матушка заливалась слезами, берегла его, выхаживала, а он так и не встал. Да чего встал…не заговорил даже! Говорят, что уж и не встанет, у него эта…палия!
–Плегия, – поправил Гонсело чужим голосом.
Сеньора Бланко пожала плечами – ей было плевать. А у Гонсело рушился мир.
Он смотрел на отвратительного человека, который отравил его жизнь, который свёл в могилу его мать, и не знал как поступить. Ненависть боролась в нём с жалостью, гнев с милосердием, равнодушие с ужасом. И нигде не было выхода. Уехать? Бежать? Бросить? Пойдут слухи. Слухи вредят репутации. Найдут его змеи-шепотки и здесь. А он сам?.. сможет? Сможет уйти?
С другой стороны – что ещё заслужил этот человек, загубивший столько всего хорошего? Не сам ли себя он довел до такого уродства? Не сам ли он добивался и добился такой убогой жизни, которую и жизнь-то не назвать?
Гонсело метался. У него горело что-то в горле, щипало в глазах, а его отец следил и следил за его метаниями отвратительно живыми глазами, выделявшимися на восковом лице.
–Сдаюсь! Сдаюсь! – прошипел Гонсело и с ненавистью взглянул на то, что содержало в себе остатки его памяти об отце: – Сдаюсь. Слышишь?
Он слышал. Он смотрел. Его глаза бегали по комнате, по лицу, по фигуре сына, но прочесть что-либо в них он не мог.
***
В этом и была вторая тайна их дома. Дома почтенного доктора Морено и его жены Каталины, умевшей готовить удивительный миндальный пирог. Тайна того, что в их доме, в котором ежедневно бывали люди, приходили помощники, чтобы готовить лекарства, они жили не вдвоём, а втроём.
Каталина не удивилась, не промолвила и слова. Только деловито подготовила комнату на втором этаже, когда Гонсело сказал:
–Это мой отец. Он будет здесь жить…доживать. Тайно.
Она кивнула. Если тайно – значит, так надо. Если тайно – значит, она никому не скажет. И самое главное – если Гонсело внёс его на руках в дом, значит, старик не может ходить. А это подводит к мысли о том, что ему не стоит спускаться. Вдруг его увидят?
Безропотно Каталина готовила теперь отдельно и супы, каши для старика. Гонсело сказал, что досыта кормить нельзя: будет кровотечение, да и пища должна быть мягче. Каталина покорилась и готовила сама, ничем за лишние хлопоты мужа не упрекнув.
Не упрекнула она его и тогда, когда вошла в комнату (это случалось редко, но тут надо было сказать Гонсело, что его уже дожидаются), и увидела, как Гонсело впихивает деревянную ложку в рот старику:
–Что? не нравится? А жри! Жри! – шипел Гонсело.
Старик заметил Каталину. Не умея больше сказать, он повёл глазами и Гонсело обернулся, с ужасом замечая Каталину.
Он ожидал страха в её глазах, но она только сказала:
–Тебя уже ждут.
А после ухода всех пациентов они говорили. И Гонсело признался ей:
–Сначала я не хотел, но он плюнул в меня кашей. Я не выдержал. Я ударил его. И…
–Тебе понравилось? – тихо спросила Каталина.
Гонсело молчал и это было ответом. Да, ему нравилось. Ему нравилось видеть в отвратительно живых глазах страх. Ему нравилось, что теперь этот человек в его власти. Он был доктором и знал, что это противоречит всему его учению, но он не мог уйти от этого чувства мщения. Он знал и то, что подобное обращение грозит арестом и поруганной репутацией, и если бы Каталина пошла с жалобой, он бы её даже не остановил.
Но она не испугалась, не пошла, не пожаловалась. Она даже не ужаснулась, и только тихо попросила:
–Он уже наказан жизнью, Гонсело. Сильно наказан. И ты не усилишь этого наказания. И ты ничего не сделаешь, чтобы он что-то изменил. Но если ты продолжишь в том же духе, то не сможешь уже жить спокойно. Сколько ему осталось? А сколько тебе? Твоя душа страдает, и его страдает. Но его душе – суд. А твоей ещё до суда небесного придётся с этим жить.
Гонсело вздрагивал. Он знал что она права. Стыдился сам себя, своей слабости.
–Не становись на него похожим, – эту фразу Каталина произнесла уже жёстко, но коснулась его руки мягко.
Долгое боролось в Гонсело. И стыд, и ненависть, и ярость, и что-то ещё едкое и сладко-тошнотворное, но он сжал её руку и обещал:
–Не стану. Но я не могу спокойно дышать, спокойно жить и есть, зная, что он там. Он там живёт, дышит. А ведь сколько горя он принёс?.. и мне, и…
–Твоя мама сама выбрала многое, а ты не выбирал. Но выбирай сейчас, – Каталина не согласилась. – Тебе придётся стать сильнее. Придётся. Иначе – никак.
–Всё закончится тогда, когда он умрёт! – Гонсело понемногу становился прежним. Он никак не мог взять в толк, почему человек, сотворивший такое дурное с его жизнью, до сих пор на эту самую жизнь так влияет? Гонсело мог позволить себе содержать его, мог нанять помощника, и это тоже не ударило бы по его благосостоянию. Но тяжесть лежала на плечах сеньора Морено, вдавливала его в землю вместе с отцом, и он не мог вдохнуть и не мог жить в спокойствии.
