Повезло

и…
Получила ещё и кляп. Пришлось быть послушной целых два дня, полных мучительного страха, чтобы избавиться от вонючей, мешающей дышать тряпки во рту.
Третье – миссис Брикман легко теряла контроль над собой и также легко его возвращала. Она бушевала. Её словно переключало между «доброй мамочкой» и «злой». Она то кормила Линду шоколадом (Линда уже мечтала о ненавистном супе – потому что от сладкого болел живот и ныли зубы), то вдруг могла оттолкнуть от неё тарелку или даже надеть на голову вместе с остатками еды, весело заявив:
–А теперь мыться!
Четвёртое состояло в том, что Линду не пускали к окнам. И вообще – не отпускали одну ни на минуту, если не была она связана. Даже в туалет. Миссис Брикман всегда была рядом, наблюдала в дверях, мрачно и как-то торжественно скрещивая руки.
А ещё – миссис Брикман отчаянно лгала. Она повторяла, что от Линды отказались её родители, и что она, миссис Брикман её будет беречь. Она даже укладывалась со второй ночи в страшном и ненавистном доме с нею рядом, обнимала и шептала на ухо о том, что всегда-всегда будет рядом.
Линда научилась не плакать – слёзы раздражали миссис Брикман.
–Ты должна улыбаться! – заявила она, саданув по затылку девчонку. – Усекла?
Линда усекла. Страх понемногу  разжимал её душу. Наверное, в Линде сразу же была какая-то очень сильная душа, пусть ещё и юная. Линда не сдавалась. Она научилась соглашаться, но по возможности старалась запоминать где коридор, где комната и ещё…
Однажды она смогла подняться связанная с пола. Чтобы взглянуть в окно. Извиваясь как гусеница, вдруг как-то сообразила и по стене, обдирая бок, поднялась. Правда – миссис Брикман оттаскала её за волосы.
Но, оглядываясь назад, Линда Клеменс понимала – ей очень повезло. Её просто держали как живую куклу в доме.
Линда Клеменс потеряла счёт резиновым, страшным и холодным дням. А потом миссис Брикман силой влила ей в рот какой-то дурной сок, и Линда упала в темноту, как и в прошлый раз.
И в этой тьме кто-то бегал, топал, грохотал, бушевал. И противно выла сирена. И ещё что-то было…
И чьи-то руки, совсем ледяные, куда-то её несли. А потом Линда куда-то неслась и снова и снова звучали встревоженные голоса.
***
Позже Линда узнает – миссис Брикман пыталась её отравить. А до того – глазастые соседи из соседнего магазина вдруг приметили, что очень часто эта женщина стала покупать шоколад, соки, конфеты, без всякой меры. Это было странно.
–К вам вернулся муж? – поинтересовалась миссис Стоун, которая позже сообщит в полицию о своём подозрении.
–Нет, – миссис Брикман блаженно улыбнулась, – дочка.
Миссис Стоун испуганно округлила рот, но сообразила и выдавила улыбку. Миссис Стоун знала – никакой дочки у Брикман нет. собственно, живой нет. У миссис Брикман долго не получалось выносить дитя. А потом когда появилась всё-таки девочка…что ж, это было жестоко со стороны судьбы – девочка прожила всего четыре года.
Второе свидетельство было от мистера Роуза – ему показалось, и он сразу же сообщил в полицию, что в окне миссис Брикман видел пропавшую девочку. Кругом кружили полицейские, останавливали прохожих, развешивали объявления о розыске, и, может быть, останавливали даже саму миссис Брикман?..
Этого Линда не узнала никогда. Знала лишь факты – у миссис Брикман случился срыв. Не первый, но последний. Её мужа не было в городе, он был в рабочей поездке, или просто не торопился домой, а так как миссис Брикман жила лишь с ним, сложно было сказать, что явилось причиной срыва.
Итак, срыв. Полное помешательство. Линда, попавшая под горячую руку… сглупившая маленькая девочка и едва-едва не умершая от такой глупости – миссис Брикман очень не хотела уходить без «дочки».
Дальше было лечение. Потом интервью, какие-то допросы, и волокита – железные крючья, впивающиеся в душу.
