного. Один из ментов — один из тех, кому мама наверняка не читала в детстве сказок, а пичкала мясом и пирожками, приговаривая, что все в мире стоит денег,— один из этих кретинов схватил мегафон и заорал:
— Гражданка! Немедленно прекратите летать!
Представляешь, кладезь сообразительности?! Немедленно прекратите летать. Это как подвалить к Богу и ляпнуть между прочем: старик, а приличный мирок ты соорудил, скромняга! Я еле удержался, чтобы не вырвать у дебила мегафон и не поместить его на место его тупорылой башки. Представь, жалею теперь! Без шишек бы не отделался, зато какое наслаждение бы получил. Просто я тогда не мог оторваться от неба.
Я видел, как она трепыхнулась. Небесная голубка, поддетая стрелой варвара. Как сбился ее полет. Помню до сих пор ее отчаянный взмах руками; она, видно, пыталась вернуть себе состояние полета, или невесомости, или что там у нее было. Не упустить чувство, против которого силы земного притяжения —интерес таракана. Она кувыркнулась на высоте пятидесяти метров от земли, и вот тогда я понял: ЛЕБЕДЬ. ЭТО ЛЕБЕДЬ. Только уже раненый лебедь. Не удалось ей удержаться, хотя она очень старалась.
Я все повторял, что это игра, она не может упасть. Она взмахнет руками и унесется в небо, подальше от криков, от мегафонов. Прочь от толпы дикарей. Она шмякнулась на мостовую. И знаешь, я по-прежнему не преувеличиваю — это был особый звук. Мне доводилось иметь дело с самоубийцами, и я знаю, как падают люди с большой высоты. Это был не тот звук. Не человеческий. Нет. Слишком мягкий и до боли жалобный. Она упала не головой вниз, а как бы всем телом распласталась по земле.
Мы обступили ее кольцом, не решаясь подойти. Она лежала на мокрой мостовой, юное создание, и ее мертвые глаза смотрели в небо. Туда, где она постигла настоящее счастье. И даже лужа крови вокруг головы не могла испоганить красоты.
А потом ее положили на носилки, сунули в машину «скорой» и повезли в морг.
Мы молчали. Мой знакомый изучал свои ногти, не глядя на меня. Поэтому он не мог видеть моего состояния. Осторожно, чтобы не выдать рыданий в голосе, я спросил его:
— А как звали ту девушку? Ты не узнал?
Он усмехнулся, не поднимая глаз.
— После того, что я увидел, я просто не мог не поехать за ней в морг,— сказал он.— Представляешь, в деле не хотели даже заикаться о ее полете. Обычное самоубийство. Я настоял. Я видел то, что видел. Возникло новое объяснение, прямо из табакерки. Оказалось, девушка и впрямь была наркоманкой. И она смогла до такой степени убедить себя в реальности полета, что просто полетела. Психиатр мне так говорил. Но я ему не поверил, только не сказал ему об этом. Потому что он и сам не верил. Это практически все, что я помню. Многое забылось… Точно могу сказать, что она была не питерская. Приехала откуда-то из провинции. А как звали… Лена или Таня… Не помню.
— Может быть, Маша?
— Может быть,— равнодушно отозвался он, и внезапно его взгляд напрягся. Теперь он вновь стал таким, каким я его привык видеть.— А ведь точно,— хрипло произнес он.— Я только сейчас вспомнил. Откуда ты знаешь? Уже слышал что-нибудь? Там была куча народу, может…
Но я уже был от него далеко.
10.
Сейчас я сижу на крыше своего дома. Он довольно высок, и я думаю, мне удастся совершить то, что я задумал. Я убежден в одном: моя жизнь началась с того момента, когда возле уличного киоска я познакомился с девушкой с зеленоватым приговором в глазах. Это был первообраз, начало судорожного полета моей души, моего разума. Подходит время венца усилий. Время завершить этот цикл. Во мне искрит надежда на готовность к обретению.
Мне жаль мою жену. А при воспоминании о детях по моему лицу текут слезы. Неудача прихотлива. Кто может знать, через что нам придется перешагнуть уже завтра, быть может, через что-то более страшное, чем ниточку, отделяющую твердыню от бездны. За моей спиной не осталось записки, ведь они не смогут понять. И я бы тоже не смог. Успокоение приносит то, что на моем счете достаточно денег для безмятежного существования на много лет вперед. Но они поймут, не смогут не понять, что деньги не в силах дать нам покой, затмить стремление наших душ к свету. Туда, где сияет блаженство.
Пусть это и будет моим главным наследием. Оно изменит их жизнь, откроет перед ними законы, постичь которые человечество пока не в силах. Разбудит в них образ лебедя, за видимой фатальностью — желание выступить из общего круга. Я принимаю эстафету. Я продолжу то, что она не смогла закончить. Моя нечаянная подруга, мой сладкий образ, мой всплеск неземных чувств, которые наиболее остро отражены нашей обреченностью. Той, что подталкивает нас к краю обрыва.
И иногда нужно просто прыгнуть, чтобы стряхнуть с себя злой рок и на все времена избавиться от страха.
