Глава 17. Разговоры и зрелище

говорила. Но… если тебе было неприятно слушать…
— Хорошо, что ты рассказала. Если бы ты держала это в себе, то не смогла бы отпустить это.
— Спасибо, что выслушал. — наконец лицо Анны натянулось нежной улыбкой, и она открыла Вильяму всё ещё красное лицо и снова, но не на долго, обняла его.
Они прошли рынок, и шли уже в окружении всё больше пополнявшейся с соседних улиц толпы, и начали подниматься к срамящей улице, после которой перешли на площадь.
— При мне Хьюго неласково обращался и с Томасом, и с Андреем. — вспомнил Вильям, когда девушка его отпустила.
— Отец винит Томаса в смерти мамы. Он считает, что Томас спасал только Иду и не ухватил маму за руку. Ты же видел его шрам на лбу? Когда Томас пытался затащить Иду на берег, но ударился о камень и из-за дождя проскользил по нему.
— А что за белое пятно у него на щеке?
— Это ожог. Через пару недель после того отец пришёл в кузницу о чём-то поговорить. Они подрались, отец приставил его подбородок к раскалённому металлу.
— Жестоко.
— В ответ Томас прорезал ему живот тем же кликом, но уже остывшим.
— Ты очень откровенна с незнакомым человеком, которого к тому же многие считаю пьяницей, а некоторые из-за этого не хотят брать на работу. — заметил Вильям, набирая шаг, когда Анна приноровилась к темпу.
— Мы живём с тобой в одном доме несколько дней. —усмехнувшись, парировала девушка. — Да и ты сам нам рассказал много о себе. Даже больше, чем я.
— Ну да…— задумался мужчина. — Да, значит, мы уже и не незнакомые.
— Но я всё ещё чувствую какую-то стену между нами, будто она не даёт тебе или мне что-то сказать другому. — когда они преодолели зловонную улицу и, смешавшись с собравшейся на площади толпой, начали пробираться к эшафоту, забормотал Вильям.
— Нет, я подобного не замечаю. — от неудобства поворачивать голову, расталкивая перед собой спины, вычищая путь к центру, сжато ответила Анна.
Но Вильям, шедший за ней, не чувствовал стеснения и, разговаривая больше с собой, продолжил:
— Но что-то мешает мне. Мне никогда ничего не мешало! Что-то надо делать и срочно…
— Давай останемся на площади после казни, не пойдём сразу домой. — услышав размышления мужчины, предложила Анна.
— Прекрасная идея! Ну давай, давай быстрее.
Вильям заторопился, когда колокол пробил шесть, и, обогнав девушку, принялся с новой силой разбирать себе путь. Отвоевав себе место в первом ряду, а Анну оставив за собой, он достиг цели, когда Герберта ещё не вывели.
Публика горячилась от нетерпения, позади слышались крики недовольных задержкой, но в то время из стоявшего за эшафотом здания был выведен осуждённый.
«Видимо, мне придётся взяться за работу редактора более скрупулёзно и очистить текст от мусора. А именно в этот раз описание оборванного, грязного — в общем во всем противного вида одежды и внешности Герберта.»
С ним следовал конвой: священник и пятеро мужчин, в которых сложно было признать солдат и их командира, отличавшихся от собравшихся только имением оружия и более плотной на вид одеждой. Все взошли на эшафот, солдаты встали по краям, священник вышел вперёд, а командир вместе с Гербертом встал за ним.  Служитель церкви развернул свиток, всё прошлое время который мял в руке, и прочитал грубым, медленным голосом:
— Герберт Кёрт, подмастерье в лавке мастера Элиота, твой приговор — смертная казнь, путём повешенья, с предварительным отсечением левого уха. Ты признан виновным и осуждён за кражу стада овец у пастуха Иоханна, которым был пойман и предан суду, где признал совершённое деяние. Только что тебе дали возможность очиститься и покаяться; что ты и сделал. У тебя есть право на последнее слово.
