Рассказ. "Кандидат из нашего двора".

Рассказ.
«Кандидат из нашего двора».
(В двух частях с прологом и эпилогом.)

Пролог.
        Ещё в Советское время, когда я ходил в море, был у меня приятель Витька Ярошук из Минска.
        Как-то в одном из рейсов за еженощными чаями-кофеями он рассказал мне вот такую историю.

Часть 1. Из жизни.
        Это произошло тогда, когда теперь уже почившие были наибодрейшими, старики – молодыми, молодые – детьми, детей же ещё не было даже в проектах, а Витька учился в одной из обычных советских школ на окраине Минска.
        Рабочая окраина Минска. В СССР в 60-70-х годах уже забываемого века, застраиваемые многоэтажками окраины больших городов, как и большинство прирезанных к ним сельских районов, стали называться «спальными». Даже после того, как эволюция (хотя, как знать, может быть всё как раз таки и наоборот), молниеносно с исторической точки зрения, была вынуждена их огорожанить вместе с находящимися там поселениями и весняками, те ещё долго оставались по сути «деревнями», но уже и с 4-5-9-и этажными одно-двух-четырёх подъездными домами, с лучше-хуже ухоженными палисадниками за низенькими деревянными заборчиками из миниатюрного штакетничка, в которых заботливые жильцы первых этажей высаживали ягодные кусты и цветы, с расставленными у каждого подъезда скамейками на чугунных витиеватых основаниях и срόдными с ними урнами, больше похожими на античные вазы с цветастыми барельефами, с проходными и тупиковыми дворами, изрезанными логически протоптанными трассирующими тропинками, с развешенными в дальних углах для безмятежной просушки белыми без рисунков простынями и ночными рубашками да черными сатиновыми семейными трусами, парусами надувавшимися на сквозняках, прилеерные к проводам-верёвкам деревянными серыми, как старый деревенский сруб, прищепками с пружинкой, как у деревянной же бабушкиной мышеловки, с пацанами, носящимися гагаринской ракетой за старым растрёпанным не футбольным мячом меж всего этого дворового натюрморта, где практически все знают друг друга, здороваются при встречах, ходят в гости и знают о соседях больше, чем о себе самих.
        И это понятно – деревни обращали в города. Частные дома, чаще всего присевшие от старости на корточки, опёршиеся на подоконники и резные оконные наличники, словно роденовский «Мыслитель» – подбородком на ладонь и локтем на колено, сносили-хоронили под чьи-то слёзы и под чьё-то удовольствие от предвкушения будущей счастливой беззаботы городской жизни. На месте оплаканных и бесследно стёртых с родной земли милых, тёплых, отчих пятистенок с их садиками и огородиками, складывали многоячеистые бездушные панельки. А вот люди оставались теми же – селянами, со своим домостроем и привычками, от которых они не в раз, а постепенно избавлялись, хотя навсегда не до конца.
        Но сращивание города и деревни на этом не заканчивалось, а скорее только начиналось. Так как в центральных частях мега- и не очень полюсов по законам всё той же эволюции (а случалось, что и революций), на фоне растущего от пятилетки к пятилетке благосостояние народа и, согласно статистическим отчётам, его же, народа, ежеквартального увеличения, тоже сносилось что-нибудь ветхое или  мешающее молодому и прогрессивному и расшагивалось строительство нового жилого и не жилого фондов и расширялись проезжие части, то, разумеется всё это вместе, так сказать, и обязывало, и толкало соответствовать, а значит и осуществлять, и, в том числе, требовало предоставления отдельных квартир. Поэтому коммуналкам, до того уже побывавшим отдельными, но не пролетарскими квартирами, вновь возвращали их первоначальный статус отдельного жилья: где кабинет был для великих открытий и творчества, столовая – для приёма пищи и гостей, спальня – для сна и продолжения рода, детская – для ребятни, кухня – для поварского чародейства, ну, а в ванной комнате никому не приходило в голову резать кроликов.
        Перед тесножившими центровыми вставал коренной, злободневный, даже можно сказать первородный вопрос: либо начинать новую жизнь в большой отдельной квартире в спальной новостройке сейчас, либо продолжать игры в спорт-лото «5 из 36» или «6 из 49», нагадывая себе счастливый случай. Одни семейные советы принимали нелогичные с точки зрения других семейных советов решения. Иные же, чтобы стать первоочередниками на получение бесплатного жилья, пытались усидеть сразу на двух стульях: фиктивно женились или разводились, прописывали в свои жилища дальних родственников, заводили крупноголовых домашних животных и т.п. Подавляющее же большинство наших людей не имело склонность к махинациям и азартным играм на собственную судьбу и судьбу членов своих семей. Поэтому они становились мигрантами – бывшими центровыми. Но спросите любого жителя городской окраины, кого-нибудь из тех прошлых новостроек, прожившего там уже лет тридцать, а то и подольше, переехавшего туда из центра этого же перенаселённого муравейника – концентратора магазинов, развлечений и статусности, – то он и тогда будет считать себя «центральным», случайно оказавшимся на задворках этой человеческой грибницы, то есть жителем самой центральной, а следовательно, главной части города. Себя он будет считать «коренным». Несмотря на то, что именно здесь, в этих повсеместных «Новых Черёмушках», родились его дети и внуки, он всё равно будет чтить себя жителем ЦЕНТРА. Даже если он и не станет говорить об этом к месту и не к месту, то уж точно будет показывать всем соседям всем своим обликом и выражением бровей, лба и межбровных кряжей, что он здесь главный или, как минимум, что все должны априори это знать-понимать, а посему по умолчанию уважать, не смотря ни на что, пусть хоть этот центровой алкаш последний – самый передовой в таком своём деле – во всём этом и соседних дворах. И так происходило и происходит поныне в любом городе, будь то Москва, Казань или Ташкент. Интересно, что в большинстве случаев при «правильном» воспитании их потомки также начинают представлять себя жителями центра, временно, по недоразумению или по стечению разных несправедливостей, оказавшимися на пограничных город-загород территориях.
