Личный кот диктатора. Часть первая.

существу.
Всё-таки один нужный талант у Троечника был. Сядет где-нибудь тихонько … и смотрит, … и смотрит, … и смотрит …
Но уж если шутил, то шутил насмерть. Шуточка навылет проходила. И не один обшученный оставался с дыркой, хватало на всех.
Надо сказать, что в том царстве-государстве бытовало одно суеверие под видом традиции. Когда главный отниматель становился совсем дряхлым и глупым, и не мог защитить того, что насобирал, то ему помогали умереть. Или просто не мешали и он делал это сам. После того, как его душа в ужасе убегала из этого мира, тушку свежевали, мыли, разрисовывали под живую и выставляли в самом людном месте. В том смысле, что каждый мог прийти и убедиться – в самом деле помер, этого можно не боятся. Потом невесть откуда появлялся новый предводитель и все магазины, ларьки и киоски начинали бойко торговать его портретами. В военной форме, в штатском, с орденами, с другими орденами, в шляпе, без шляпы, с помощниками, с семьёй, с другой семьёй. Маленькие, побольше, огромные. Настольные, стенные, монументальные. Любые и другие любые. Старенькие пенсионеры с унизительной пенсией – и те не отставали, вырезая обожаемое изображение из недорогих иллюстрированных журналов для неграмотных.
Главный вопрос в этом важном деле был – когда? Когда менять одну образину на другую? Чтобы в самый раз? Так, чтобы участковый отниматель не записал про тебя – живёт, мол, вчерашним днём… или не испытывает должного уважения… противник всего нового…. Или ещё чего он там выдумает, сволочь краснопёрая!
Словом, случилась такая оказия. Сменился хозяин в стране, когда Троечник был в третьем классе. Не то, чтобы учился, но по слогам читать уже умел. Правда, не быстро, а очень даже медленно. Но буквы уже не путал, это точно. Так вот, как раз об эту пору прогнали со двора прежнего отнимателя. Убивать не стали, ждали когда он сам. Не дождались. А тут ещё новый хозяин заявился и так получалось, что их сразу два – лысый и бровастый. Резонно было бы придушить обоих во избежание путаницы. Однако, ввиду прихода эпохи гуманизма, не стали. Даже стишок сочинили в память о лысом пенсионере:

                                                          Удивили мы Европу,
                                                          Показали простоту.
                                                          Десять лет лизали жопу,
                                                          Оказалось, что не ту!

Некоторое время население пребывало в смутной ажитации – кому лизать теперь и когда начинать выражение народной любви и уважения? Ждали обычного в таком случае проклятия до седьмого колена в адрес оставившего пост лысого… Пока ждали, новых портретов, с бровями, накупили такое количество! На каждого едока по портрету!  И ещё один на всех – в красный угол, от нечистой силы и заразы всякой. А отработанный материал куда девать – с лысиной и в рубахе шитой по вороту? Не сговариваясь, где-то после двух часов ночи, социально активные граждане потянулись на помойку. С картиной, а то и двумя или тремя. Молча и не здороваясь. Без сентиментальных проявлений похоронили в грязи и пищевых отходах, то, с чего вчера сдували пылинки. Процедура требовала известной беспринципности и изрядной гибкости ума. Но, вот, какое дело… народ был настолько тренирован событиями последних полусотни лет, что корректировка политического курса прошла совершенно привычно и буднично.
Вот тут и случился наш герой со своим чувством юмора. Государствообразующим чувством юмора. Харизматическим чувством юмора. Великонациональным чувством юмора. Цивилизационным чувством юмора.
Когда благочестивое паломничество на помойки закончилось, часы пробили пять утра. Троечник был уже одет и готов. Пробежав по всем свалкам, шутник притащил во двор десятка два парадных портрета героя вчерашнего дня – в шляпе, без шляпы и отдельно – с бородавкой во всю щёку… только сейчас заметил! Реставрация заняла полчаса – шваброй да тряпкой восстановил былой блеск и величие. Молоток в руки, в зубах гвозди – стук-стук и по всему дому почётного пенсионера развесил, да повыше, чтоб не достать с ходу.
