Моя земля не Lebensraum. Книга 4. Противостояние

молча напевал: «Я еду к любимой! Я еду к любимой!».
Чувствовал он себя неплохо и даже шутил с медицинской сестрой. Но ночью ему снились кошмары, нервное напряжение фронтовика не ослабевало.
В промежуточном лазарете на территории Польши раненые прошли дезинфекцию. Майер к тому времени настолько оклемался, что начал воспринимать блага мира. Горячая мыльная вода, руки молоденьких санитарочек, отмывающие его от вшей и грязи… Они, разгильдяйки, пользовались его слабостью, и со смехом намыливали ему все места… А у этих мест не было сил отреагировать на прикосновения женских пальчиков… Потом чистая одежда и чистая постель… Можно было спать, сколько угодно. Только солдат, побывавший в грязи окопов, перенёсший многодневные марши, угрозу быть убитым или, хуже того, стать тяжёлым инвалидом, может оценить блаженство чистого тела и чистой одежды, блаженство бытия — возможности жить без опаски.
 
Потом госпиталь для выздоравливающих. И, наконец, месяц отпуска после ранения.
Он не сообщал Грете, что лежит в госпитале. Не хотел, чтобы она видела его беспомощным. Немощным.
Возвращение на родину, чистая больница и сильнодействующие лекарства сотворили чудо: он почувствовал себя здоровым! Да и русский хирург, похоже, был мастером — рана зажила мягким, тонким рубцом, в отличие от ужасных рубцов на телах соседей в палате, где он лежал.
На границе рейха отпускники прошли дезинсекцию. Какой-то майор скандалил по поводу того, что имеющююся у него справку об отсутствии вшей не приняли во внимание. Такие справки штабные офицеры обычно выписывали себе сами. Недовольный майор вместе с солатами разделся догола, сдал одежду на «прожарку». Волосы в подмышках и в паху санитары помазали дезинфекционным раствором из ведра, и направили в душ. Затем Майер получил горячее после «прожарки» обмундирование. Френч и бриджи потеряли форму. Всем выдали удостоверения о санобработке и «посылки фюрера»: килограмм муки, кофе, шоколад, сигареты, деликатесы из разных стран — трофеи вермахта, аккуратно уложенные в коробку.
И вот, помахивая «посылкой фюрера» — подарком Греете — Майер шёл к к невесте. Всё казалось Майеру прекрасным. Господи, да всё, что не война, прекрасно!
Мирное спокойствие, красоту нетронутого бомбёжками города Майер впитывал каждой клеточкой тела. Фронтовую ненависть и жестокость вытеснили благость и любовь мирной жизни. За окопные мучения он получил компенсацию в виде хорошей еды, выпивки и… как вершина всех благ, приближался миг плотской любви.
Майер не мог выразить переживаемые предчувствия словами, он реально испытывал их.
Как повезло, что у него такая славная невеста! Майер представлял, как они с Гретой займутся любовью на чистой простыне в домашней обстановке. Ни артобстрелов, ни клопов, ни комаров… Ни вони от давно немытых тел страдающих расстройством кишечников солдат… Восхитительное тело любимой девушки! Упругая попочка… Нежные груди…
Радостные воспоминания о физической близости с любимой он увезёт с собой, как самую ценную награду, ценнее, чем Железный крест, которым его наградили, и будет наслаждаться ими на Восточном фронте. Если суждено, он умрёт, вспоминая объятия Греты.
Однажды в минском госпитале, в палату, где он лежал, внесли тяжелораненого юношу. То ли в бреду, то ли переполненный идеологическими бреднями, он то и дело повторял:
— Скажите отцу, что я выполнил свой долг и умер достойно. Да здравствует Германия! Хайль Гитлер!
Седые виски делали его похожим на старичка. А парню было всего двадцать. Нет, если доведётся ему умереть, то он будет вспоминать Грету.
Его Греточка… Ему было удивительно хорошо с ней. Ему нравилось смотреть на неё, голую. И ей нравилось дарить ему свою наготу. Без одежды у неё и взгляд становился обнажённым…
У её чистого и здорового тела «нагой» запах: прозрачный, неуловимый... Будоражащий…
   
