Рассказ. "Кандидат из нашего двора".

перекрёстную площадку нужно было прибрать-подмести. Так что без дворников никуда.
        Но один раз в год происходило грандиозное событие. В апреле, ближе ко дню рождения вождя всех угнетённых и не очень, ВСЕ местные, практически без напоминаний, уговоров и насилия, отложив домашнее неотложное, выходили на улицу на субботник. Субботник – это такой коллективный бесплатный труд в личный выходной день, в который граждане налащивали свою дворовую территорию: собирали за дворниками недоубранный теми мусор, которой сами же жильцы весь год забывали или роняли-бросали тут и там, а тот, прикрывшись снегом, безмятежно ожидал весеннего схода полога и собственного непременного оголения; красили приподъездные скамейки и урны, маленькие заборчики палисадников и большие ограды вокруг дворов; сгребали и на месте сжигали остатки прошлогодней пожухлой травы и останки почерневшей листвы. Короче говоря, приводили в порядок всё, что требовалось и что замечали.
        Как правило, каждую квартиру представлял один член семьи. Но самые крепкие Советские ячейки выходили в полном составе: родители с детьми и со своими родителями, а кому особенно повезло, то даже с редко выходящими во двор совсем-совсем древними старичками – родителями родителей своих родителей, и с домашними четвероногими зубастиками. Если случалось так, что у кого-нибудь в этот день гостили родственники, то и эти в усиленном составе выходили на общественно-полезный праздник бескорыстного труда. Свойский инвентарь – лопаты, грабли, тяпки, мётлы – непотребный весь год и не применяемый в квартирном быту, раз в год узнавал своё истинное предназначение. При этом, что интересно, никакой злости ни на лицах, ни в душе за неоплачиваемую работу ни у кого не было. Радость была, возможно, не у всех, и не столь явная. Но злости точно не было – ни капелюшечки.
        И, конечно же, куда мы без начальства. Любое мероприятие, даже если на него может никто и не приходить, не имеет права быть даже помыслено прежде, чем будет определено ответственное за него лицо. Субботниками всегда руководил штаб, состоящий из старших по домам и подъездам. Особых знаков различий с остальными жильцами у штабных не было: у всех резиновые сапоги, а из одежды, что угодно старое и ненужное, чтобы в случае чего не пожалеть, что после оно сгодиться лишь на роль половой тряпки. Так что и фрак в качестве робы сгодился бы. Отличить командиров от остального войска представлялось возможным только по активной жестикуляции, мимике и постоянным передвижением первых по вверенной им территории. Но вот что удивительно, к концу работы они так выматывались, что становились неотличимыми от всех прочих отсубботничавших – такие же уставшие и абсолютно подготовленные и внешне, и внутренне к принятию водных процедур и славному коллективному застолью.

        Так вот. В Витькином доме на 1-ом этаже жил никчёмный моложавый неопределённого возраста очкарик, который с мужиками на улице по выходным в домино-шахматы не играл, вместе с ними не выпивал, дворовые субботники и посиделки своим участием не жаловал. Он засветло из дома куда-то уходил, возможно, что и на работу, а поздним вечером возвращался. И так каждый день – шмыг-шмыг и его не видать. Где он трудился, чем занимался, никто не знал. Приподъездные бабульки-соглядатательницы, знающие всё и про всех, между тем растерянно судачили, что, мол, то ли он какой-то тайный сотрудник известных органов, то ли сверхсекретный разработчик того, о чём все знают, но вслух не говорят, то ли гений-отшельник, как наш нынешний Григорий Перельман, то ли чего ещё похлеще; а может и просто – городской сумасшедший. Но при этом, на всякий случай, все жители двора именовали его не иначе как «Профессор», с ехидством ропща ему в след всякое-разное, да и то тихохонько и без злобы.
        В Советское время любой доктор наук, кандидат, доцент, декан, ректор, профессор, академик – вызывали у большинства сограждан чувство необъяснимого благоговения и даже трепетание. Такие же сердцебиенные чувства вызывали спортсмены: чемпионы, призёры, мастера спорта – но в этом разбирались все. А вот с наукой было сложнее. Большинство простых людей не знали и не понимали разницу между всеми этими титулами. То, что это «титулы», и никак не меньше – не постижимые для объяснения и не достижимые по сути для себя самих – сознавали все. И если у кого-нибудь случался такой титулованный сосед, то он смело мог считать и считал, что и сам отчасти где-то хоть чуть, хоть чуть-чуть такой же исключительный и достойный зависти тех, у кого такого соседа не находилось. В то время, если рассказать своим друзьям, что ваш сосед мастер спорта или кандидат наук, то вы в глазах ваших знакомых тут же приравнивались минимум к перворазряднику или к кандидату в кандидаты. Даже проживавшие в одном дворе, более почтительно относились к тем жильцам, у которых сосед сверху, снизу или через стенку соседнего подъезда, был тем самым мастером или кандидатом.
        Профессор, никогда не выходил на субботники, чем выбивался из общего строя. Его неучастие в коллективных праздниках труда всегда возмущало соседей. Но лишь так – на «пять минут», так сказать, тема для «побалясничать»: уже через пару-тройку дней все забывали о таком «столь безобразном игнорировании Профессором чаяний и хлопот всего общественно значимого»; и даже наиболее активно-возмущённых, которые предлагали написать куда следует или выпустить «боевой сатирический листок», урезонивали непредсказуемостью последствий подобных обращений и карикатур. Большинство подспудно понимало, что в подобном его поведении есть, что-то такое, что даёт тому право быть не «с», а где-то «над» остальными соседями. Ведь не просто же так его окрестили Профессором. Но всё же то, что он не участвует в коллективных междусобойчиках, не ходит к другим и, главное, не приглашает к себе в гости, обижало и настораживало.

