Три долгих проклятых года…

одна, как пушинка, в этом чудовищном хаосе.
Нацисты сразу стали открывать церкви и для православных, и для католиков. Знали, чем задобрить  верующих. Повсеместно ввели белорусский язык. А одновременно с этим возникали гетто,  куда свозили евреев не только из Белоруссии, но и из Европы.
Что говорить – были и те, кто приветствовал новый порядок. В Минске действовали различные коллаборационистские структуры: полиция, административные органы, молодежные профашистские организации. Немцы разрешили ограниченно использовать национальную символику – герб «Погоня» и бело-красно-белый флаг. Было даже марионеточное правительство Белорусской Центральной Рады во главе с Радославом Островским.
Мария брезгливо смотрела на этих предателей и была потрясена, когда увидела в рядах нацистских прихвостней комсорга Олега. Это именно он выдал своих друзей  Тасю и Илью. Мария случайно проходила около гетто по улице Сухой, там была толкучка – место, где узники гетто могли обменять вещи на еду, а если повезёт, раздобыть пончики и муку. Тогда-то  она и увидела одноклассников и узнала, с  чьей подачи они здесь оказались. Сколько помнит, они всегда были вместе, как попугайчики-неразлучники. Это  потом Маша узнала, что вместе, держась за руки, они шли к своей гибели. А тогда отправилась домой к комсоргу…
– Олег, они же наши друзья. Помоги им выйти оттуда. Ты не ведал, что творил, когда указал на них немцам. Их же убить могут, – увещевала Маша комсорга.
– Я не идиот, Маша, и не собираюсь рисковать своей жизнью ради каких-то евреев, – он усмехнулся. – И тебе не советую.
– Каких-то?  – Мария со всей силы отвесила ему пощёчину. А Олег схватил её и, не  давая кричать, зажал губы поцелуем. Она сопротивлялась по-женски, царапалась, кусалась, сколько могла. Однако силы были неравны.
–  Ну что, красавица-недотрога, получила? – изгалялся насильник, надевая штаны. – Где сейчас твои верные рыцари? Не знаешь… А я вот он, здесь и не на последнем счету. Ничего, царапины заживут, а  миг этот  сладкий никогда не забуду. И ты не забудешь…
Пока он изрыгал гадости, Мария быстро оделась. Не удержалась – плюнула ему в лицо, презрительно посмотрела, гордо вскинула голову и молча вышла. Если бы могла, убила бы. Тело он изнасиловал, но не душу.
Жизнь продолжалась. Город существовал в  тяжёлых условиях, на грани голода.  Однако осенью 1941 года в Минске заработал Купаловский театр. Там ставили в основном белорусские и немецкие спектакли. Театральная жизнь для минчан была очень полезной. В городе с десяти вечера до пяти утра действовал комендантский час. А билет на вечерний спектакль стал пропуском для прогулок по Минску. По этой причине местные подпольщики были большими театралами. Машу взяли в труппу.
Как-то за кулисы зашёл Олег в форме националистической молодёжной организации. С ним был немец с утончёнными, аристократичными чертами лица.
– Знакомьтесь, герр Лернер. Это Маша, моя одноклассница. Красива, не правда ли? – Машу возмутил подобострастный тон комсорга, а он тем временем продолжил: – Маша, это герр Курт Лернер. Подполковник абвера – заместитель Вильгельма Крибитца, большой человек.
Маша пожала плечами.  В свои семнадцать лет она не знала, как  себя вести с  этим Лернером. Спас звонок. Девушка облегчённо вздохнула, извинилась, ей нужно было на сцену.