И душа его пела строфами Шекспира:

…Обнять тебя, сомкнуться в поцелуе и дыханье пить.
К груди, к соскам прильнуть,
И бёдра изласкать, чтоб в страсти распахнулись.
Ты жаждешь главного:
Чтоб я скользнул в преддверье рая
И в шёлковом блаженстве утонул…

Майер шёл по улице с глупой улыбкой на лице, не обращая внимания на окружающих. Люди, вероятно, принимали его за контуженного.
Он видел стоящую перед ним любимую, по-детски наивно не стесняющуюся наготы — она знала красоту своего тела. В ней всё было красиво: и изящная шейка, и полненькие грудяшки со вздёрнутыми носиками-сосочками, заносчиво отвернувшимися друг от друга, и скрипичный изгиб талии, и бёдра — как у греческой амфоры, и тугая, как два арбузика, подтянутая попочка, и пухленький, покрытый светлым пушком «холмик Венеры» у основания бёдер, и персик с бархатными щёчками, дразнящий задыхающегося от желания Майера кончиком кокетливого язычка… Майер никогда не мог насытиться её телом…
Она ждала его прикосновений. «Всё, что хочешь», — разрешала она. И он хотел, хотел, хотел! Всё хотел и всю хотел.
Сокровенная, ласковая и чистая… Он касался её с глубочайшей нежностью и бережливостью, с какой губы, касающиеся поцелуем лепестков розы, стремятся сохранить родниково-чистые, хрустально-прозрачные, трепетные капельки росы на них…
Любой частичке её тела радостны были его прикосновения-ласки пальцами и ладонями, губами и языком… Её тело трепетом отзывалось на его объятия… Он наслаждался ей, как гурманы наслаждаются изысканным блюдом. И она угощала его собой, как добрая хозяйка, любящая угощать дорогого гостя — щедро и снисходительно, зная высочайшее качество угощения.
Однажды, переполненный благодарностью, он прошептал: «Ты даришь мне наслаждение… Спасибо тебе…»
Она нахмурилась: «Никогда не благодари меня за это! Благодарят за услугу».
«Причём здесь услуга! — ласково укорил он. — Твоя любовь для меня, словно желанный дождик для утомлённого зноем путника. Небо благодарят за чистый дождик, а не за услугу. Дождику радуются. Его ловят лицом, губами, ему подставляют тело, в нём купаются… Он, солнечный, искрит, и покалывает обнажённые тела искорками… Небу говорят: «Спасибо!». Не для того, чтобы отблагодарить, а от счастья…».
Щедрый дождик и улыбающееся сквозь него доброе солнышко… Она была его солнышком.
Майер представил, как он наслаждается каплями «слепого» дождя, падающими сквозь солнечные лучи, как он ловит живительную влагу широко распахнутыми руками, подставляет раскрытую грудь… Чистые струйки омывают его сердце, его душу, его рану…
 
