космоса, дышащая циклами сжатия и расширения; он властно заявил свои права горьким жжением; здесь, в туалете – известковое утреннее освещение, вязкое и сонное, пронзительно-неощутимо свистящее и поющее в ушах; сизая чернота снаружи, она служит амальгамой для зеркала окна, отражающего мою фигуру, весьма корпулентную, изъясняясь благожелательно, а попросту сказать – жирную; в моем отзеркаленном теле сквозят огненные потроха города, намеком на позвоночник тлеют ярусы кровавых глазков башни ретранслятора; тенью прошелестела и растаяла в уме индийская легенда о мудреце, проглоченном младенцем, та самая, где ребенком оказалось Божество; риши обнаружил в его чреве вселенную; утро, день, вечер; и я уже еду домой; зернистый свет – мельчайшие капли ледяного тумана на стекле структурируют мягкие пятна света радужными пупырышками, или, напротив, свет вычленяет орнамент вещественного, кто знает; быть может, вот замысел творца: наши тела станут изящными – более стройными, чем линии эстампов, украшавших в баснословные времена первопечатные книги-инкунабулы, бесценные венецианские альдины; меня, признаюсь, все же, клонит в сон; и, наконец, – я люблю разговаривать сам с собой, с кем же еще? но отчего мне никогда не отвечают?
IV. Вечер
1
когда от нее под вечер обратно – а позвонил ей около полудня, нервно и внезапно, понукаемый ознобом томительного возбуждения; толком не понимая, случайная ли, пусть давняя, знакомая или уже почти вневременный предмет неразделенного эротического пыла; изваянная из нежно-розовой плоти, точеная и ладная, как фараоновы плясуньи, при знакомстве, лет десять назад, она торговала превосходной металлической кухонной утварью; нежданно и блаженно-легко блондинка согласилась на встречу, можно сказать, в кои-то веки свезло, пусть свидание краткое и для нее неважное, впрочем, и для тебя тоже, хоть ты и грезил обнаженностью, сплетением тел, берешь многоразличными хитроумными способами аккорды на ее тайной лире, но ничего из этого не оправдалось – в салоне автобуса искусственный интеллект распевает страстным речитативом титулы остановок, рассыпчатый бас, его текстура-фактура похожа на древесный уголь, иногда – на черно-искрящуюся парчу; так утробно, наверное, вещал для почтеннейшей публики какой-нибудь шпрехшталмейстер старинного цирка, в огненном фраке и зеркальном цилиндре; едем, стекло с истаивающими остатками февральского дня, перемигивания вспышек-затмений, создаваемых подвижным наложением невидимых деревьев на источники точечно-острого света, словно море безмолвных голосов, неопровержимая наглядность панпсихизма, гилозоизма и прочего милого сердцу бреда; остановка, тротуар, голая собака в малиновой фуфайке, кривоногая, будто винтажный стул
дома полоснуть взглядом отражение, подумать: «мои фаюмские глаза», и эта скарлатинно-лоснящаяся энкаустика щек, гладковыбритых, но всегда хранящих синеву потенциальной щетины, смоляные волосы; странно, в детстве они были, что называется, «золотые»; как в тот отборный, бриллиантовый зимний выходной, когда с отцом ты отправился гулять в неправдоподобно-сахарную снежную городскую рощу, снег на ветвях сапфирно-голубой, все так мягко, мягко, и ты рисуешь в альбоме на пленэре; тогда пейзаж был наполнен высверками солнечных монограмм; минуло четыре декады, сейчас по земле лишь тускло скользят летучими мышами нескончаемые геометрические тени, рождая ассоциации с «Сердцем ангела», с горько-проклятой смутной улыбкой главного героя; и вот, генеральное воскресное сновидение – пространство, исполинский раздел двух стихий, песка и океана; тут следует глоссолалия: ты владеешь привилегией, а именно – пить прогорклое вино и наслаждаться им, не хуже, чем, допустим, условным Шато-Марго; глотать растворимый кофе и млеть, как от драгоценной смеси, которой жил и от которой умер Бальзак; ты тоже умрешь, не сомневайся, «но ведь я не Бальзак» ты все равно умрешь, но узришь ли ты кинокефала? а вдруг ледорубом Троцкого тебя настигнет железный ужас прошлого, например, предстанет питательная трубка в носу матери, безъязыкой после инсульта, или отец на тесном полу коридора в булькающих конвульсиях инфаркта – и твой сухой прах раскрошится, рассыплется по воздуху