— Я всё сказал. — от истощения Герберт не мог громко говорить и лишь не спеша пошевелил ссохшимися губами.
Публика, наполовину состоявшая из пьяных мужчин, оживилась и ликовала. Несколько радостных возгласов послышалось и от Вильяма.
Священник встал в паре метров от петли. Командир подвёл Герберта к высокому стулу и остановил, когда тот хотел на него подняться, в то же время к ним уже шёл палач.
Он вытащил из ножен широкий и, видимо, тупой нож, так как избавляя Герберта от последней раковины, резал её, как мягкий, сминающийся под напором лезвия, хлеб. Осуждённый инстинктивно кричал, страшно визжал, а зрители, ещё более раззадоренные выступившей кровью, с большим энтузиазмом перекрикивали его. Отпилив ухо, палач вложил окровавленный хрящ в связанные кисти Герберта и ушёл, отдавая ножны с вложенным ножом стоявшему у самого края помощнику, пока вор взбирался на стул, поддерживаемый всеми солдатами. Священник начал шептать, а палач вернулся к стулу. Солдаты встали на места, на эшафоте царила тишина, но толпу, предвкушение следующего действия, возбуждало. Герберт блуждал глазами по собравшимся, остановился на одном и опустил голову. Командир кивнул, и палач толкнул стул.
«Никто не расскажет вам о том, что случилось далее лучше меня, ведь никто не видел казнь столько раз, на скольки присутствовал я. Петля резко затягивается… кстати, хотя рот у Герберта и до того был закрыт, но всё же я не могу не разоблачить эту ложь. Сколько вашего кинематографа я не смотрел, всё вижу, как у повешенного открыт рот и высунут язык. Что за мерзость! Как можно так открыто врать! Да, язык торчать может, но он будет прикушен нижней челюстью, и то я видел это не более сотни раз.
Горло сдавливается, челюсти стискиваются. Он больше ощущает сжимающую его горло верёвку, нежели удушение. Он бесконтрольно хочет ухватиться за верёвку, но руки связаны. Ощущение удушья нарастает лишь с ходом времени. Странно, он практически не шевелится. Но всё же более половины пытаются достать ногами до пола, что конечно же у этих дураков не получается. Уж если попался, то из петли точно не выберешься. Но это ещё не агония!
К его лицу всё ещё поступает кровь — оно краснеет. Сорок три секунды — невыносимо долго — кажутся вечностью, но страдания его на этом заканчиваются — он теряет сознание. Но тело живо. Перегруженные центры определения окиси углерода в крови заставляют мозг посылать беспорядочные сигналы мышцам. Грудная клетка начинает беспрерывно, резко двигаться, сохраняя последние надежды на поглощение кислорода. Вскоре всё тело начинает биться в конвульсиях.
Ничему их прошлые казни не учат! Могли бы связать ноги, и он бы не махал ими через весь эшафот. Но перед этим коленки Герберта достали на одну минуту до подбородка, а уже после началась его пляска. Минут через пять он останавливается, и тело его струнно выпрямляется и до полукруга прогибается назад. Хорошо, что хотя бы столб установили сбоку, а то бы он не смог обрадовать нас такой формой высшей гимнастики… если такая и есть… но если нет, то знайте, что её придумал я.
Ухо стиснули пальцы, а связанные руки поднялись к груди. Как это красиво! Как это портит лужа под ним. Да, это потеря контроля над мочевым пузырём.
Представление окончено спустя двадцать минут. Актёр выпрямился, и был снят со сцены.»
Каждое новое движение тела знаменовалось свистом и криками публики, затихавшей во время самого действия, но ни в одно мгновение на площади не было тихо.
По завершении судопроизводства, толпа тронулась с места и представляла теперь не единый ком, а много мелких сгустков — групп от двух до пяти человек. Вынесенные течением масс, Анна и Вильям оказались у зловонной улицы.
— Мы хотели остаться. —напомнила девушка, когда мужчина взял её за руку и потянул на дорогу к дому.