Но рано она расслабилась.  После спектакля её ждала машина и Лернер с букетом роз. Это насторожило Машу. Было страшно и понятно лишь одно: уступить придётся, а вот насильно или добровольно – решать ей. Накануне Машу нашёл связной. Лернер мог стать источником важной информации. Было ли это оправданием? Смерть, мучения или позор? Выбор не из лёгких. И обсудить не с кем. Марию не отправили на работу в Германию, не заставили обслуживать офицеров в доме терпимости. Те крупицы информации, которые ей удавалось  узнать, помогали подполью. Она не страдала от голода и поддерживала бабушку. Но та даже слушать её не стала, когда узнала, с кем живёт внучка. А вскоре умерла от сердечного приступа, прошептав, глядя на расстроенную Машу: «Позор… Какой позор…»
Абвер работал профессионально. Подполье же было спонтанно. Не все  выдерживали эту  борьбу. Дважды абвер громил подпольщиков, погибло несколько сот минских патриотов. Провалилась попытка восстания военнопленных в концлагере по улице Широкой. Но, несмотря на потери, подполье  жило и сражалось. Маша, по возможности, вносила свою лепту, передавала через связных информацию, которую по крохам выуживала у Лернера. Не без её данных состоялась операция по устранению гауляйтера Вильгельма Кубе. Но об этой стороне жизни Марии мало кто знал. На виду было то,  что молоденькая актриса живёт с немецким офицером, от которого в августе сорок  второго у неё родился сын Эрик. Кто-то  дарил цветы талантливой красивой артистке, кто-то плевал ей вслед, как девицам из домов терпимости. Мария ложилась в постель с  врагом, и для  многих это было  мерилом её жизни.
Как она смогла  это пережить? Сама удивлялась. Иногда завидовала казнённым подпольщикам, мучаясь своим положением. Три долгих проклятых года притворяться любящей женщиной и одновременно ненавидеть врага – отца своего ребёнка. Три долгих проклятых года видеть, как терзают твою Родину. Три долгих проклятых года знать, что  убивают твоих товарищей и страдать от невозможности что-либо сделать для них. Три долгих проклятых года  ждать и верить, что всё это закончится. А потом пятнадцать лет пытаться забыть  три этих долгих проклятых года. Бессонными ночами Маша пыталась проиграть другую жизнь, если бы тогда она не согласилась на предложение Лернера. Он  бы не простил. Мог убить. Но скорее всего, изнасиловал и определил в  публичный дом. Или отправил в концлагерь. Зато совесть была бы чиста. Но жизнь – не сцена, отыграть назад невозможно.
В конце июня сорок четвёртого канонада была слышна круглые сутки. Население города находилось в оживлённом ожидании. Исход  боёв  был предрешён. Немецкое командование покидало город. В театр пришёл Олег.
– Маша, краса моя, я тебе помог прекрасно пережить эти три года, толкнул тебя в объятия Лернера.  Теперь ты помоги мне. Я хочу уйти на запад. Замолви словечко перед Куртом, – комсорг не просил – требовал.
– А не хочешь ответить за предательство? Кстати, Лернер не доверяет предателям – ему слишком много приходилось с ними сталкиваться. И у всех одно нутро, – завелась Маша. – Крысы убегают с  корабля.
– Ну ты даёшь, немецкая подстилка. Кто  бы говорил. Если мне придётся отвечать,  то я тебя с собой потяну, – даже не верилось, что  это был именно тот человек, которого единодушно избрали комсоргом класса, а казался таким правильным…
Девушка брезгливо поморщилась и ничего не ответила.
Мария с замиранием сердца  ждала, когда Лернер отправится в свой Берлин, где его  ждали жена и две дочери. Но она не угадала. Лернер собрался взять её с собой.
– Мари, быстро собери всё самое необходимое для себя и для ребёнка. Машина внизу. Завтра может быть поздно. Я на всякий случай сделал два комплекта документов, – он отдавал отрывистые команды.
– Я не поеду никуда, – решилась Маша на сопротивление.
– Что значит – не поедешь? Ты представляешь, что тебя ждёт за связь с немецким офицером? Ты хочешь в сталинские застенки? Не понимаю, в чём проблема. Ты меня любишь, ситуацию с семьёй я решу. Не теряй время на разговоры, – Лернер кидал вещи в чемодан.
– Курт, скажи, неужели ты, правда, считаешь, что можно полюбить человека, который пришёл разрушить твою жизнь, убить твоих близких, разграбить твою страну? – Маша смотрела устало и обречённо. – Я никогда не любила тебя, Курт.