«Спасибо, дождик, за твою чистоту… Ты самый прозрачный дождик в мире! Ты такой вкусный! Мои губы жаждут тебя… Мой язык чувствует каждую твою капельку! Как много от тебя радости!!! Раскинув руки, я танцую внутри тебя, я плаваю в тебе, я купаюсь в твоей влажности… То есть, в радости… Спасибо тебе, дождик! Спасибо… просто потому, что ты есть!»
Им нравилось заниматься любовью днём. Дневной свет возбуждал их.
О, эти жадные, откровенно ненасытны губы! В пьянеющих глазах: «Я твоя…». Горячечный шёпот: «Да… Да… Ещё!».
Его губы бродили по её телу, искушаясь его сладостью.
Он дышал её дыханием, наслаждаясь, как наслаждается озябший путник спасительным теплом очага найденного вдруг в ночи пристанища.
Он чувствовал её желание ласк, поцелуев, жажду его прикосновений… Он чувствовал её вожделение дарить ему обладание собой: «На! Наслаждайся! Я твоя до последней капельки! Я наслаждаюсь твоими ласками и поцелуями!».
Он исцеловывал её от холодного носика до фарфоровых стоп… Ласкал, как только она хотела. Она задумывала и улыбалась, мечтая… А он каким-то наитием читал её мысли, предугадывал и воплощал в блаженство её желания и утолял её фантазии в достижении сладострастия…
…Руки и ноги сплетались, тела сливались… Одно дыхание на двоих… Её радостное попискивание в ритме движения и скольжения… Она то неиствовала гарцующей всадницей, то плавала в море сладострастия, ощущая тяжесть его тела… Она чувственно стонала от проникновения его в своё тело… И взрывалась восторгом, улетая к звёздам…
Потом они лежали рядом, расслабившись в изнеможении, наслаждались послевкусием любви. Его пальцы касались её обнажённого бедра, он сладко наблюдал, как она мечтает о чем-то, вынырнув из глубины блаженства. Он больше наслаждался её блаженством, чем своим. Ему всегда хотелось изласкать и… насытить её до изнеможения. Она была ненасытна.
Майер на что-то наткнулся и больно ударился лицом. Господи, он наткнулся на столб!
Прохожие вежливо улыбались и опасливо обходили странного офицера в заношеной полевой форме. Но железный крест на груди фронтовика заставлял уважать его, несмотря на странное поведение.
Майер задумчиво улыбнулся, потёр ушибленное место и двинулся дальше. Дальше по улице и по воспоминаниям.
Боль ушибленного лица переключила его память на фронтовые воспоминания. Он вспомнил госпиталь, в который после операции привезли его в русской санитарной машине.
 
Рядом с ним лежал лейтенант, двадцатилетний юнец с острым крысиным лицом. Он ещё не очнулся от наркоза, лежал с открытым ртом. Мухи роем кружились над его головой, упакованной в окровавленные бинты, лезли в рот и ноздри. Превозмогая собственную боль, Майер пытался отогнать мух от лица соседа. Поняв тщетность попыток, натянул простыню на голову спящего. Как раздражал его гул роя мух в сумраке палаты!
— Тактичный парень: умер молча, — заметил возвратившийся на своё место раненый с койки у окна палаты.
Майер хотел сказать, что парень ещё не умер, но промолчал.
Сумрак больничной палаты в видениях Майера, к счастью, сменился полумраком крошечной комнаты Греты.
Она, обнажённая, сидела в постели. Он, голый, курил у окна.
Сквозь щель в плотной шторе в комнату пробивался солнечный свет. Слышались приглушённые уличные звуки. Никаких выстрелов, криков, приказов, ругани, плача или стонов. Никаких взрывов, близких или далеких. Никакого гула или содрогания земли. Он тогда понятия не имел о существовании этих звуков.
Тогда звуками войны были дробное цоканье копыт лошадей и шелест покрышек военных машин… Воодушевляющая музыка национального гимна, из радиоприёмников. Гулкий стук армейских сапог по булыжной мостовой под бодрые военные марши из громкоговорителей:

Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren…
(Если солдаты
По городу шагают…)
   
На передовой у войны звуки другие. Дождь барабанит по каскам. Неровный топот измученных лошадей, скрип колёс… Множество ног шлёпают по сырой земле, словно плевки на асфальт, солдаты проклинают погоду и нескончаемые марши, упрямых иванов и дикую территорию под названием Russland… Идут туда, где голодным чудовищем ворчит, порыкивает война, где у горизонта красными всполохами красят небо взрывы. Проходят безмолвными тенями, исчезают в темноте…
За углом тренькнул трамвай. Под окном чирикали воробьи.
Мирные звуки снова перенесли его в комнату Греты.
— Ганс! — коротко позвала его Грета. Потом повторила протяжно, завлекательно, словно пропела: — Га-а-анс…
Грете нравилось звучание его имени. Майеру это было приятно. Он обернулся. Грета сидела, чуть откинувшись назад и опёршись руками о постель, словно демонстрируя себя мужчине.
Волнующее зрелище: плоский живот с прелестно очерченным пупком,