Потому отчётливо определил: всё закончится тогда, когда причина его страданий умрёт. Да, он станет сильнее. Да, он послушает Каталину, и не станет его обижать, но он будет ждать его смерти, он будет ждать её как собственного избавленья.
Гонсело стиснул зубы и приготовился жить по-новому. Он сделался сух и равнодушен. Кормил отца, сам усаживал его в ванную раз в три дня, ночами, чтобы никто не знал о том, что такой уважаемый доктор Морено произошёл от такого ничтожного и отвратительного человека. И каждую минуту, каждый раз сталкиваясь взглядом с отцом, он думал лишь одно: «всё наладится, когда тебя не станет».
А отец всё отвратительно живо смотрел. Смотрел на него, на его лицо, узнавал ли? Не узнавал?
«Когда его не станет…» – утешал себя Гонсело, стараясь не думать о том, что в глазах отца проскальзывает какое-то издевательское удовольствие от собственного положения.
Всё игра воображения! Всё тени! Это просто больной человек, это просто его отец и всё наладится тогда, когда его не станет.
***
Дом Морено содержал в себе две тайны и сеньора Каталина решила, что этого слишком много. Она смотрела на своего супруга, бледневшего и дрожавшего от съедавшей его муки, от раздирающего его отвращения и гнева, и никак не могла ему помочь.
Он не обижал более своего отца, но гнев, направленный прежде на него, пожирал теперь его. А на лице старика – лице жёлтом, будто бы застывшем, Каталине чудилась усмешка. Её супруг изводился, а этот…
–Всё наладится тогда, когда он умрёт, – шелестел Гонсело, невидящими глазами глядя перед собой. Он возвращался от отца, и ещё не сразу приходил в себя. Прошлое возвращалось. Он плохо спал теперь. Ему казалось, что вся его жизнь – сон, и ему придется снова проснуться в холодном полуподвале от ударов в дверь или от криков матери.
Но Каталина обнимала его, и становилось чуть легче. Морок спадал, сон возвращался, но ненадолго. Всё вскоре повторялось. И так ночь за ночью.
Старик не желал умирать. Он тяготил весь дом, травил его тайной, и в конце концов Каталина Морено не выдержала.
В глубокую ночь, пока Гонсело раздирало очередным прожитым и не забытым кошмаром, она поднялась с постели и неслышной тенью скользнула через нескрипучие двери наверх. Поднялась, а скорее даже взлетела на второй этаж, толкнула жуткую комнату.
Пахнуло болезнью. Едкой, мерзкой… и ещё – старческим запахом.
Но Каталина и не заметила этого. Она знала каждую комнату, каждую деталь – сама создавала уют. И теперь за этот уют надо было бороться.
Она зажгла свечи. Уродливые тени побежали по стенам и потолку. Каталина глубоко вздохнула – в уме она сделала это уже три десятка раз, но сделать один раз наяву…сложно! Но Каталина знала – это её плата за спокойствие её супруга.
Она подошла к постели отвратительного и слабого человека. Тот не спал. Был разбужен светом? Или ждал? Непонятно. Но живые глаза бегали по её лицу, угадывая её намерение, или, быть может, узнав о нём.
–Так надо, – прошептала Каталина, поднимая из-под тяжёлой головы старика подушку, – так надо…
Последнее, что он сделал – прикрыл глаза. Или не хотел видеть смерти, или не мог. Трусил или благословлял – Каталина не желала разбирать. Она торопилась. Тяжело дыша, она навалилась с подушкой на его голову, чтобы изменилось, приняло покров смерти отвратительно жёлтое, застывшее до того лицо.
Он был слаб и не мог действовать. Он не смог помешать ей, и Каталина управилась быстро. она положила подушку под мёртвую голову и метнулась вниз, и очень скоро прижалась к метавшемуся в ужасном сне Гонсело.
«Всё будет хорошо, завтра всё наладится…» – думала она с нежностью. Спать оставалось недолго, а утром будет иная жизнь, желанная, прежняя. И будут пациенты. И будут приятные хлопоты. И надо будет поставить миндальный пирог, а для того…
Все знакомые Каталины готовили этот пирог по традиционному рецепту – добавляли к орехам, муке и сливочному маслу только апельсины. Каталина добавляла ещё немного лимона и соли, и именно это было её тайной. Единственной тайной, которая осталась в стенах дома Морено.
«Завтра будет новый день, и снова жизнь, и он сможет свободно дышать…» – думала Каталина, поглаживая мужа по голове. Ну откуда ей было знать, что за эти дни Гонсело пострадал непоправимо? Что скоро его накроет такая слабость, и такая беспросветность, и подкрепится ещё тем, что он прекрасно поймёт о произошедшем?..
И свалится в болезнь, и в лихорадку, а поднимется из них тяжёлым, подозрительным человеком, совсем другим, совсем чужим.
Это будет нескоро и Каталина того не знает. Она знает точно, что завтра всё будет хорошо, благодаря тому, что в ней заключились две тайны их общего, ещё уютного дома.
