занятием, ибо он обладал развитым интеллектом и, надо отдать ему должное, приучил таки меня считаться с аргументированными доказательствами и подчинять темперамент рассудку.
Вопреки моему мнению сознание матери, на первый взгляд бесхитростное, обладало чрезвычайной гибкостью и изворотливостью, а то, что я называл глупостью, являлось всего лишь недостатком культурного багажа, усугубленным наслоением неупорядоченной и разрозненной масс-медиа информации.
Она жила интуицией – этим особым разумом, позволявшим ей весьма чутко улавливать наши с отцом настроения и органично подстраиваться под них. Впрочем, ее постоянная забота, устилавшая мягким ковром обволакивающей нежности наш семейный мир, принималась мной как привычный жизненный фон. Неповторимая атмосфера уюта и домашнего тепла в своей обыденности не трогала мою душу, как не волнуют сельских жителей красоты природы, приводящие в восторг горожан. Я высокомерно считал, что от матери меня отделяет организованный ум, а ее подчас точное замечание приписывал случайности, отказывая ей в способности тонко понимать истинную суть вещей и явлений.
Мои несогласия с родителями касались преимущественно формы поведения на людях: с юношеской категоричностью я не принимал искусственности в общении с окружающими, невзирая на необходимые условности. С возрастом мои взгляды естественно изменились, но осталось упрямой привычкой противоборство с отцом в данных вопросах, подтверждавшее мне мою самостоятельность и независимость от него: как в раннем детстве я интуитивно знал, что поплыву сам. А с матерью спорить я перестал лет в четырнадцать, со скрытой яростью ощутив бесперспективность данного занятия, ведь она как воск принимала форму, предлагаемую ей – даже заведомо ложную, ибо в первую очередь интересовалась вниманием с моей стороны и нюансами моих настроений.
Меня страшно злило нежелание матери отстаивать свое мнение, я одержимо, хотя и тщетно, провоцировал ее сопротивление. Однако с определенного момента моя страсть в этом вопросе поутихла и заменилась убеждением в собственном неизмеримом превосходстве, что помогло мне отстраниться от слепого материнского обожания. Сейчас я испытываю к ней противоречивые чувства, но не могу отрицать глубинной нашей связи.
Гоша был "ошибкой молодости". Мой отец щедро поддерживал сестру матери в финансовом отношении, поскольку после развода замуж она не выходила и, несмотря на внешнюю привлекательность, придерживалась весьма строгих убеждений, отвергая свободные современные нравы и заботясь только о благополучии сына. Имелся у нее какой-то поклонник, чье наличие держалось в великой тайне,– тетя всегда соблюдала "приличия". Нынешний разрыв моих родителей привел к тому, что приехать она не решилась. Не одобряя поведения сестры и опасаясь создать видимость женской с ней солидарности, тетя подчеркнуто старалась не выглядеть неблагодарной по отношению к моему отцу. Тот находился в отъезде, что не помешало ей учесть щекотливые обстоятельства. Гоша как фигура нейтральная гостить собирался у моей матери, следить же за сдачей им экзаменов обязали меня.
При виде братца я едва сдержал усмешку. Передо мной стоял сутулый, долговязый и разболтанный тинэйджер со скучающим лицом успевшего утомиться от жизни человека, который, увидев "форд"– предмет моей гордости и сладостных волнений при покупке,– небрежно назвал тот "рулезной тачилой". Обошелся без "респекта", "вау" и прочих дешевых изысков – и на том спасибо. Напротив, усевшись и вдохнув запах дорогой кожи салона, с удовольствием огляделся и, любовно оглаживая поверхности, задал несколько дельных вопросов по вождению и эксплуатации автомобиля, удивив меня своей осведомленностью в данной сфере.
-И куда ты решил поступать?- спросил я, когда мы поехали.
-На мехмат,- последовал спокойный ответ.
Тетя часто хвалилась тем, что сынок разбирается в точных науках, однако представить Гошу умненьким мне было трудно. А ведь в свои семнадцать я смотрел на людей также – свысока, что происходило с одной стороны от осознания себя обладателем солидного багажа знаний, а с другой – от неуверенности.
Как часто детские и юношеские комплексы наравне с иллюзиями диктуют нам поступки – забавные, глупые, даже жестокие, хотя и вполне оправданные чистыми чувствами, с которыми они свершаются. И все же, как ни привлекательна подростковая непосредственность, не желал бы я вернуться в мучительный период доказывания миру своей особенности и состоятельности.
Помнится, тогда я больше всего боялся выглядеть смешным. Этот страх загонял в подполье искренность притом, что он и научил меня держаться в любой обстановке с достоинством, ибо принуждал развивать свой вкус. Я остро подмечал нарушения стиля у окружающих, и со временем нелепый вид или смешная поза сделались для меня чужеродными,– строгий внутренний судья не позволит даже случайной оплошности отразиться на моей внешности.
-Ты заматерел, волчара, в тебе чувствуется лоск,- отметил однажды Сергей. К тому времени я стал значительно более раскованным, нежели раньше, но его слова польстили моему самолюбию, ибо он как некий эпицен обладал особой аристократичной статью. А ведь я помню друга неугомонным подростком, когда оба мы – юные ловеласы и денди – воплощали в жизнь свои пристрастия к истинной элегантности, в отличие от многих наших сверстников, изображавших маргиналов. Консервативность взглядов на облик мужчины сделала нас с ним недосягаемыми для тех, кто еще долго вылезал из мастерски украшенных, художественно-разодранных джинсов, металлических побрякушек, шейных платков, тинейджерских широких штанов и смехотворного подражания телекумирам.
