С первого взгляда нельзя было даже и мысли допустить, что в этом аккуратном двухэтажном домике с белыми стенами, кое-где увитыми плющом, есть вообще хоть какая-то тайна. Не вязалось! Вот дом – добротный, чистый; вот окна – прикрыты от жары плотными ставнями, на ставнях – простенький витой узор; вот крыльцо – три деревянных, окрашенных белым ступеньки, и дверь – даже не скрипучая.
К крыльцу тропинка, выложенная камнями, а вокруг небольшой сад – в нём благоухают разноцветные кустарники с россыпью мелких белых и розоватых цветов. И никакой тревоги не может здесь даже виться – это понятно каждому с первого взгляда; и никакой тайны здесь быть не может – всё на виду, открыто. Таких домов много.
Правда, надо всё-таки признать – внутренне чувство тоже может подвести. И в этом доме – в доме семейства Морено есть две большие тайны.
Первая тайна связана с сеньорой Каталиной Морено – урождённой Саэс – хозяйкой этого дома, верной спутницей жизни сеньора Гонсело Морено. Вернее, даже не сколько с ней, а сколько с её умением готовить особенный миндальный торт. Что-то она умела добавить такое, что отличало именно её пирог от пирогов, готовившихся на соседних улицах – совершенно одинаковых. И вроде бы вкусно получалось у каждой хозяйки, а вроде…
Да чего уж там! Миндальный пирог, дразнящий ароматами, едва ли мог у кого-то не получиться и всегда выходил прекрасно: чуть влажный, но неумолимо нежный бисквит, растрескавшаяся от печного жара корочка, в которую заливали сироп, и непередаваемый миндаль, раскрывший все лучшие оттенки своего вкуса – чего ещё желать к десерту?
А всё-таки у Каталины Морено всегда было как-то иначе, как-то лучшее, нежнее, и вкус был богаче, и вроде бы малость – а в итоге – тайна!
–В чём секрет? – напрямую спрашивала сеньора Риос, придирчиво оглядывая бисквит и начинку и едва ли не на кусочки её разбирая.
–Это моя маленькая тайна, – Каталина неизменно качала головой, улыбалась, но глаза её оставались серьёзными.
Соседки совестили и упрашивали, взывали к лучшим чувствам Каталины, но она качала головой:
–После моей смерти найдёте!
Она легко говорила о смерти. Может из-за своего мужа-доктора, может быть от того, что чувствовала себя ещё полной сил. Детей у четы Морено не было и Каталина обещала соседкам, что каждая из них после её смерти может войти в её спальню и взять рецепты из её рукописной книги. На том сходились до следующего пирога, представленного на каком-нибудь местном празднике или испечённом без повода.
Второй секрет был связан уже с Гонселом Морено и, честно говоря, узнай кто о нём – не избежать Гонсело тюрьмы. Но кто бы заподозрил доктора Морено – человека почтенного и уважаемого?..
Впрочем, по порядку.
***
Не над всеми одинаково рождается удача и не все приходят в этот мир равными. Гонсело появился в семействе настолько неудачном, что казалось не было у него и шанса на счастливую жизнь: мать – забитое, несчастное существо, отец – человек с золотыми руками и скверным характером, отягощенным пьянством.
Оглядываясь назад, Гонсело и сам признавал, что несмотря на невезучее рождение, дальше удача его баловала. Он не умер в холодном полуподвале, который одновременно служил им домом, и был мастерской редко трезвого отца. Он не слёг с желудочными болезнями от плохого питания. Отец, который кулаками вымещал злобу то на нём, то на матери, не зашиб его окончательно. А ещё у Гонсело, рано ставшего знатоком улицы и уличных мелких подработок, появились знакомства – как подозрительные, так и приличные.
Словом – везение! Гонсело везло на людей. Сеньор Пита, к примеру, держал рыбную лавку. Гонсело получал не деньгами, но обедом (и это даже лучше – отец не мог отнять), за уборку и обработку рыбы. Руки Гонсело как и худая его одежда впитывали запах рыбы, руки разъедало, когда рыбу надо было пересыпать солью, и в глазах слезилось порою от запаха уже сгнившей, но… это была жизнь.
