успеть прикоснуться к стене или подоконнику раньше, чем тебя догонит вода, а иначе ты проигрывал и выбывал (стоять на одном месте, прижавшись к стене, было нельзя, тогда игры не состоялось бы). Водой обычно никто быть не хотел, это было не интересно, и поэтому мы кидали жребий. Помню, некоторым родители запрещали играть в подобные игры («Ты обязательно упадёшь и разобьёшь себе лицо!»), но мои только смеялись, когда я в красках пересказывал, как дразнил воду: «Смотри, я отнял руку от стены! Ой, уже передумал». Такие развлечения были Наташиной слабостью (хотя, конечно, вести себя подобным образом тоже «не пристало приличной барышне», здравствуйте, Марьвасильна).
На скучные уроки вроде окружающего мира я таскал с собой книги и, не стесняясь, открывал их прямо во время занятий, но мне постоянно делали замечания; это не возбранялось только на уроке чтения (который не был скучным), даже наоборот, потому что я успел опередить программу (педагог наша, правда, старалась всячески заинтересовать учащихся и выбирала самое, на её взгляд, интересное; например, в третьем классе мы читали «Песочного человека», освоить которого я ещё не успел, и который мне безмерно понравился, хотя многие мои одноклассники почему-то напугались; моё удивление было почти безграничным, когда я узнал, что ни один из них не слышал о балете «Коппелия», в основу которого легла гофмановская новелла; родители показали мне его лет в пять).
Как раз после третьего класса я почти со скандалом сменил педагога по скрипке; папа сказал своим обычным тихим и мягким тоном (ему было вообще не свойственно повышать голос), что его не устраивает сложившаяся манера преподавания; в ответ на его слова из уст педагога полились нелестные отзывы обо мне, звучащие при этом вкрадчиво и слащаво, из которых выходило, что я сущий чёрт, каждое занятие испытывающий его ангельское терпение; выслушивать такие наветы папа не собирался, а потому схватил меня за руку и почти выволок за дверь, с бледным лицом и подрагивающими губами... Через пару недель меня со скрипом перевели, и ещё какое-то время я ловил на себе презрительно-уничижительные взгляды (этот случай потом чуть не вышел мне боком, когда на переводном экзамене мой бывший наставник решил мне отомстить).
Ангелята
К пятому классу у меня прилично просело зрение (мне даже немного досталось от родителей, которые считали, что к этому привело чтение допоздна с фонариком под одеялом; конечно, им ни разу не удалось меня застукать, но они знали меня слишком хорошо). Как бы в отместку на день рождения мне подарили оправу (правда, очень дорогую и красивую); из «маленького мышонка» я превратился в «учёную букашку», но это меня только умиляло, я с раннего детства обожал прозвища. У папы тоже было плохое зрение; обычно он носил линзы, а очки изредка надевал дома, сразу становясь взрослее и строже, но одновременно забавнее. Наташа заявила, что очки мне очень идут; в общем, я остался доволен.
В ноябре должен был состояться конкурс, в котором я принимал участие. Для младшей группы он был небольшой, в один тур; я должен был играть этюд, кантиленную и виртуозную пьесы. Аккомпанировала мне мама. Для конкурса я за лето специально выучил «Каденцию» Венявского (это было моё желание и папы, педагог не протестовал) и «Цыганские напевы» Сарасате (их мне разрешили играть вместо двух небольших пьес).
Я очень ждал этого события; до этого я уже успел поучаствовать в двух небольших конкурсах (и даже получить лауреатство), но впервые должен был выйти с такой серьёзной для того возраста программой, к тому же, сделанной фактически за пару месяцев (в июне я отдыхал, а потом занимался почти ежедневно, но не более трёх часов).
Позже выяснилось, что один из моих одноклассников, Марк, тоже подал заявку (об этом я узнал, когда вывесили список участников). Он учился у моего бывшего педагога. Не могу сказать, что мы с Марком враждовали, но толком не общались; у него в классе было двое друзей, Саша и Дима, которые больше смахивали на свиту. Кажется, ему нравилась Наташа; он смотрел на неё иногда на уроках, но не подходил. Меня это не волновало. Его программа не была мне известна, я старался об этом не думать; нужно было сделать всё, что от меня зависело, и не беспокоиться о результате. Я всё равно не мог ни на что появлиять, к тому же, одним из членов жюри значился профессор, с которым мой бывший наставник был дружен. Я был почти готов к тому, что меня отодвинут на второе место (или дальше), но участвовать стоило не только ради лауреатства, а для того, чтобы ещё раз попробовать себя на сцене. Я посещал школу в обычном порядке (в то время как Марк забросил учёбу на два месяца; я не считал такой подход правильным для себя, ведь на конкурсе легко было пролететь, а встраиваться потом в учебный процесс после перерыва — себе дороже).
Чем ближе была знаменательная дата, тем сильнее я переживал (не из-за Марка, из-за того, что мне придётся выдержать на сцене около пятнадцати минут двойных нот, сомнительных пассажей, глиссандо и безудержной техники). Когда я играл дома или на уроке, у меня было ощущение, что я могу сыграть требуемое почти безупречно, даже если меня разбудят в три часа ночи и заставят проделать это прямо в постели. Но едва стоило представить сцену, публику и целый ряд «нашего уважаемого жюри» (впрочем, как потом оказалось, их было всего четверо), у меня слабели руки и темнело в глазах. Помню, как мы с мамой стояли перед дверью в зал, она поправляла мне волосы и говорила: «Давай, ангелёнок мой, ты справишься, просто делай всё, чему мы тебя учили». (Справедливости ради добавлю, что меня действительно учили родители, а педагог благосклонно внимал результату их деятельности, зато хорошо ко мне относился, в отличие от своего предшественника.) Она крепко обняла меня: «Помни, что рядом мама». Почему-то в ту секунду мне показалось, что она имеет в виду не только (и не столько) себя, но ту, которой давно не было в этом мире...
