запасы обмундирования и обуви, заставил бойцов снять грязное и рваное, надеть новое. Титов и Говорков не забыли пришпилить свои кубари на голубые петлицы.
Кате даже самая маленькая гимнастёрка была до колен. Рукава Хватов, не долго думая, отрезал на нужную длину. Галифе пришлось оставить старые, потому что новые были Кате до подмышек.
Все вооружились винтовками, бросили в машины несколько ящиков с патронами. Капитан с тяжёлым вздохом молча вложил Говоркову в пустую кобуру пистолет ТТ, дал несколько обойм с патронами. Говорков понял, что хозяин пистолета остался здесь навсегда.
Распределили бойцов по машинам. Говорков сел в кабину первой машины, капитан во вторую машину. Двинулись на восток.
Солнце клонилось к вечеру, когда машины выскочили из-за поворота, и Говорков увидел два немецких грузовика в тени деревьев, между которыми обедали три солдата и офицер. Судя по тому, с каким весёлым выражением лиц обедающие рассматривали подъезжающие машины, встретить русских здесь они не ожидали.
Вовремя отреагировал зенитчик: длинной очередью из пулемёта разметал обедавших немцев. Да и бойцы добавили из винтовок для надёжности.
Немецкие грузовики оказались гружёны обмундированием, продовольствием и медикаментами. Катя тут же принялась рыться в медицинском богатстве, радостно восклицая и отбирая что-то в свою сумку.
В кабине одной из машин нашли полевую рацию.
Убитых немцев оттащили в кусты, засыпали листьями и ветками. Машины отвели под покров деревьев, решили устроить привал.
Вскрыли немецкую тушёнку, достали из упаковок консервированный хлеб, пахнущий спиртом.
Говорков вручил по банке тушёнки и буханке хлеба двум бойцам и отправил их наблюдателями к дороге. Ещё двух направил в сторону леса. Один из которых, впрочем, скоро вернулся, привёл двух «окруженцев» с винтовками за плечами.
— Были неподалёку, услышали стрельбу пулемёта, прибежали, — пояснил один «окруженец». И добавил тихо: — Думали, может помочь надо…
Капитан Пахомов на правах политрука сделал «окруженцам» суровое внушение за то, что идут одни, похвалил, что хотели помочь, и велел бойцам, горящим желанием «доказать делом» свою пользу в борьбе с немецкими захватчиками, для начала подкрепиться трофейной тушёнкой.
Слушали по рации хриплые русские голоса, требовавшие помощи и приказов о дальнейших действиях. Слушали приказы какого-то командира, видать, большого: «Вперёд, твою мать! Вперед!!! Не продвинешься — расстреляю! Атаковать, твою мать! Сам в первых рядах!».
Капитан Пахомов усмехнулся, неодобрительно покосившись на рацию:
— Послушаешь такого, и подумаешь, что русский язык пригоден лишь для ругани непечатными словами или провозглашения лозунгов. Похоже, просить неизвестно у кого помощи или указаний по отходу бессмысленно.
— Сидит такой, — вздохнул Говорков, — бездарный, ленивый или пьяный… Самому-то не хочется покидать тёплое укрытие и лезть под пули… Цели не выявлены, артиллерия огневые точки не давит, стреляет по площадям…
— Хорошо, если не по своим! — усмехнулся Титов.
— Или снабженец запил и веселится с бабами в деревне, а снаряды и еда не подвезены, — добавил старшина Семёнов.
— Или комбат сбился с пути и вывел отряд не туда, куда надо… — вздохнул Корнеев. — Не всё ж одному мне плутать.
— И за всю путаницу, неразбериху, очковтирательство, тупость начальства на войне одна плата — кровь бойцов, которые идут на «смертное поле», которых гонит туда без подготовки сидящий в укрытии «собиратель орденов», — подвёл итог Говорков. — Бойцу идти в атаку тяжело. А наблюдающий за атакой из блиндажа начальник орёт по телефону «Вперёд!»… По телефону орать — не пули грудью держать. Тот, кому по телефону приказано встать и идти умирать, боится до тряски, но идёт. Ладно, если в руку ранит… Плохо, ежели челюсть оторвёт, живот разворотит или череп снесёт. А жить так хочется! Всё впереди ведь, когда тебе восемнадцать. Или двадцать. Или чуть больше.
