История 2.
Иерусалимский синдром
Глава 1.
Жуткий холод сковывает стоящих людей у подножья, окутанных туманов, каменистых скал. Ветер теребит их белые, кажущиеся грязными в сумрачном освящении хитоны. Кажется, тусклая слабосильная лампочка, раскачиваясь на электрошнуре, бросает тени на лица. Разные, но связанные одним общим ожиданием, напряжённые лица. Чуть в стороне сбегает из разлома чистый ручей. Жадно припал старик к воде, не утолить ему жажды. Девушка набирает кувшин до краёв. Юноша пьёт из ладони. Умершим, не утолить жажду, хоть и пьют они забвение из реки Леты. А вот и счастливчики, получившие право, нет, не на жизнь, а на льготу бессмертия в садах Эдема. Они уже прошли Высший Суд и ни к чему им уходящие в бездну небытия грешники, почти неразличимые за нависшими облаками.
Их путь вниз. В никуда. И, хотя, до источника Леты неофиты ещё не дошли, они забыли то, что должно забыть. Этот не трудно. У избранных недолговечна память. А на переднем плане, в углу из тени проступает Худое, костистое лицо. Искривлённый нос. Длинные, поредевшие надо лбом волосы неухоженными прядями спадают на плечи. Но главное-
глаза. В тёмных впадинах глазниц. Бездонные, уводящие в глубь вселенной. Мистическое чувство, кажется, затягивает тебя через зрачок и уносит в бесконечность к тем, ждущим участи у порога Вечности. Кто он? Мессия? Да какая, в сущности, разница. Он, скрытый в глубинах сознания, ты. Он -Художник.
Я часто вспоминаю своё первое и от этого, видимо, наиболее верное ощущение от картины. Димка Фиалкин вытащил меня на выставку Художника. Димка тоже художник, но тот был Художник. Затем мы, что-то пили в мастерской Художника, в глубине старых дореволюционных домов, отданных городом живописцам. Помню, подтаивал грязный снег и пахло из мусорных баков. А в мастерской раскалялась электроплитка и пахло красками, клеем, деревом. Память чутко ассоциируется запахами. Запахи с образом. Образ с Художником. Затем наш переезд на Святую землю. Так совпало. Сначала Димка, почти через год, Художник, а затем я. Мы с Фиалкиным осели в Тель-Авиве. А Художник, затерялся где-то в Иерусалиме. Несколько раз попадались в газете
заметки о нём, а затем так сложилось, что он исчез из моей жизни на длительный срок. Разные
заботы и проблемы захватили меня, запутали в водовороте адаптации, в новой реальности, именуемой абсорбцией. Кем только мне не пришлось
побывать. Я уже не говорю о своём недавнем знакомстве с необычной «галереей в психушке моего друга Фимки. Тьфу, тьфу, тьфу не на ночь глядя вспоминать. Ещё очень свежа память о том, как мы сами чуть не стали пациентами «обители скорби». Тьфу, тьфу.
Моя тема — наши ·выходцы. из стран исхода. Занятно, верно? Я, конечно, небольшой знаток.
В критики не гожусь, но… Я изучил картинные галереи на Дизенгофф и улице Гордон, я посещаю
концерты и спектакли, но любимым местом в шумном, но уютным для меня Тель-Авиве, является улица Нахалат Беньямин. Улица, облюбованная творческим натурами из «ми руссия» (из России) в старой части города, почти в притык к известному рынку Кармель. Шумящая, играющая, поющая, расцвеченная картинами и поделками. Названная ностальгически кем-то Арбатом и закреплённая под этим именем русскоязычным бомондом.
И так, я бродил среди столиков с товарами мастеровых и вдруг… Именно вдруг, так как я сначала лишь мазнул глазом по рядам, выставленных работ. Память резко напоминала о себе учащённым, пульсирующим ритмом. Я не мог ошибиться. И тема, и манера. Да и цветовое решение его — Художника. Я протолкнулся к продавцу. Он и смутно не напоминал того, из заброшенной среди нечистот мастерской. Одутловатое лицо на неопрятной фигуре, яркая футболка и заношено-нестиранные джинсы.
Сигарета, свисающая с губ, была тоже какая-то измято — кривая. Но вот картина за его спиной
— Простите, это ваша? — спросил я.
— А чья? Пикассо что ли? Нравится?