Устал и на лавочку с краю присел. Отдышался и смотрит… смотрит… смотрит…
Тут было на что глянуть. И что послушать.
-- Родимый, вернулся!
-- Кто посмел, это провокация агентов империализма!
-- Да я все двадцать лет знала, что ты – левый уклонист!  Эсер, сволочь!
-- Ах ты, Иуда! Всё строчишь по ночам доносы кляузные! А я тебя на помойке опознал… с двумя портретами!!!
-- Да хоть с тремя!!!
-- Это мятеж!!!
-- Сука… Так это ты тогда… В тридцать седьмом!!!
-- Я – не я, а вот тебе там самое место, белофинн ссученый!
-- Снимай быстро эту образину со стены! Да не эту, сволочь, вон ту!
-- Которую?
-- Всё снимай, пораженец! Лучше ничего, чем не то!
-- Господи, да расточатся врази твои!..
-- Папа, да куда вы?! Опять у вас конец света намечен на сегодня?!
-- Молчи, сектантка! Анафема тебе!
-- Да когда же этот балаган прекратится?!
-- Никогда! А ты про какой балаган спрашиваешь? Уточни!
-- Товарищ майор тебе уточнит, шляпа… интеллигент вшивый!..
-- Убью, гад!
-- А-а-а-а! ... Держите его!.. Бухгалтер с ума сошёл!..
Шум нарастал стремительной волной, могучим цунами лез в небеса… и в этот момент с улицы завыла сирена. Так завыла, что у всех череп свело, а цунами расплескалось на грязные лужицы.
-- Рррразойдись! – рявкнул кто-то в матюгальник. -  По квартирам, граждане, разойдись! ...
На этом шутка, собственно, и закончилась. Начались допросы, показания, протоколы, очные ставки, подписки о невыезде, а так же тайные оперативно-розыскные мероприятия. До процессуальных действий, слава труду, дело не дошло. По рекомендации сверху всё оформили как административное недоразумение и горлопаны отделалась штрафами. На сына фронтовика показаний никто не подписал. То ли не догадались, то ли пожалели, то ли сами хотели придушить втихаря.                   
По поводу этого случая собралась шайка главных делителей страны. Тогда она носила кличку Госплан. Они сложили деньги, украденные за целый год,  и разделили на количество семей в стране. Хватало на покупку в каждый дом телевизионного приёмника. Другая команда складывателей из госбанка привезла грузовик денег. А главный отниматель написал указ, повелевающий вместо портретов в каждой квартире держать включённым телеприёмник. И считать главным в стране того, кто маячит на экране более двух часов в день. Так в социалистической стране появился свой пролетарский PR.
Грузовик с деньгами предназначался для директора завода телеприёмников. Как обычно, главный отниматель забрал себе половину. Писание указов - нелёгкая работа.
                                                                  ---------------------------------
Неизвестно, долго ли смеялся Троечник над своей шуткой. Но когда веселье закончилось, он почувствовал в душе некоторую тяжесть и скованность в мыслях. Будь он взрослым, мы бы назвали его состояние фрустрацией, или утратой ценностей, или когнитивным диссонансом. Про мальчика можно сказать проще. Глядя на мир раньше, он считал, что не все люди достойны его уважения. Теперь он точно знал, что людей уважать не за что. В том числе и его самого. Вряд ли он мог бы объяснить своё настроение. День ото дня вокруг него росла невидимая стена отчуждения и одиночества. Люди перестали задевать его чувства. Может быть, безответная любовь к родителям, дворовым героям, одноклассникам, испортилась, протухла и теперь отвращала его от них. Людей нельзя любить. Детей нельзя любить. Кого же тогда? Бога в этой стране не было. Будущего и прошлого тоже не было. Было только вечное нескончаемое трудовое сегодня, скучное до самоубийства. Здесь никогда ничего не менялось.