«Что вы испытывали, находясь в заточении?»
«Какими методами вас терзала миссис Брикман? Расскажите!»
«Она вас била? Она морила вас голодом?»
«Почему вы не пытались освободиться?»
«Что вы испытываете теперь, зная, что Похитительницы с Сумочкой больше нет в живых?»
Похитительница с Сумочкой! Какая  пошлая фраза! Какое тухлое прозвище. Но прижилось. Миссис Брикман ходила с сумочкой? А кто с ней не ходит? Но плевать, плевать! Налетели химеры и прижилось это пустое, нелепое…
А что по поводу вопроса – Линда не знала что отвечать. Она вообще не знала что отвечать. Зато её родители знали. Они здорово отбивались за неё от журналистов и любопытных, забывших как будто бы о том, что требуют ответов у хрупкого напуганного ребёнка.
–Я, разумеется, всегда верила в то, что моя дочь вернётся. Она должна была быть рядом. Материнское сердце, знаете ли, не обманешь! – вещала Кэт Клеменс, пока её фотографировали в самом трогательном виде: мать держит за руку дочь, лежащую на больничной койке. Что может быть милее?
Фрэнк стоял рядом и мрачно кивал в такт словам жены. Он-то помнил, как Кэт резала вены и пыталась напиться снотворным, чтобы не проснуться совсем. Но её ложь не трогала его. Он был пьян. Теперь это было для него привычно. И когда журналисты обращались к нему, он лишь кивал и добавлял что-то всклад, зная, что на Кэт лежит ответственность за деньги.
–Мы всегда знали…– бурчал он эхом.
Линда Клеменс лежала ещё в больнице, когда её мать Кэт открыла выставку в честь возвращения своей дочери. Вообще-то выставку пришлось клепать на скорую руку, и большей частью – из старых и недописанных работ. Рекламный  трюк – только и всего. Люди шли, ожидая увидеть и услышать о матери несчастной девочки.
И попадали в порхание красок и мазни. И слушали о героическом материнском сердце, что никогда не знало отчаяния…
В день выписки Линды – Кэт Клеменс торжественно преподнесла свою картину «Возвращение домой» офицеру Карону, руководившему освобождением Линды.
–Мы вам очень благодарны, офицер! – Кэт прижала руки к сердцу, – если бы не вы! Ах, мы с Фрэнком у вас в долгу!
–И очень вас уважаем…– изобразил Фрэнк почтение.
Офицер Карон сухо принял благодарности. Видел он и таких – не они первые, не они последние. Вернулся ребенок, а они – и как только решаются? – творят из возвращения целую шумиху в своей жизни. Вон, Кэт эта… еще недавно неудачливая художница, а теперь выставку открывает. Как же, в честь дочери!
Но это было уже не его дело.
***
Оглядываясь назад, Линда Клеменс поняла, что жизнь в общем-то пощадила её. Во-первых, вырвав из семьи, она отдала её не безумному маньяку и насильнику, а тихой, и почти безобидной (в сравнении с теми, кого показывали по телевизору) сумасшедшей. Линде даже было её почти жаль временами.
Во-вторых, жизнь вернула Линду Клеменс в семью.
Правда, в этой семье что-то навсегда изменилось. Что-то стало совсем не таким, окрасилось в чужой цвет, в чужие чувства. Линде стало казаться, и очень быстро, что она даже будто бы лишняя в отчуждённых мирах мамы и папы. Раньше – они были единым целым, а потом разобщились.
Их не стало. Появились какие-то другие люди, которые улыбались ей (она торопливо, а он мутно), что-то говорили ей (она наспех, он едва разборчиво), и шли жить свою жизнь (она творческую, полную прессы и нового имени, а он мутную и полную дурного запаха).
А Линда сначала была между ними. А потом – сама по себе.
Она не позволяла себе об этом задуматься долгие годы, и только уехав из родительского дома, поступив в институт и задышав свободнее, стряхнув с себя всё это налипшее чужое, вдруг поняла – она так и осталась в доме миссис Брикман.
Там, где до неё всем было настоящее дело.
Поняв это, Линда заплакала, и запоздало и яростно, конечно же, несправедливо, но всё же подумала о том, как ей не повезло в жизни.