На создание имиджа у меня лишь в очень юном возрасте влияло стремление нравиться девочкам, позднее это стало серьезной заботой иного рода: постоянно приводить свою наружность в соответствие с внутренним ощущением, требовавшим выражения в определенной форме. Но наступил момент, и я достиг порога, за которым больше не требуются усилия "делать" себя,– мое я идентифицировалось с желанным образом, слилось с ним. Неприемлемость для меня отдельных видов одежды и совершенная невозможность всклокоченности или иной неопрятности, казавшиеся теперь врожденными, являлись проявлением самоцензуры и вызрели без чьего-либо понуждения. Хотя, безусловно, отец сыграл определенную роль в формировании моих вкусов, в отличие от матери, чьи пристрастия и стили менялись много раз. Она чересчур увлекалась и поддавалась чужому влиянию. А, кроме того, матери я нравился в самых разных обличьях,– она приняла бы любой выбранный мною стиль с восторгом и обожанием, как и всегда своим отказом от какого бы то ни было сопротивления лишая всякой опоры мои амбиции.
И только Дана, даже находясь в отъезде, мучила меня своим упрямством, предоставляя ласкать моим мечтам лишь свое тело, тогда как неутолимой моей жаждой являлось проникновение в ее голову. Всеми силами стремился я овладеть сознанием своей вольнолюбивой пташки, секретным гнездом ее замыслов и умозаключений, правда, одновременно с этим страшился угодить в капкан, который тут же оплетет меня тугим коконом. Но ожидание тайной опасности волновало и разжигало во мне азарт охотника и неуемные фантазии, в которых Дана, смеясь и извиваясь, легко выскальзывала из моих рук, оказываясь туманом…
***2
Дана, ты давно выросла, чтобы верить в чудеса, не обольщайся детской надеждой,– твой побег ничего не изменит, ведь никуда не спрятаться от сидящего внутри – неизречимого и непознаваемого. Просто отдайся волнам этой иррациональной сущности, некоего мира с особыми законами и системой выражения; где вполне естественно рассматривать фацетным взглядом стрекозы каждый кусочек реальности как отдельный микрокосмос, а прикосновения воспринимать как коды и пароли.
С детства я легко осваивала многообразные формы существования, органично встраиваясь во внешний мир и прилежно постигая его негласные правила, диктовавшие необходимость исхитряться и приноравливаться. Это не являлось лживостью, а лишь мимикрией по отношению к явлениям и людям, и происходило от особой гибкости сознания, даваемой природой далеко не каждому. Но со временем цели моей души изменились, вернее – углубились, что потребовало концентрации и напряженных усилий для их достижения. Действительность оказалась безжалостной ко мне – взрослеющей, и я, отодвинув детские представления в тень, принимала многомерность окружающего, сопротивляясь, корчась и пытаясь бунтовать против внутренней массы – безмолвной, плотной, довлеющей над моей волей с ее порывами и вызывающей во мне незнакомые желания. Лишь самые простые из них поддавались озвучиванию, и близкие стремились во всем мне угождать; предмет же глубинной моей жажды не имел названий, а потому не мог быть удовлетворен кем бы то ни было.
Однако сколько раз мучительный поиск смысла неожиданным образом разрешался для меня простым облечением неясных мыслей и движений души в слова – русские, немецкие или французские,– хотя в любом языке слишком много для этого препятствий.
Закрыв глаза, я всегда представляю себя ребенком – кому прощаются любые капризы. Последние, правда, использовались мной крайне редко, поскольку детский разум интуитивно добивался своего иными путями. Ласковая и нежная девочка, я прекрасно манипулировала взрослыми. Женское сознание проснулось во мне очень рано – но не то, что называется гендером, приобщением к своему полу, а нечто более сложное и многоплановое. Мое существо переплавлялось согласно жесткой программе, направлявшей не только поведение; даже органы чувств настраивались на восприятие окружающего в определенном свете.
Свою телесную слабость, к примеру, я ощущала особым даром, неким отличительным элитным знаком и использовала достаточно изощренно, мастерски маскируясь, хитря и лавируя в настроениях и привычках близких, призывая на помощь неистощимую фантазию и изобретательность. Однако все это тесно переплеталось с неподдельной любовью к родителям и бабушке, так что мои желания, даже выходившие за рамки общедозволенных, исполнялись ими охотно.
Моя свобода не ограничивалась,– меня считали разумным и искренним ребенком, тогда как я жила в двух измерениях, в одном из которых была недоступна окружающим, но не находила себя скрытной и даже полагала подобное состояние естественным для девочки. Впрочем, объяснить преимущества принадлежности к женскому сословию четко я бы не смогла и порой хотела стать мальчиком, правда, ненадолго и лишь затем, чтобы лучше понимать какого-либо из них.
Уже с детства мой разум скрупулезно накапливал практический опыт в этих вопросах, тем не менее мальчишки часто казались мне жестокими и ограниченными существами, ибо я чувствовала, что многие из них не умеют переходить с одного уровня на другой. И все же, какой бы гибкостью ты ни обладал, предельные скольжения, скручивания и деформации способен выдержать лишь развивающийся эмбрион. Взросление вынуждает менять