        И вот сталкивались две мощи, – как беспощадный морской шторм и материковая скала, как лёд и пламень, как нож и масло. Хотя лично у переселенцев эти встречи скорее походили на скрещивание ложек и вилок с лопатами и граблями, интеллигентской утончённости и арифмометра с рукастой жилистостью и смекалкой. И ежели новогорожане поначалу имели преимущество, так как обустройство нового места требовало соответствующего опыта и сил, то в дальнейшем исконные городовики компенсировали отсутствие таких компетенций, ежедневными уроками своих отпрысков игре на скрипках и фортепьяно, чем выводили первых из себя, доводя и тех, и других до словесных, а случалось и до оружейных баталий, самым безобидным из которых был батарейный террор – остервенелое и забористое хрястанье чем угодно по радиаторам и трубам центрального отопления.
        Но постепенно люди знакомились, смирялись, сживались и, в конце концов, превращались в жителей НАШЕЙ лестничной площадки, НАШЕГО подъезда, НАШЕГО дома, НАШЕГО двора. Рождался новый вид горожанина. Они брали друг у друга и лучшее, и худшее: новообращённые перенимали необходимость и важность получения высшего образования, пусть даже и любого, а также полную апатию ко всякому ремеслу, иной раз приобретающую крайне агрессивную форму – полное нежелание сделать по дому хоть что-нибудь своими руками; центроудалённые научались вбивать в стену, ну, хотя бы гвоздь, а ещё – постепенно или вдруг – приходили к пониманию того, что образованность это не панацея от домашних скандалов из-за вечной нехватки денег. Внутридомовые дворы со временем превращались в эдакие почти загородные семейные клубы, в которых проводились и внутренние спортивные соревнования по шашкам, шахматам и домино, и детские уличные концерты, являвшиеся своего рода взносом в новую культуру коренными горожанами, и совместные застолья с коллективными песнопениями, что, несомненно, было вкладом бывших селян.
        Наивысшим же проявлением такого симбиоза, стали... скамейки. Да, товарищи, скамейки – у подъездов и в глубине дворов. Скамейки у подъездов на витиеватых чугунных каркасах обычно оккупировали тутошние пенсионерки – это становилось местом их дислокации: одновременно сборного, наблюдательного и переговорного пунктов, стрельбища и фронта, как бы совмещенные кухня, гостиная и коридор с уличным радио и проходной на секретный завод. Были ещё мужицкие скамейки, это такие доски-сидалки, отполированные хлопчатобумажными трениками и бесстрелочными штанами до состояния уникальных образцов мебели из Музея Академии барона Штиглица в Питере, лежавшие на оцилиндрованных брёвнышках, вкопанных в землю да так, что сидевший на них взрослый доставал сандалиями до земли лишь на полувыпрямленных коленях, как с сидения подросткового велосипеда, ну, а любой пацан смог бы просто-таки болтать ногами. Располагались такие скамейки в глубине двора, – как форт, как остров – и были штабом для всех здешних мужиков: там не было места для женского пола или случайных прохожих. То был анклав – государство для Своих. А визой для чужих была поллитровка.
        Во дворах люди проводили чуть ли не большую часть своего свободного времени. Исключая, конечно же, перерывы на обязательные труд, сон и личную санитарию.
        Чистоту общественных пространств поддерживали дворники, а как иначе: зимой снег с дорожек и тропинок счистить, осенью опавшие листья с них смести, летом пыль прибить, да и случайный мусор убрать, который в остальные поры не виден; ну, а весной, на тех же дорожках, расколотить и покромсать спрессованные за зиму ногами прохожих и скатами нечастых автомобилей, побледневшие под расходящемся день ото дня теплом, обломки снежных плит и плиток, чтобы не было заторов из мини торосов, для свободного прохождения вешних вод и бегущих по ним самодельных ребячьих корабликов, специально по такому случаю смастерённых или из чего попало найденного, или назначенного быть таковыми – хоть из обломков старых веток, хоть из обгорелых спичек. Иначе не пройти и не проехать.
        А еще ежедневно по утрам и вечерам строго в одни и те же часы, не взирая на погоду и состояние природы, приезжала мусорная машина – таких теперь уже нет. К этому сроку жильцы – со своими мусорными десятилитровыми эмалированными вёдрами без крышек – из всех подъездов всех окрестных домов, вереницами, словно муравьи целенаправленно поспешали к мусорной площадке. Подъезжая, мусорка начинала сигналить ещё на ходу. Остановившись в строго отведённом месте, она переставала гудеть, а соседи, не прекращая оживлённо делиться друг с другом бородатыми новостями, вываливали из своих вёдер продукты своей же бытовой жизнедеятельности – очистки, обертки и т.п. – в жерло мусороприёмника, похожее на выдвинутую вперёд нижнюю челюсть какого-нибудь мультяшного ужастика, готового сожрать что угодно, но получающего только то, что жителям не надобно. Минут через 10-15 мусорка уезжала и