— И в тридцать жизнь только начинается, — возразил капитан Пахомов.
— В тридцать хоть что-то увидел, попробовал, успел… А в восемнадцать-двадцать не жил, не видел, не любил… Сегодня повезло, а завтра опять в атаку. Завтра смерть мимо пройдёт, а послезавтра снова по приказу со смертью в прятки играть… И готовы наши бойцы сегодня, завтра и всегда умирать. В грязи, в смраде, в жиже болотной. Не геройски, без речей и оркестров, незаметно для тех, кто из блиндажа по телефону требует и грозит расстрелять.
— Да-а… — задумчиво протянул старшина Семёнов. — Боимся, трясёмся, в штаны со страху делаем, блюём от ужаса, но идём со смертью в прятки играть. Потому что за землю свою воюем, а не за лозунги.
По дороге время от времени большими и малыми группами проезжали немецкие машины и бронетехника. Издалека доносилась приглушённая канонада.
— Давай поразмыслим, пока никто не мешает, — предложил Говорков капитану Пахомову. — Одна голова хороша, а больше двух — толпа. Думаю, чем наглее мы будем действовать, тем дальше уедем. Надо переодеть бойцов в немецкую форму и на немецких машинах пристроиться к немецкой колонне.
Выслушав такое предложение пехотного лейтенанта, Пахомов уставился на него, как на ненормального.
— На наших машинах мы обязательно напоремся ещё раз, только уже на танки или на пулемёты. И — хана всем. Пешком чрез болота? Без проводников нереально, — пояснил Говорков.
Пахомов подумал… И согласился.
Переоделись в немецкую форму из запасов немецкого грузовика. Сапог, правда, не было, поэтому оставили советские. Форму летунов запрятали в дальний угол машины под немецкое барахло.
Пахомов с сомнением смотрел на заросшие многодневной щетиной рожи «окруженцев» и бойцов отделения Говоркова.
— Пошарьте в ранцах убитых немцев, найдите бритвенные принадлежности, побрейтесь, — приказал Говорков.
Бриться пришлось в сгущающихся сумерках, наощупь.
Перенесли пулемёт в кузов немецкой машины, накрыли брезентом.
Едва забрезжила заря на востоке, расселись по машинам.
Говорков предупредил бойцов, чтобы прятали от глаз немцев ноги в советских сапогах. Крайних бойцов в кузовах вооружил немецкими карабинами, оставшимися от убитых. Сам надел форму убитого офицера. Помятуя русское правило, что поллитра открывает многие запоры и предотвращает лишние разговоры, положил в кабину три бутылки шнапса, обнаруженного среди провианта немецкой машины.
Под прикрытием деревьев дождались, пока мимо проедет немецкая колонна, выехали на дорогу и стали потихоньку нагонять её. Долго ехали в отдалении, но в пределах видимости немцев, приучая их к своему присутствию.
Когда вдали показались Шиловичи и мост, приблизились к колонне и пристроились ей в хвост.
Говорков приоткрыл дверцу, встал на подножку и крикнул сидящим в кузове бойцам:
— Приготовиться к бою! Стрелять только если выстрелю я!
Перед мостом колонна притормозила.
Было видно, что охрана моста бегло заглядывает в кузова и кабины машин, иногда что-то спрашивает сидящих.
Говорков раскупорил бутылку шнапса, выпил глоток, полбутылки вылил под ноги. В кабине густо запахло спиртным.
Подъехали к мосту. Охранник жестом приказал остановиться. Заглянул в кабину, что-то спросил. Унюхал запах спиртного, понимающе улыбнулся, ещё что-то спросил.