Я растерянно переводил взгляд с продавца на полотно. — Так это работа ваша?
-Ты что следователь? Квитанцию …это … разрешение показать? Вот и таг, бирка значит, есть. Ещё вопросы? — Он выплюнул сигарету, — Э… нет. Просто я думал, что вы только продавец. Сколько вы за неё хотите? Продавец оценивающе окинул меня взглядом. — Так и быть, триста.
Я полез в кошелёк, отсчитывая только вчера полученные и потому сохранённые шекели. — Стой! Продавец ткнул в меня пальцем. — Ты что, лопух? Доллары. Триста. Понял? Не хочешь, не бери.
Я её иностранцам сдам.
— А вы не могли бы её придержать. У меня столько нет, но я очень хочу её взять. У вас визитка
есть? Мы бы смогли договориться. —Хм, с сомнением выдохнул продавец, — зачем? Может, ты хочешь мои данные узнать, а потом на хату навести?
Ситуация начала принимать форму абсурда.
— Ну, что вы, Лёва… -Продавец подскочил. -Откуда?!
— Так у вас на бирке написано.
— А… Он вытер вспотевший лоб. — Жара, понимаешь. Ты вот что…визитку дать не могу. А как клиент нарисуется? Час жду, а потом ….
А в пересчёте на шекели возьмёшь? В пересчёте? — он задумался. Но только час.
Я быстро покинул «Арбат» и рванул к Фиалкину. Благо его берлога была в минутах пятнадцати быстрого хода по Кинг Джордж, а затем наискосок через бульвар Ротшильд. Димка встретил меня водочным перегаром и улыбкой на своём «ассирийском» лице. Чёрная борода кое-где алела, а местами отражала вечную небесную лазурь. Худые волосатые ноги обтягивали бикини, хотя Фиалкии называл этот фасон, шортами, из старых джинсов. - А, радостно оскалился он. Пить будешь?
Иди сюда. Смотри. Ну, как тебе? — Хм, — я не знал, что сказать.
—Жуть! — загоготал Фиалкин. — Полный звездец. А почему? Потому что носом чую. Ты знаешь, за сколько её выставлю? Долларов за шестьсот. Точно. А начинал с чего, помнишь? Двести-триста шекелей — потолок. Ты, пей, давай. Ну, чего хочешь. Так о чём я? Ах, да, за шестьсот! А почему? Потому, что тут кушают абстракцию. Чем страшнее, тем моднее. Скажешь — неправ? А денежки? То -то. А — ля Шагал, а — ля Малевич, немного Фиалкин и шедевр готов. Я только трезвый это писать не могу. А как кирну, такого накатаю. Такой … Раз, два и в дамки. Конъектура, это звучит гордо! Димка хватает кисть и к непонятному пёстрому чудищу в стиле «детский сад» пририсовывает рог прямо под хвостом. — Ха-ха. Нате вам. Как думаешь, схавают?
— Послушай, Дим. Ты, помнишь Мацевича.?
— Мацевич … Он ничего. Мы пару раз уже здесь встречались. Он ничего. А другие говно. Тоже мне, художники.
— Да подожди ты, — перебил я Фиалкина. Ты его давно видел?
— Уже порядочно. Года три, не меньше.
— У тебя деньги есть? Тут дело такое. И я рассказал ему о встрече на «Арбате».
— Хм, есть у него примета одна. Сам мне говорил. Ты подпись смотрел? Хм, странно. Ладно, деньги я дам. Пошли, глянем. Димка, не переодеваясь, потащил меня на выход. — Только, если что, ты не говори продавцу, — просил я Фиалкина. Чёрт знает, что за этим стоит.
— Кто, я? -Возмутился Фиалкин. Ты что, меня не знаешь?
— В том –то и дело, что знаю.
— Да брось, ты, чувак. Пошли. Ты его данные запомнил?
— Да, вот записал, Лев Ривкин.
— М, да. Из Мацеевича в Ривкины. Трансформация, а? Не хило.
— Слушай, может, ему морду набить и… Всё. Молчу. Молчу.
А надо бы ему всё — же рожу набить, — сокрушался Фиалкин. Надо же, чмо ходячее. Аферист сраный. Но ты оцени. Я ведь был, как Сфинкс, или Кентавр. А, неважно. Давай на скамеечку присядем, ещё раз гляну. А цену-то я как сбил, а? Вдвое. Учись. Нет, точно Мацеевич. И не копия. Его рука. И вот она, метка. Видишь? В правом верхнем углу бардовая точка. Он её называл взгляд вселенной. Забавно. Но не думаю, что его картинку банально спёрли. Хотя, тип этот, продавец, ещё тот типчик. Наркота.