— Как я мог забыть твоё предложение. —в раззадоренном представлением Вильяме всё ещё играли возбуждённые чувства, и он громким, нечаянно писклявым голосом продолжил. — Ты хотела погулять. Дак идём!
Вильям потянул её на улицу, но Анна сопротивлялась.
— Мы ещё успеем пройти там на обратном пути. Ты первый раз в Англии?
— Да. —бесконтрольно слетала с языка мужчины ложь, придуманная мыслями без труда должника.
— Тогда ты обязан осмотреть наш город, а я обязана показать тебе самые лучшие его места. — воскликнула Анна, так же бывшая в восторге от казни.
— Раз моим провожатым будешь ты, то я доверюсь, даже если выведешь меня из города.
Анна подпрыгнула, поворачиваясь к площади, а Вильям, к приземлению подбежав к ней, приобнял спутницу, а её рука легла на его плечо. И они пошли в ту сторону, вверх по площади, куда пытался увести Вильяма Андрей. Бывшая толпа, разошедшаяся половиной по площади (когда вторая с неё ушла), всё равно затрудняла движение, и паре пришлось идти не спеша в такт с ней. Коротая время, Анна у каждого дома вспоминала истории, произошедшие с ней, и большая их часть касалась детских лет — того времени, когда весь свободный ото сна день она проводила с Андреем.
К площади прилегало множества более мелких улочек, и вскоре толпа разбавилась освобождённым местом, и пара зашагала вольно. Окончив бессчётный рассказ, Анна оглянулась на следующий дом и остановилась — на нём висела вывеска лавки мастера Элиота.
— Ты же хотел поговорить с Андреем. —взволнованно проговорила она.
— Он подождёт до завтра, а нам ещё…
— Нет, давай лучше сходим сейчас. — настаивала Анна, и через пару препираний Вильям согласился.
Постучав в дверь, первой вошла Анна, за ней с уже угасшим энтузиазмом следовал Вильям. Изнутри магазин походил на аптеку…
«Но ею не являлся.»
…и в то же время на обычную комнату. Небольшая площадь помещения более отводилась квадратному, занимавшему центр столу, все стены и пол были заняты баночками, букетами трав. …
«Будто в госпитале Мелиссы, только вещиц больше… намного больше.»
… Кроме одного широкого окна, разделённого входной дверью, и парой свечек, комната ничем не освящалась, оттого, входя в неё со светлой улицы, казалось, что магазин не работает, а хозяин забыл закрыть дверь, так как ни за прилавком, небольшим столиком, стоявшим в метре от стены, ни в какой-либо другой части комнаты никого не было. Зная эту световую ловушку, Анна потёрла глаза и, снова посмотрев вглубь помещения сказала:
— Здравствуйте, мастер Элиот.
Но Вильям всё ещё никого не видел и схватил Анну за руку, которая пошла к центральному столу.
— Анна, ты что? Там никого нет. Придём завтра.
Вместо слов девушка закрыла ему глаза, провела несколько раз по векам тёплыми пухлыми пальцами и отошла, а Вильям спешно поднял веки, когда Анну уже подходила к до этого невидимому мастеру Элиоту.
«Старику лет шестидесяти двух, с длинной редкой козлиной бородкой, красным не от пьянства лицом.»
Анна выдвинула стул, занявший место недалеко от сидевшего, опёршись о стол, мастера Элиота. Вильям подходить не спешил, так как больше сидячих мест он не заметил, и начал осматривать комнату. В которой его не удивило ни наличие ливера различных размеров, ни куриных голов и ног, ни рогов и черепов крупного скота, ни проросших грибов, ни пиявок и прочих морских обитателей, теснившихся в стоявших у прилавка бочках. Окончив осмотр у правой стены, Вильям был крайне огорчён наличием стоявшего у неё Андрея, что с лёгкостью скрыл.
Найдя стул у левой стены, рядом с прилавком, Вильям просидел на нём, слушая единственный звучавший в комнате голос — Анна пыталась утешить мастера Элиота, узнать причину поступка Герберта, но старики только мотал головой, а в конце ответил на