Говорков кивнул, с ленью пьяного человека отсалютовал початой бутылкой, сделал глоток из горлышка, нащупал у ног бутылку шнапса, подмигнул охраннику, протянул ему бутыль. Буркнул невнятно:
— Гут… (прим.: gut — хорошо).
Охранник суетливо оглянулся, заговорщицки улыбнулся, воровато сунул бутылку в карман штанов, хлопнул ладонью по дверце, жестом показал, что всё хорошо, махнул рукой: проезжайте!
Колонна проехала мост и неторопливо поползла в сторону Минска.
Часа через два колонна свернула вправо, на юг. На юг Говоркову было не надо. Он приказал водителю отстать и продолжить движение на восток.
Ещё через полчаса их догнала немецкая моторизированная часть. Водители прижались к обочине, пропуская бронетехнику. Увидев разрыв, нагло вклинились в середину колонны.
Поздно вечером, когда уже стемнело, услышали близкую канонаду. Говорков понял, что фронт рядом и скомандовал водителю съехать на обочину. Следом съехала и вторая машина.
Посовещавшись с Пахомовым, решили свернуть налево и ехать вдоль линии фронта. Авось где-нибудь обнаружится тихое место — прореха в линии фронта.
Следующим днём на группу лейтенанта Говоркова напоролся боевой дозор генерал-лейтенанта Ивана Васильевича Болдина, сводная дивизия которого прорывалась на восток по глубоким немецким тылам из-под Минска.
Дозорные открыли огонь по «фашистским» машинам.
Зенитчик открыл огонь из пулемёта поверх голов дозорных, пытаясь заставить их не стрелять.
В перерывах между стрельбой Говорков, срывая голос, кричал, что они не фашисты, а окруженцы, добыли машины и немецкую форму в бою…
Через месяц с лишним, пройдя с боями более семисот километров от западных границ по тылам противника группа военнослужащих Красной Армии под командованием генерала Болдина в количестве полутора тысяч человек вместе с ранеными вышла из окружения северо-восточнее Смоленска.
= 2 =
Лейтенант Майер шёл к любимой девушке, к невесте.
Глупое ранение, вспоминал он: в него выстрелил русский пленный. Ранение тяжёлое, в госпиталь его могли не довезти. Его спас русский военный врач. Оперировал в автомобильной будке… Удивительно, как умеют русские работать и выживать в нецивилизованных условиях!
Спасибо, конечно, тому ивану, который его спас. Впрочем, Гольдберг щедро его наградил. Он подарил ему жизни тысяч раненых соотечественников, которых оберштурмфюрер должен был «актировать». Уничтожить, попросту говоря.
Через несколько дней после операции состояние Майера стабилизировалось, и русский хирург разрешил эвакуировать его. На грузовике Майера доставили в Минск.
В красном многоэтажном здании временного госпиталя царил хаос. Множество стонущих от боли, трясущихся от лихорадки больных и раненых солдат. С ними обращались, как с виновниками войны, которые должны сами расхлёбывать заваренную ими кашу.
Врачи не успевали оказывать помощь даже тяжёлым. Один из врачей потерял сознание прямо за операционным столом из-за полного истощения физических и психических сил. Другой пил без конца. Заляпанная кровью бутылка шнапса стояла рядом с хирургическими инструментами и бинтами.
Через неделю Майера отправили в Германию. Русские летчики бомбили город. Санитарный поезд с ранеными начал движение под фейерверки зенитных орудий. Прожекторы резали мрак, бомбы сыпались вдоль железной дороги.
Раненые лежали на трёхэтажных нарах товарных вагонов. Единственной постельной принадлежностью были грязные матрацы, набитые соломой. Вместо подушки — собственный кулак, вместо одеял — шинели.
Зато в каждом вагоне была медсестра, делавшая перевязки, и солдат-санитар, ухаживавший за неходячими больными.
Поезд километр за километром убегал от войны. Мимо раскрытых дверей вагона тянулись бесконечные русские леса. Через два дня готовившиеся к смерти раненые ощутили себя помиловаными.
Майер тихо млел от счастья, глупо улыбался и в такт перестука колёс