2
перчатки и ключ; вогнутости, выпуклости, щелчок – в их толще гаснут звездчатые рефлексы; запах свежекрашеного подъезда, тяжело-зеленый, с нотой соленой горечи; он пропитывает кусок воздуха близ ноздрей, удерживаясь, пока ты добираешься до перекрестка; холодное поле зрения засеяно ночными предутренними огнями и надвое раскроено угловым ребром здания на другом берегу улицы; от этой линии в ракурсе убегают вглубь на две стороны плоскости стен, подсвеченные снизу, будто меловое лицо вампира; это главный архив; ритуал переправы велит метнуть взгляд в окно третьего этажа и шепотом поприветствовать; ты вообразил и поверил, что там заключен, словно в уютном мавзолее, благодетельный – нет, не дух, но эфирный двойник той персоны, виновник смерти которой – ты; но ты смиренно, хоть и безмерно нагло уповаешь на прощение, более того, на покровительство; итак, ритуал в разгаре: ты выписываешь балетные пируэты, дабы не наступить на воспаленные швы земли, прямые и кривые, на бархатные нервные тени; что поделать, ананкастное расстройство; периферическим восприятием ты следишь за табло светофора, где арбузно-алые цифры ушли в пике; в темном небе, выстуженном и одиноком, сизые мягкие вздутия, тлеющие изнутри багряным подмалевком, перемежаются знобящими провалами в пустоту; днем они станут огненными прорывами солнечной ляпис-лазури, но теперь – это окна в космическую стужу; неравномерность атмосферного рельефа напоминает виденную когда-то в старом журнале, побуревшем, как папирус, карту реликтового излучения Вселенной; некто ваяет из ледяного света явленный мир, покрывающий, подобно письменам, примордиальное черное пламя; он врезает в обсидиановую память планетных сфер судьбы минералов, людей и животных; но кто же Сюзерен этого сюзерена?
навстречу – силуэт, колышущийся человечек; если бы мы изготавливали роман-шкатулку, на манер чудесной «Рукописи, найденной в Сарагосе», он поведал бы свою историю, быть может, о пасмурном полете с демоном – последствии неумолимого каббалистического заклинания; однако, о неожиданность, человечек всего лишь жаждет опохмелиться; впрочем, не будем злоупотреблять разрастанием словесной ткани из каждой точки – мы овладели этим приемом, столь похожим на набившее оскомину «расширение Метагалактики»; кажется, мы вновь вернулись к реликтовому излучению? уже в офисе – ты не планктон, ты бентос – когда рассвело, и румяное золото расплавилось в стеклах, залило поверхности, в голову вошел мистик Якоб Бёме; якобы Бёме однажды узрел в естественном сиянии, отраженном оловянным блюдом, пылающую пучину, таинственный корень Сущего; всплывает воспоминание, как два десятилетия назад ты, дипломированный инженер, ближе к концу рабочего дня стыдливо и радостно сбегал из конструкторского бюро в библиотеку; там, в узком пространстве между полками, держал раскрытый матерчатый, сладкой гнилью пахнущий том бордовой энциклопедии; и вот сегодня, двадцать лет спустя, ты снова ощущаешь умственным нутром эту причастность бездне, бхакти; да, отменный кофе, черное пламя, нефть, кровь мира
3