А сеньор Пита, знавший его семью (а в малых городах это неудивительно), сказал однажды и так:
–Ты смышленый малый! Ступай ко мне в лавку. Не надо тебе дома быть, беда там.
Гонсело насупился, потом покачал головой и коротко возразил:
–Мама дома.
Сеньор Пита вздохнул. Знал он такую породу женщин как мать Гонсело, но предложил:
–Её могу взять лавочницей. Богатств не обещаю, но хлеб будет.
Мать, однако, перепугалась и отругала Гонсело:
–А об отце ты подумал? Что с ним будет, если мы уйдём?
Гонсело только и мог что молчать, пока она отчитывала его за чёрствость сердца. Он ещё был юн и не знал мира, но в этот момент он начал соображать о нём что-то совершенно новое и когда мать устала, сказал коротко, не отзываясь на её тираду:
–Я немного хлеба принёс.
Это были остатки от обеда, данного за работу сеньором Питом. Мать смягчилась, а вот Гонсело уже не смог смотреть на неё прежними глазами. А ещё – уже смутно знал итог, когда красильщица сеньора Толедо, жившая недалеко, кормя его обедом за работу (помог натаскать воды), предложила ему передать матери, что она может получить работу и не зависеть от мужа.
–Грешно, конечно, – вздыхала сеньора Толедо, – но лучше худая жизнь, чем безжизнье! Что её ждет? Забьёт её твой отец и дело с концом. А так…
И Гонсело не удивился, когда мать возмутилась:
–А об отце ты подумал? Как он без нас? Что с ним будет?
–Да ничего с ним не будет! А если сдохнет – не жаль! – Гонсело вспылил тогда, наверное. Впервые в жизни. Вся нищета, полуголодное состояние и страх. Сопровождавший и жизнь, и начало его юности, прорвались в нём.
Мать отвесила ему оплеуху.
–Он болен! Ему надо помочь, а ты…– она задыхалась от гнева, а Гонсело от слёз ненависти. В ту же ночь, пока его отец бушевал, вытряхивая сундук жены в поисках того, что можно было бы продать и так перехватить на пойло, Гонсело ушёл из дома безо всякой жалости.
Потом был голод, дожди, спанье по улицам и скитание в поисках работы. Гонсело ушёл из города, рассудив, что ему такая жизнь не нужна. Он простился с прошлым, простился с матерью и отцом, решив, что не будет вариться в котле их безысходной жизни. Он шёл, перекидываясь от работы к работе. Был и погонщиком, и пастухом, и помощником кузнеца, и каменщиком, и кем только не был! Был и бит, и болен, и голоден…
Но свободен.
И тогда счастливая звезда улыбнулась ему, и привела его в помощники к доктору – сеньору Варгасу. Сначала Гонсело смешивал лекарства и толок коренья в порошки, потом разносил лекарства по адресам. А потом случилось чудо – вернее, сеньор Варгас едва ли это расценил именно так. Но для Гонсело – чудо. Один из помощников сеньора Варгаса захворал, а нужно было срочно делать перевязку, нужны были ещё руки, и Варгас, бранясь по дьяволу, страшно сверкнув глазами, проревел:
–Мальчишка! Иди сюда! Держи!
Так случилась победа. Руки Гонсело, натруженные самой разной работой, оказались вдруг ловки и сильны. Варгас хмыкнул, заметив это, но ничего не сказал. Весь день Гонсело был подле него – понятливый, ловкий, осторожный.
Сеньор Варгас был человеком внимательным, суровым, но милосердным. Он не прощал распущенности в работе, но умел вознаграждать трудолюбие. После тяжёлого рабочего дня Варгас заговорил с мальчонкой, и разговор этот был странен для Гонсело.
–Надо учиться, – подводил Варгас, – если хочешь быть при деле.
Гонсело смутился:
–У меня…понимаете…
Он не говорил с сеньором прежде о своей жизни и о семье, но сеньор Варгас жил на земле не первый десяток лет, многое видел и многое умел понять, что не было ещё сказано словами. Он видел дурной костюм помощника, видел смущение и видел сероватый цвет его лица – он понял.