Часть 2. Нежданно-негаданно.
        Но вот однажды в один из душных нескончаемых и в то же время парадоксально быстро проходящих вечеров бабьего лета, когда солнце, вымотавшись за целый день беспрестанного догорания и ярчения, но ещё продолжавшее из последних сил машинально упираться, чтобы окончательно не свалиться за горизонт, цепляясь остывающими лучами за всё вокруг, прежде чем погрузиться за крышу противного дома, всполохами в стёклах возвещавшее о неизбежности конца всему, вдруг, с неуместным для дворовой идиллии вероломным треском рвущейся пергаментной бумаги много лет назад покрытой многими давно иссохшими слоями масляной краски, распахивается окно на первом этаже квартиры того самого Профессора. Вывалившееся из его кромешной темноты невменяемо-пьяное полутело, во всю глотку, бессистемно, в нарушение всех правил грамматики, то растягивая, то обрезая то гласные, то согласные, проникновенно и страстно забычАло: «Я-а-к-кан-ндид-да-ат-т!» Это явившееся полутело принадлежало никому иному, как самому Профессору. Притихшие на скамейках в углу двора мужики, уже принявшие по граммульке своего вечернего предснотворного, ничуть не удивились столь беспардонному вмешательству в благополучно завершавшийся день, словно нечто подобное они давно предполагали, готовились и, наконец, дождались. Не сговариваясь, хором, как после многочасовой спевки, они с оживлённой зевотой поддержали Профессора: «У-ура-а-а!» После затухания дворового эха, полутело, амплитудно покачавшись непродолжительное время на неуверенно поддерживающих его руках, хромоногим штативом расставленных на подоконнике, исчезло в пещерный мрак своего оконного проёма. Буквально через минуту полутело вновь появилось в той же незакрытой амбразуре:
        – Я-к-кан-нд-да-ат! – теряя гласные, оно открыло второе отделение. Мужики, коллективно дирижируя, взревели свой припев: «У-ура-а-а!»
        Те, кто мог загибать пальцы, давно уже сбились на количестве аналогичных выходов. Казалось, что этому концерту, составленному из его бессчётных отделений и неожиданных антрактов, не будет конца, и разорванная им в клочья ночь, предстанет зеркальным отображением дня – всё тоже, только безальтернативно и бессмысленно.  При этом каждое последующее отделение отличалось от предыдущего, потерей солирующим букв и громкости, которые, правда, с лихвой компенсировались продолжительностью самих актов и сокращением пауз между ними. Завершилось выступление аж за полночь: то ли по спонтанно сложившемуся сценарию, то ли из-за распада хора, уставшего бесконечно распивать…, фу-ты, распевать один и тот же припев. Лишь к полудню следующего дня выяснилось, что этот «никчемный шмыг-шмыг очкарик» по прозвищу «Профессор» накануне защитил собственноручную диссертацию кандидата наук на какую-то физико-философскую тему, название которой невозможно произносить в приличном обществе, так как можно ошибиться или что-нибудь перепутать, чем оконфузится самому, оскорбить слух других и даже пошатнуть чьи-либо моральные устои.
        Весь двор был взорван восторгом этого научного и общественно значимого события. Все жильцы поздравляли друг друга, словно Профессор был их близким родственником или, по крайности, соседом по лестничной клетке. Главное, что все восхищения и дифирамбы были искренними – теперь у них есть СВОЙ кандидат наук! Значит всё правильно, значит не зря все эти годы, они мирились со всеми его странностями и «не очень обижались»: ведь это они – все вместе – вырастили такого своего выдающегося сожителя по их двору. То бишь и к диссертации с открытым содержанием и табуированным наименованием они все имеют непосредственное личное отношение. Сразу же выяснилось, что на самом деле подлинное имя Профессора... Впрочем, это неважно: все так и продолжили называть его по когда-то всем двором наречённому – «Профессор».
        И были столы во дворе, и песни, и поздравления, и громкое дружное «ура», и даже детский концерт – а как же иначе, ведь не каждый день такое событие происходит. Правда, Профессора на этих празднованиях не было. Но никто об этом не думал – все всё понимали без слов – Профессор был в их сердцах, а все тосты – в его и в их с ним честь… Так что, как говориться – знай Наших!
        А вот защитил ли Профессор свою докторскую диссертацию и когда, как она называлась и каким показательным выступлением это было отмечено, настоящая история умолчала.

Эпилог.
      Главное! Главное – никогда со злом не думать и уж тем более не говорить о том, о чём и о ком сами же ничего в точности и не знаем.