– Я не верю, Мария. Мы прекрасно жили три года, у нас сын, – Лернер казался растерянным.
– А у меня был выход? Отпусти меня, Курт, если я  хоть что-то для тебя значу.
– Хорошо, – он считал в глазах Маши вопль о невозможности уехать. – Хорошо, Мари, но Эрика я  в этой варварской  стране не оставлю.
– Ты о чём? Это мой ребёнок.
Курт засмеялся, подошёл к девушке и с силой толкнул её на кровать. Вынул пистолет и направил на Машу.
– Прежде всего, это мой сын. Будешь мне мешать, я выстрелю. Раз ты не моя женщина,  мне не составит труда нажать на курок. Собирай вещи ребёнка! А тебе самая дорога в лагерь. Думаешь, пощадят? Не надейся.
В это время в комнату вошёл Эрик.
– Мути, фати, – позвал малыш, готовый расплакаться.
Лернер отвлёкся. Маша со всей силы ударила его в грудь ногами. Он не  удержался и упал, стукнувшись головой об  угол комода. Крови было много. Маша покидала в сумку самое необходимое, схватила сына, документы и выбежала из дома, не проверив, жив ли Лернер, даже не взглянув в его сторону.
«Бежать, бежать отсюда, пока не обнаружили Лернера», – она не знала, куда, где можно спрятаться, но упорно бежала, толкая перед собой коляску с Эриком, который притих, как будто чувствовал, что происходит с матерью.
Город был мрачным и горестным, напоминал своими руинами средневековые развалины, где вместо храмов торчали трубы уцелевших печей, разбросанные среди кирпичей и железа. Снесённые с лица земли улицы открывали страшную безрадостную панораму. На балконе Гостиного двора на летнем ветру одиноко трепыхался огромный портрет Гитлера.
Мимо пробегали нацисты, не обращая на неё внимания – им было не до русской женщины с ребёнком, они торопились покинуть эту  землю, куда три года назад входили победным маршем. И  это была уже не та серая масса, так напугавшая Машу когда-то, это отдельные  крысы бежали из не завоёванной страны.
В театр путь  был заказан – там  её найдут сразу. Молодая  женщина отправилась к Власенко. Больше идти было некуда. Директор школы выглядел неважно. Маша взглянула на культю, он поймал взгляд:
–  Это ещё при первых бомбёжках. Возможно, увечье и спасло меня – на работы не  угнали и не заподозрили в связях с подпольем. Для них увечный уже не человек, – в его глазах считывалась озабоченность. – Мария, что привело тебя сюда?
– В общем, мне не у кого просить помощи, – молодая женщина собралась с мыслями. – Дайте мне справку, что я работала на подполье.
– Бог мой, какую справку?
– Хоть какую. Напишите и заверьте своей подписью. Ведь вы же знали, что я помогала, что я не просто так жила с подполковником абвера, – в её голосе было столько отчаяния.  – Понимаю, это не документ, но может, кто-то мне поверит… И сын мой не виноват ни в чём.
–  Ладно, напишу, как смогу. А сейчас оставайтесь у меня, отдыхайте, поешьте. Малец квёлый у тебя какой-то. Скоро уже всё закончится.
Маша с ребёнком жили у Власенко до полного освобождения Минска. А потом всеми правдами и неправдами она устроилась санитаркой в медицинский эшелон, который вёз тяжело раненных в тыл. Благо, документы абвер подделывать мог профессионально, а Лернер предусмотрел и тот вариант, что они не успеют уйти на запад. О судьбе Лернера ничего не знала и знать не хотела.
Работала Мария до изнеможения, лишь бы не думать, не вспоминать. Эрик начал говорить по-русски, что в доме Лернера было категорически запрещено. А вскоре мальчишка перестал спрашивать, что с папой. Мария рассказывала сыну про отца, который  воюет на фронте с фашистами.
Дороги войны непредсказуемы. Как-то на маленькой