И на сегодняшний день, молясь на всё хорошее каждый вечер, сеньор Гонсело Морено вспоминает в молитве сеньора Варгаса, давшего ему – заблудшему юнцу, и кров, и работу, и образование…
Всё, что знал Варгас, перешло к знаниям Морено. Подкрепилось пытливостью ума, любопытством, прозорливостью – необычайной и чуткой. Гонсело, никогда не знавший учения, втянулся с жадностью и упивался каждой крупицей знания. А вскоре ему стало мало. Сеньор Варгас отправил его в столицу, предполагая, что никогда Морено к нему не вернётся – это было глупо. Столица – перспектива и рост, а здесь?..
Но Морено вернулся на исходе второго лета. Счастливый, полный энергии и рвения. Вернулся с женой – тихой, заботливой и мягкой, настоящей опорой для кипучей жажды и деятельности. Варгас даже пустил скупую слезу в тот день.
На похоронах благодетеля Гонсело Морено рыдал так, как рыдал только в детстве, когда бушевал отец, когда рыдала, призывая бога в свидетели и заступники, мать. не помогало тогда, не помогали слёзы и теперь – благодетель лежал мраморный, навеки неподвижный, принятый в последний дом.
–Прощайте, прощайте, – шептал Гонсело, а Каталина прижималась к его плечу и шептала успокаивающе:
–На всё воля небесная, на всё!
А на утро Гонсело и Каталина отправились дальше: в жизнь, их не знавшую. Гонсело бежал от воспоминаний о своём ничтожестве, а ещё – от утраты, которая ощущалась в оставленной Варгасом одежде, в его разбросанных книгах, в замеревших записях.
Так началась мирная жизнь. Жизнь, о которой Гонсело Морено и не мечтал.
***
Его никто не знал в этом маленьком городе. Никто не мог знать. И доктора были нужны. Дело пошло на лад – Гонсело окунулся в работу, которая по-настоящему его увлекла, и вскоре у них уже был дом с Каталиной. Маленький, двухэтажный дом, который, благодаря стараниям его жены, обрёл настоящий уют, и наполнился ароматом миндального пирога.
Каталина стойко приняла образ жизни мужа. Она не жаловалась на его пациентов и на его занятость, если надо было – вместо помощников (теперь у него уже были помощники!) сама размалывала коренья и даже относила их. Она понимала: её муж спасает людей. Спасает от головной боли, от желудка, от нервного напряжения, от тошноты, от усталости, от сухости в глазах… профилей у Гонсело Морено было много, как это и выходит всегда в маленьком городе. Но Гонсело был доволен и Каталина не жаловалась. И всё было хорошо, пока…
«Я скоро умру. Приезжай домой. Мама».
Он думал – его никто не знает, но его нашли. Нашло прошлое. Нашла мать. Честно говоря, он полагал даже за круговертью жизни, что она – сама избравшая такой путь, уже умерла. Он долго колебался, и всё-таки, не находя ответа, посоветовался с женой:
–Езжай, иначе не будет тебе покоя, – прошелестела Каталина и сжала его руку, выражая бесконечную поддержку.
И он, на свою беду, поехал.
И опоздал. Но это ещё ничего. Он давно уже вырвал из своего сердца всё, что связывало его с домом, и, как доктор, был готов к её смерти.
Но не был готов к тому, что его отец ещё жив. И каким образом жив.
Глядя на застывшее маской желтоватое лицо с отвратительно живыми нервными глазами; на ослабевшее и одряхлевшее тело, которое едва было способно на шевеление руками, Гонсело испытал настоящий ужас и отвращение, которых не испытывал никогда, даже когда в первый раз надрезал уже зазеленевший гнойный нарыв под руководством сеньора Варгаса, а ведь до этого момента он и не думал, что может быть что-то хуже этого.
–Он такой уж два года, – охотно рассказывала соседка их несчастного прошлого – сеньора Бланко, – как упал, так и не поднялся. Уж ваша
