взгляды, и в старших классах некоторые из ребят уже виделись мне талантливыми и умными. Хотя всякий раз я убеждалась в своих более глубоких знаниях, что порождало во мне известное высокомерие и тайную гордость.
Восприятие себя существом женским заставляло меня особо заботиться о собственной внешности. И я пеклась о ней с удивительным старанием, но усиленно маскировала это под общим оздоровлением, ибо стыдилась открытых проявлений самовлюбленности. Лишь наедине с собой, вглядываясь в зеркало, я страстно любила себя, и никто не выдерживал сравнения с предметом этой секретной страсти. А собственные все открывающиеся таланты лишь подтверждали мне мою исключительность, хотя никаких усилий для их развития от меня не требовалось.
В детстве и юности все мы, будучи в той или иной степени солипсистами, слишком многого не понимаем, ибо не замечаем даже очевидного. Умение видеть, а тем более усматривать смысл, если и приходит, то с годами. Так что, при всей последовательности своего становления, ни разумности, ни его логики я не улавливала и всего лишь подчинялась случайным на первый взгляд играм стихийных сил, однако смутно ощущала влияние на себя некоей неотвратимой необходимости. Ведь как бы я ни напрягалась, мне не удавалось сделать хоть что-то только по собственному усмотрению: никак не связанные внешне события, выстраиваясь в ряд, всякий раз образовывали логическую цепочку, неизменно уводившую меня в сторону с выбранного по воспитанию идеальных чувств пути.
Вопреки настрою на них моей души, во мне с каждым новым днем непрерывно усиливалось не вполне осознаваемое стремление к развитию в себе иных, определенных вовсе не мной, а моей природой, качеств. Они не слишком-то нравились мне, но даже такие простейшие акты, как питание и сон, служили программе по взращиванию тайной и порочной, на мой взгляд, страсти сделаться истинной женщиной, придававшей неиссякаемую энергию развития интеллекту – главному движителю в необходимом направлении.
Я неутомимо искала превосходства над сверстниками, в первую очередь над мальчиками, чего в душе крайне стыдилась, ибо ницшеанский принцип воли к власти, в то время понимаемый мной буквально, затрагивал самые интимные стороны моей натуры, ведь желала я, по сути, женской власти. И "простить" себя смогла много позднее, когда сделала вывод, что на деле мои порывы – жажда быть, поскольку, как ни стремилось мое существо к наслаждению, его неумолимо влекло к поиску глубинного смысла жизни, найти который – цель любого разумного существа.
Мои женские уловки оттачивались исподволь. Откровенное кокетство претило мне, а привлекали тонкие молчаливые игры с уклоняющимися взглядами. Хотя и эти приемы я почти не использовала, предоставляя мальчикам добиваться моей благосклонности и страдать от неизвестности. Впрочем, мне хотелось ощущать востребованность, и даже свою природную робость я использовала в корыстных целях, покоряя с помощью нее противника, кем воспринимала каждого представителя противоположного пола.
А еще мне удивительно легко давались языки, знание которых являлось предметом моей особой гордости перед сверстниками, ибо удовлетворяло чувство превосходства над многими из них, хотя и являлось далеко не самым главным из моих талантов. Но иной раз я ловила себя на том, что размышляю на французском, подсознательно восполняя нехватку временных форм русской речи, или на английском, если мне требовалась бесполая абстрактность. Фонетические тонкости воспринимались мною на физическом уровне, точно шелест трав английских садов или журчанье ручьев французских лесов.
Конечно, я использовала полученный багаж для саморазвития и совершенствовалась в переводах, особенно литературных, требовавших помимо знаний некоторого душевного напряжения – для преодоления внутреннего противодействия. Мои воззрения часто слишком отличались от суждений переводимых авторов, и хотя мышление приспосабливается к чему угодно, есть в нас нечто вроде ядра, сопротивляющегося любым внешним влияниям. К тому же самый лучший перевод по-прежнему остается для меня грубым переложением неповторимой речевой музыки одного народа в иную тональность другого,– я слишком чувствую их самобытные ароматы и вкусы.
Как ни странно, к лингвистическим подвигам меня толкнула мучительная проблема взаимопонимания с окружающими, правда, мои иллюзии и надежды на ее разрешение быстро развеялись, ибо никакая коммуникативная система не открывает полога в индивидуальную внутреннюю жизнь собеседника. Но знание языков несколько компенсировало мою неудовлетворенность в этом плане.
Русская речь для меня подобна органу осязания, так тяготеет она к выражению развернутых ощущений – на уровне касаний, материальности и фактуры поверхностей, консистенций и свойств. Я наслаждаюсь ее безмерной вариативностью, хотя последняя и заставляет меня порой выражать мысль по-английски – более прицельно. У нас одна и та же вещь при попытке уточнения деталей в словесном выражении вместо большей конкретности и четкости неожиданно приобретает расплывчатость. Своими объяснениями мы многократно расшифровываем нюансы передаваемых понятий и смыслов: любое определение кажется нам неполным, мы постоянно перетолковываем слова, чем бесконечно умножаем речевые смыслы на одну и ту же логико-грамматическую основу.