Сыграл я прилично (как выявила запись, даже хорошо). Во время игры у меня вспотели руки, из-за этого пара пассажей в каприсе смазались, а децима прозвучала немного неестественно, но в целом я был доволен (в пьесе, по ходу быстрой части, я существовал от такта к такту, молясь и успокаивая себя тем, что осталось потерпеть самую малость; мысли хаотично разбегались). После меня хвалили и радовались, что всё получилось (я, как обычно, считал, что могу лучше); результаты должны были сообщить тем же вечером. Было уже восемь; я сидел с книжкой в своей комнате, у родителей негромко работал телевизор (я нервничал и хотел побыть один). Потом выбрался из постели, подошёл к их двери и прислушался, отчего-то боясь, что они говорят обо мне. Они действительно обсуждали моё выступление и, судя по тону их голосов, были очень рады тому, как прошёл день. Потом я услышал не очень разборчивые слова любви, адресованные друг другу, и у меня начали гореть уши (я до сих пор, наверное, в силу отстранённости и неопытности нахожу подобные излияния крайне неловкими, хотя Наташа, когда мы выросли и поступили в консерваторию, пыталась переключиться на меня и привить мне мысль, что я в этом очень нуждаюсь; то ли я сейчас одиночка по натуре, то ли предчувствую заранее, что любовь подобно той, что связывает моих родителей, встречается раз в столетие, но её действия меня не впечатлили). Дверь была приоткрыта, и я незаметно заглянул в комнату. Они расположились на диване; он лежал головой у неё на коленях с закрытыми глазами, а она перебирала в пальцах его пряди, как драгоценную пряжу. Это было очень красиво. Я подумал, что до моего появления в этом доме все их вечера были такими — и что сейчас им тоже бывает необходимо побыть наедине со своей любовью (а потом вдруг удивился мысли, что они женаты уже почти четырнадцать лет, но так и не привыкли друг к другу в том смысле, когда присутствие другого становится обыденностью и даже навевает скуку).
Потом раздался звонок, и я тихонько скрылся у себя. Звонил педагог, чтобы сообщить прекрасную новость: мне дали первое место. Помню, когда родители передали мне его слова, я сначала не мог ничего сказать, замерев в оцепенении. Марка я видел на гала-концерте (ему дали третье, а второе кому-то не из нашей школы). Он не поздоровался, но я толком не заметил этого; впрочем, его настроение было объяснимо.
Через пару дней, когда я пришёл в школу, все принялись меня поздравлять: Наташа, другие одноклассники и некоторые учителя. Марка поздравляли по остаточному принципу («И тебя тоже»); мне это казалось несправедливым, но ничего нельзя было поделать. Я тоже его поздравил, но он, вероятно, счёл это чуть ли не насмешкой и затаил на меня обиду (вместе с моим бывшим наставником, который считал, что дали мне первое место только благодаря родителям, а я сам, в отличие от его замечательного Марка, ничего не стою). Это закончилось плачевно, и вспоминать случившееся мне грустно и неприятно (хотя за давностию лет, коих минуло уже где-то десять, всё должно было превратиться в дым).
На следующее утро я мирно сидел с книжкой на третьем этаже (так случилось, что меня привезли совсем рано, и коридоры были пусты). Марк появился вместе с Димой и Сашей. Начиналось всё почти «невинно»: пара мелких оскорблений в мой адрес, затем нелестный отзыв о моих родителях (услышанный и подхваченный, скорее всего, от его педагога), потом — раскинутые по полу тетради, изорванные учебники и атлас по географии... Позвонить родителям я не успел, потому что телефон у меня тут же выхватили (слава Богу, что вообще не разбили). Я всегда был очень худым и не умел драться, а сам Марк хотя и не сильно отличался, зато его друзья могли легко повалить меня на пол или удерживать на месте с двух сторон.
Каким-то образом, не знаю, откуда, Марк узнал, что я приёмный (хотя и в семье родного дяди), и начал исторгать шутки (как он считал) о мёртвой мамочке, которая глухой ночью обязательно придёт за мной с того света (ещё одна причина для кошмаров, которые после того случая снова мучали меня какое-то время), а взяли меня из жалости, потому что люди не способны любить чужих детей... У меня начиналась истерика, но их это только веселило и побуждало продолжать. В конце концов один из них (кажется, Дима) выхватил ножницы и подрезал мне одну прядь. Потом следующую. Я не сразу понял, что страшный крик, раздавшийся в ту секунду, исходит из моих уст. Его услышала с другого этажа какая-то учительница, прибежала, стала обнимать меня; я весь трясся и, кажется, плакал.
Через час в кабинете директора папа почти кричал (что было не в его характере, но тогда он был, очевидно, на грани), что в эту школу, помимо нормальных детей, по всей вероятности, берут малолетних уродов, у которых от ребёнка только невинное личико, и эти сущности, как он их назвал, делают жизнь других невыносимой. Помню, я тогда даже испугался, что исключат в итоге меня. Не знаю, что сказали Марку и его соратникам, но он ушёл в академический отпуск, а двух других оставили на второй год из-за неуспеваемости по общим предметам (после девятого класса их исключили, а Марк перешёл в училище).
В ту ночь я спал с родителями (они убрали ночной столик и сдвинули кровати, а посередине проложили одеяло). Мама аккуратно