нет, отнюдь не слишком пламенно спешил сюда, в музей, во всяком случае, опоздав, не возрыдал бы – сосудистость уличной сети забита бляшками слепящего ксенона; ее кровообращение неоднозначно и вариабельно, распяленные веером пястные кости средневековых путей местами нарушают новую условно-ортогональную решетку города – однако без чрезмерных усилий удалось войти, до закрытия, в здание псевдопалладианского стиля, выкрашенное в смугло-сиреневый; если верить дразнящим слухам, здесь сберегался некий артефакт, приписываемый знаменитому алхимику Сендивогиусу; итак, анфилады хронологических комнат, проспиртованных бальзамическим и, одновременно, чуть тленным, духом; каменные бабы с равнодушно-свирепым выражением гладких лиц, квадратные монеты гуннских кладов, найденные какими-то оборванцами, как явствует из тщательных пояснений, багровые киммерийские маски, ногайские сабли, охапки алебард – славные реликвии и раритеты истории провинции; гравюры, репрезентующие, большей частью, хорошо вооруженных бородатых людей; жесткие и теплые на ощупь чучела вепрей, медведей и ветвистых оленей – триумф некромантского искусства таксидермии; ребристая выпуклость трилобитов; всего один дракон, совсем крошечный; фарфор и самовары, ласкающие роговицу глаз тонкой эротичностью линий; а со двора, сквозь щели траурных штор, сочатся закатные краски холодной прозрачной весны, проколотые блистающей Венерой – расплавленный кирпич, маджента, льдистый циан
лестница винтообразно уводит на второй этаж; высота ступеней с каждым шагом ощутимо растет, подобно тем чудовищным пирамидам, где на верхней площадке нагие жирные жрецы в тяжких пернатых коронах вырезали горячие куски плоти из человеческих тел; поднимаешься спирально вверх, однако твои желудок и кишки вкручиваются воронкой вниз, негромко, но различимо урча; остановка, одышка, одышка; второй этаж, на бледных полках – колбы с парящими в формальдегиде тератоморфами, двухголовыми младенцами и гермафродитами, мучительно смотреть на них, а ведь желание огромно; зачем-то в мозгу проплывает глупейшая фраза: «море белых лунных собак приветствует испытуемого»; но есть еще и третий этаж, вернее, внутреннее пространство ротонды; там, под куполом, посреди небольшого циркульного зала, ты, почему-то уже не удивляясь, видишь странное, то, что можно было бы назвать «машиной» – это механическое яйцо или королевский самогонный аппарат; кажется, оно изумрудно, как огурец; оно левитирует; вокруг, в нишах между арками окон, замерли – почти неподвижно – рыцари в скорлупчатых миланских латах; сердце начинает мощно колотиться
4
жаляще, сумеречно, плавно и, по правде сказать, уже все равно, только бы скорее; пусть – трепанация; везут куда-то, и над тобой – но каким образом ты видишь сквозь твердую тьму промежуточного вещества, то есть, попросту, через крышу фургона? – фонари, холодные косматые кометные головы на склоненных, словно в ожидании секиры, шеях; в вечерней предзимней темноте они плывут навстречу двумя цепочками, сходящимися в перспективе, по левую и по правую руку; а было так: комиссар «Общества поощрения благочестия» облёк, если можно так выразиться, формулы вердикта в сморщенную кожу своего беззвучного фальцета; тебе всего и осталось, что подписать: «я, имярек, согласен изгнать демона, обитающего во мне», а равно, споспешествовать отверзению врат духовных, «это значит, трепанация», зло прошептал он; и те огни, что в боковых окнах расходятся кругом в периферическом зрении, расточают тона светло-оранжевой моркови, протертой и пропитанной майонезом, или же бордовой свеклы; ребристые снежные кораллы ветвей прорисовывают потемки; укол, наркотическое затопление
и в нем ты, нагой и мускулистый, в спальне стягиваешь шнуровкой шелковый корсет Эстер – самой, как
