Жизнь за окном сегодня какая-то нежная очень. Просторно вокруг. И, сколь хватает глаз, воздух - настоящий, не похожий на воду, когда деревья, дома, машины и люди, если чуть подалее от тебя, уже переломаны пространством, и силуэты их искажены. А сегодня – нет. Сегодня мир как хорошая линогравюра: силуэты резко очерчены, всё определённо и стройно. И всё настолько разумно, что невольно чувствуешь себя в театральной декорации, изобилующей неслучайными случайностями, которые непременно, в процессе развития действия, как-нибудь да повлияют на судьбы героев. А свет с небес всё время чуть меняется, и то, что минуту назад было второстепенным, неважным, в следующий миг становится главным, словно из тени кулис вышел солист и повёл свою партию. И не перечёркивает эта партия всего, спетого ранее, а, напротив, делает полнее и понятнее мир вокруг.
Кажется, Лена его сегодня поняла окончательно. Неожиданно и вдруг. Прямо утром и поняла, как только распахнула глаза и подумала, что воздух сегодня на воду не похож.
Он ведь и не любил её никогда, а делал всё с оглядкой на то, как строится его карьера, как закладывается фундамент его материального благополучия. Теперь над этим фундаментом замаячили стены, уже довольно высокие.
Серёжу ей в мужья выбрал папа. Он и привёл будущего мужа своей дочери к ним в дом, и познакомил их, потому что Сергей подавал большие надежды в отцовском строительном тресте, и его имя уже несколько раз упоминали в своих отчётах многочисленные папины замы.
Нельзя сказать, что, увидев будущего мужа, Лена потеряла дар речи от восторга. Но и противен он не был. Так – среднестатистически белобрыс, плохо пострижен в дешёвой парикмахерской и чрезмерно умащён парфюмом из серии «горький табак», которая так нравилась Лене. Но был он высок, широкоплеч, с крепкими мужскими руками и яркими лучистыми глазами, такими, которые делают для дорогих кукол: радужка кривыми лучиками разбегается от чёрной точки зрачка.
Сергей стал обедать у них по пятницам, приезжая вместе с папой с работы. А потом оставался до позднего вечера и всё время сидел подле Лены, немедленно отвечая на её вопросы и предупреждая любое желание. Потом прощался и уходил. И так продолжалось два месяца. Через этот отпущенный папой на «первичное знакомство» срок он стал бывать чаще – дважды, а то и трижды в неделю. Потом стал заезжать и тогда, когда родителей не было дома: папа был ещё на работе, а мама бесконечно продолжала свой шопинг или ублажение тела в очередном модном спа-салоне.
Они дважды были в театре, где актёры то кричали, то пели, рассказывая таким же, как они с Сергеем, скучающим людям о том, чего в жизни никогда не бывает. Но так хочется, чтобы было, чтобы душа жила и бурлила, а не стекала медленно вниз, как дождевая вода по оконным стёклам.
Дважды ходили на выставки. Одну из этих выставок Лена запомнила. Были там огромные фотографии различных частей живых человеческих тел. И, очевидно, искусство состояло не в том, чтобы запечатлеть красоту и совершенство, а в том, что на этих фотографиях отчётливо были видны все микроскопические волоски и мельчайшие изъяны кожи. Лена среди этих иллюстраций к учебнику анатомии для девятого класса средней школы чувствовала себя безобразной и обманутой. Будто сюда её заманили, чтобы поглумиться и понаблюдать за тем, как плохо ей будет.
А потом нужно уже было идти под венец. Время это подоспело тоже по мнению папы. И они с Сергеем послушно пошли. И обменялись. И сказали «да». И поклялись.
И была длинная-предлинная свадьба в каком-то дорогом-предорогом ресторане. И на свадьбе всё как у людей: шары, ломившиеся от напитков и закуски столы, подарки в ярких коробках с бантами и на подносе строгие белые конверты с деньгами.
Назавтра, конечно же, - свадебное путешествие. Марокканская Эль-Сувейра с дорогущим номером в отеле, из окна которого был виден искусственный пруд с растущими в нём побегами папируса. В номере было две спальни, зелёная и голубая, и они ночью зачем-то перебирались то в одну, то в другую. А в ресторанах - знаменитый сибас, который всегда чуть недосолен, несмотря на то, что запекали его в соляной шубе (только здесь Лена узнала, что сибас – это просто морской окунь). Всегда взволнованный Атлантический океан, зеленоватые волны которого с утра уже были щедро украшены изысканными фигурками сёрфингистов, стремительно повторявших на своих досках пломбирные изгибы волн. И набережная, горько пахнущая гниющими водорослями и моллюсками, по парапетам которой разгуливали огромные жирные птицы – самые циничные в мире чайки. Лена очень хотела увидеть Касабланку. Ей почему-то казалось, что в городе с таким поэтичным названием ей многое станет ясно. Но – нет. Касабланка с её мечетью, вынесенной прямо в океан на искусственном атоле, тоже осталась просто впечатлением, словно случайно увиденным из окна и пахнущим аргановым маслом.
Когда вернулись домой, то всё стало по-прежнему. Только рано утром на работу папа уезжал уже с Серёжей, ставшим его очередным замом. И снова Лена была одна у многочисленных окон большого дома, за которыми проплывали водянистые дни, искажавшие реальность в перспективе. А Лена на оконных стёклах писала помадой всякие глупости: «Я – мужняя жена», «Я – папина дочка», - потому что жизнь катилась вперёд и вперёд…
… и только она не могла поспеть за нею в своём инвалидном кресле. И даже ребёнка родить не могла, потому что нижняя часть тела у неё была парализована с детства…
… И проснулась она сегодня раньше Сергея. Самостоятельно перебралась в кресло. Подкатилась к туалетному столику и стала причёсываться. А сама в зеркало всё смотрела и смотрела назад, на своего спящего мужа. Он, не раскрывая глаз, вдруг заговорил. Заговорил так, словно не спал уже давно. Или – никогда не спал:
- Всё. Не могу больше. Ухожу…
Встал, оделся и ушёл…
Теперь ждать с работы снова нужно будет только папу…
|