По-русски прекрасно описывать негу – тягучую, расплавленную, обволакивающую тело. Мне всегда усложняло перевод на точные европейские языки мое слишком "фактурное" восприятие чувственности. Поэтому, несмотря на свою особую любовь к французскому и свободное на нем мышление, мечтала и фантазировала я все же на родном языке. В моем представлении только он вхож в область неопределенных ощущений, зазеркалья, искривленных пространств, неотчетливой предметности – изощренно уклоняющийся от сути, намеренно отступающий от точностей, петляющий и путающий значения.
С определенного момента, когда мой словарный запас увеличился на порядок в отличие от ученического периода, лексические накопления объединились в моей голове в некий метаязык. Значения и смыслы, универсальные для любой речи, систематизировались, так что переход из одной языковой среды в другую у меня случался естественно, без напряжения. Слова и их сочетания благодаря частым ассоциациям с деталями мысли по сходству и контрасту вступили в тесную связь между собой, вследствие чего подбор осуществлялся параллельно неким зрительным, слуховым и осязательным представлениям. Все определялось чувством гармонии в звучании той или иной фразы, неким глубинным родством слов, и, говоря, к примеру, по-французски, я интуитивно соблюдала необходимый ритм и стиль, поскольку ход моей мысли и неповторимое состояние уже были "французскими".
Именно обыгрывание ролей помогало мне органично чувствовать идиомы, что, несомненно, явилось результатом индивидуальных занятий с сильными педагогами по методике вживания в язык в контексте культуры. Но только ежегодные каникулы за рубежом в полной мере развили мою, отмеченную в свое время учителями, языковую интуицию, присущую изначально маленьким детям, осваивающим разговорную речь, и утрачиваемую с возрастом многими людьми безвозвратно.
Конечно, не сами языки являлись моей целью. Очень рано я стала воспринимать полученные знания основным инструментом в накоплении тайного арсенала женщины. Все во мне служило для этого, женский инстинкт окрашивал всякое личностное усовершенствование в свои оттенки, и разумность моя оказывалась внешней,– мной руководили стихийные силы. Вычленять истинно личностный рост я пробовала лет в тринадцать, когда какой-то период упрямо старалась разделять разум и женское начало в себе. Это были издержки взросления, некий кризис, совпавший с гормональной бурей и вызывавший во мне скрытую агрессию от рождавшегося понимания того, что я из беспечного рая детства угодила в малокомфортный мир женской физиологии, порабощавшей многие порывы моего интеллекта.
Уехав из Москвы, я томилась грустью, несмотря на любовь к плаванию и солнцу. Из-за моего слабого здоровья родители регулярно возили меня на курорты, и каждый год я ждала поездки к морю, которое втайне считала живым организмом, некоей мыслящей сущностью, ведь оно во всякую погоду приводило меня в радостный настрой. Простое созерцание дымчато-голубой глади заменяло мою обычную задумчивость неизъяснимым восторгом. Именно вода каким-то невероятным образом возгоняла самые обыденные чувства до возвышенного масштаба. Я верила, что так будет и в этот раз, но ошиблась. Хотя никогда не подвергала сомнению своего кровного родства с однородно колышущейся морской массой, ибо неизменно заряжалась ее энергетикой и силой, надеждами и сокровенными мечтаниями, невыразимыми в словах, но предварявшими нечто будущее и безбрежное как океан.
Однако пора безмятежности ушла, оставив меня везде испытывать одиночество и даже находить в своем состоянии томительную притягательность. А чтобы согреться в этой неприкаянности я пыталась осуществлять мелкие, мельчайшие шаги в сознании, дабы разглядеть крупицы истины, которые не заметила, сносимая чувственными волнами реальности.
Встреться мне другой – не Никита – в том моем состоянии, случились бы со мной те же изменения? Могло ли так все сцепиться случайно, ситуативно? Я искала, ждала любви, но мои представления о ней решительно не совпадали с происходящим. Даже покинутость и бесприютность воспринимались благом в сравнении с той неотвязной болью, какой явилось для меня существование в пространстве, открытом для Никиты, никак не защищенном от него.
Вечерами я оставляла маму отдыхать в номере с книгой, а сама бродила по кромке прибоя, погружаясь ногами в мокрый песок. Такое же вязнущее чувство владеет мной и в отношениях с Никитой,– от них невозможно уйти, они затягивают вглубь, и я утопаю.
Курортная жизнь всегда заканчивалась у меня каким-нибудь ласкающим самолюбие знакомством, и совсем недавно я думала бы о романтичном продолжении очередного из них. Неискоренимая женская потребность поиска мужчины никогда не позволяла мне на отдыхе просто наслаждаться жизнью. Только внешне я пыталась изображать невозмутимое спокойствие, на деле же нуждалась во все новых и новых жертвах. Правда, рассуждая здраво, неизменно приходила к выводу, что игры эти смертельно мне наскучили.
Мужчины между тем нередко любезничали со мной, и здесь, на море, нашлось сразу два соискателя моего внимания. Маме один весьма приглянулся, но она никогда не торопила меня проявлять к кому-либо благосклонность: в ее понимании любые комплименты в мой адрес недостаточны. Так было всегда и удивительно, что слепое родительское обожание окончательно не развратило меня,– себя я оценивала достаточно трезво и настораживалась, если не злилась, слыша дифирамбы в свою честь. Редко кто умел изъясняться безупречно высоким стилем в этих вопросах, а лишь так в моем представлении стоило добиваться женщины.
Никита особенно не годился для этой роли.