Троечник умирал. Душа его не находила интереса во внешнем мире. Она становилась всё меньше и меньше, проваливалась всё глубже и глубже. Тело осталось без управления и постепенно переставало жить. Голодный взгляд узко поставленных некрасивых глаз выражал теперь неутолённую потребность хоть на минуту коснуться живого и тёплого существа с неурезанной душой. 
Когда он перестал ходить в школу, никто не был в самом деле огорчён. Тем не менее, чтобы сделать его дни окончательно невыносимыми, завуч присылал к нему в комнату наряд вооружённой охраны. Каждое утро его вели через весь двор и сажали в уродливый чёрный автомобиль. Троечника приводили прямо на урок, а после второго урока он снова убегал на мороз.
Бродить по городу без дела, было скучно и холодно. Время густело и замедлялось, день тянулся мучительно медленно. Гораздо интереснее было кататься на трамвае. За тёплую монетку из кулака маленький пассажир получал полуторачасовую экскурсию по городу. Мальчик садился на свободное место у окна, долго дышал на замёрзшее окно, пальцами и ногтями процарапывал лёд и снег на холодном стекле. Трамвай медленно и неловко продвигался по узким улочкам, а Троечник прижимался лбом к окну и смотрел, смотрел, смотрел…
Серые дома на фоне серого неба. Бледные лица на фоне серых домов. Тусклые глаза на фоне бледных лиц. Город страха и голода. Собак, кошек и крыс жители поймали и съели во время войны.  Людей тоже ели – и живых, и мёртвых. Серое небо падало на беззащитный город каждые три часа. Снаряды величиной в рост человека сыпались сверху и рвали на части серые дома и бледные лица.  Нельзя смеяться. Нельзя веселиться. Нельзя петь. Нельзя привлекать внимание врага. Снаряды уже в воздухе и очень хочется есть. Никто не забыт и ничто не забыто. Десять лет прошло. Страх и голод. Серое небо. Серые руины домов. Бледные лица. Тусклые глаза. Все Савичевы умерли. Осталась одна Таня. Никто не забыт. Таня тоже умерла. Ничто не забыто. Ракеты уже в воздухе. Атомные. Термоядерные. Водородные. Жить уже не хочется, хочется только есть. Ракеты упадут с неба и перемешают фарш из домов, лиц и глаз. Пирожки, колбаса, котлеты. Дайте ещё. Дайте ещё. Дайте ещё. Ещё десять лет. Новые серые дома…
Старый трамвай с деревянными лавочками, прозываемый в массах «американка», медленно катился по ржавым рельсам в солёном снегу. Маршрут вёл в сторону окраины, туда где на площади стоял красавец-кинотеатр. Огромный серый кинотеатр для показа серых фильмов. После войны на площади вешали тех, кто воевал нечестно. Таков был священный долг тех, кто воевал честно. Подогнали грузовики, поставили осуждённых на край кузова, затянули петли на немытых тощих шеях. По команде, грузовики взяли с места и военные преступники весело продрыгали в воздухе последний степ. Городской глава велел сделать из малопочтенного мероприятия патриотическое шоу. Народу собралось много, некоторые привели детей. Когда бывшие офицеры перестали дёргать ногами и в морозном воздухе разлился тонкий аромат мужской мочи, многие зрители начали тошнить прямо на площади. Дурными голосам заныли дети. Для первого раза всё прошло неплохо – эмоционально и поучительно. К утру с покойников были украдены все сапоги и в ад они попали на босу ногу. 
Троечник, конечно, ничего такого не видел, да и не мог видеть – родился поздновато. Он только слышал десятки версий, рассказанных или под «честное рабоче-крестьянское», или под «век воли не видать». Обходя вокруг площади, он обдумывал очередной парадокс родного города «во дела…