— Ты что серьёзно?
— А что я их не видел? Сам баловался, знаю. Но, теперь только официальный допинг. Кстати, пошли. выпьем. Я отказался. Сенсация сама шла мне в руки, хотя… -Но отчего так сильно начинает би
иться сердце? Как же всё-таки выяснить то, что стоит за всем этим? Да и стоит ли вообще так тревожно относиться к этому?
Ведь Мацеевич мог нанять продавца. А подпись? --Возражал я себе. — Зачем ставить подпись никому неизвестного Ривкина? Хотя богатым неважно, главное модная тема иудаики и Святой земли. Да и не миллионы же в конце концов, а какие -то триста-пятьсот долларов. И всё же тут что-то не то. Но что? Идея! В мэрии, в отделе культуры есть наверняка данные этого Ривкина, раз он получил место на «Арбате». «Партизан», здесь не любят, и безбожно штрафуют. Значит мэрия.
После не очень продолжительных, но изматывающих переговоров в отделе культуры я сидел, выжатый беготнёй и изнуряющим солнцем на небольшой, открытой веранде кафе. Кубики льда позвякивали в стакане с ледяной колой. Адрес этого Ривкина я добыл. А что дальше? Сыщик из меня никакой. Но не обращаться же в полицию со смутными, неопределёнными подозрениями. Художник. Какой всё же у него на картине взгляд. Будто отображающий не только бездну, но и страшную тревогу, предощущение чего-то за глубинами сознания, да и подсознания тоже. Какую-то пограничную черту за которой Хаос. И надо, наверно. подойти к этой грани, чтобы понять силу, которая скрыта за чертой полотна. Там, где начинается Путь, недоступный логике обыденности. Впечатление моё было так велико, что строки просились наружу неудержимо, подталкиваемые сопричастностью к Художнику.
Я схватил салфетку и прямо на ней записал, вернее, ощущал, что рука сама выводила строки:
— В истерике билась волна о причал.
Прогнившая лодка в сыпучий песок погрузилась.
И чайка, упав с высоты, разбилась и в прах превратилась.
Ветер взбесившийся что-то о чём -то кричал.
Сыпались звёзды, как будто рукою Творца
Их сотрясали с ветвей почерневшего неба.
Было Начало, а может преддверье Конца.
Кислого вдоволь вина и чёрствого хлеба.
Были одеты в невинный цвет белых хламид.
Что ж, лицемерье — удел и суть грешная наша.
Пенится огненным светом долгов и обид.
До кромки до самой заполнена Истины чаша.
Нас, перед Вечным оставят одних. Даже тень,
Тело, покинув, исчезнет за дальним порогом.
И в этот, Судный, безжалостной Истины день.
Будет ли с чем нам предстать перед Богом?
Очнуться и вернуться к реальности меня заставили громкие крики и листки, брошенные мне на столик. Ну, да, выборы в Мэрию выборы. Периодически, проводимый спектакль. Портреты кандидатов и лозунги пестрели на каждом углу. Крикливые зазывалы или как их там, нагло и бесцеремонно орущие, хватающие за рукава. Я смял листки с портретами кандидатов и выбросил в ближайшую урну. Шум, поток, яркие краски улицы, пряные запахи специй и жаренного мяса ¬шуармы. Господи, да какое им дело до Художника? Какое им дело до того, что за гранью? А ведь возможно, шевельнулась мысль, они и правы. Жизнь коротка. Жизнь прекрасна и омерзительна.
Но также, как манит грех, также, а, может, ещё сильнее манит то, что мы привыкли именовать жизнью.
Нет, не нужен художник Апокалипсиса, не нужна боль изъедающей душу совести. Живые пьют воды Леты. Праздник души, праздник тела, праздник Бытия. Амен. Я, боковыми улочками, словно спасаясь бегством, покидал центр Дизенгофф, с его вечно праздничной толпой. Его негой, внешней беспечностью баловня Леванта.
Бредут по клочковатым, слегка подсвеченным, словно электрическим светом облакам, серые люди -тени. Туда, где на
