Луна ещё не набрала своей силы, а Мария уже спала. В последние годы усталость быстро стала одолевать её – ничего не поделаешь, годы! Горькие годы, тяжёлый труд и, как отвлечение от того и другого – крепкий сон.
По всему поселению жизнь ещё идёт. По Долине ходит, переговариваясь, молодёжь – кто о шалости сговаривается, кто о тайной встрече. Да кузница ещё, пожалуй, не закрыта – дорабатывает там что-то своё, стальное, суровый кузнец Вазул. И только он один знает, что доработка давно закончена, но Вазул тянет время, проверяет, перепроверяет, отпустив помощника, наводит своей тяжёлой рукою порядок – не хочется Вазулу идти домой, там одна история: безвкусный, приготовленный с холодным расчётом ужин, и такой же холодный расчёт в глазах его жены – красавицы Анлики. Не любит она его, с годами и скрывать это перестала. Тошно Вазулу от её нелюбви, от своей любви к ней, а в кузне хорошо – вроде бы как занят ещё, от того и не дома.
За исключением Вазула и молодёжи все уже по домам. Мария и вовсе спит.
А в доме Марии всё старенькое, но чистенькое и крепкое. Не обновляет она сама уже ни стен, ни крыши, но Долина к чужому горю и к чужому бессилию крепко прислушивается – помогут и Марии, и вдовой старухе Пирике, и больному Габи…один лишь дом обойдут стороной – дом ведьмы-Эдвайки. Стороной обойдут, а как хворь нападёт, или как тоска замучит и задушит совсем – под покровом ночи прибегут. А наутро ¬ глаза прячут. Но Эдвайка привыкшая.
Мария спит крепко. Ночь ещё холодная, даром, что весь день солнце грело – ночью своя власть и прячет Мария огрубелые в труде руки под шерстяное одеяло, и сама в него вжимается сильнее, но не просыпается.
И сон её крепок настолько, что не слышит Мария и скрипа половицы – ровно третьей от низкого порожка. Впрочем, чтоб изменилось, если бы услышала она? Ну поднялась бы на постели, повела бы сонным взглядом, и никого б не увидела. Зато сон её был нарушен бы безвозвратно. А так пусть поспит…последние минуточки.
Скрип… не то ветер, не то мышь? Но нет за окном ветра, и окна плотно затворены, а мышей и подавно у Марии нет – кошка у неё бойкая, чёрная. Та, к слову, и не спит: спину гнёт, шипит, смотрит куда-то, шерсть дыбом – звери страх чуют быстрее людей.
А Мария всё спит.
Вот уже скрипнуло у её постели, но она лишь поворачивает голову в сторону, спасаясь от скрипа.
Полупрозрачная рука тянется к ней из пустоты комнаты, совсем ласково, и осторожно, касается её косы, а затем голос, принадлежащий невидимому существу, тихо шепчет:
–Мария-Мария… что годы делают с тобой? Помню твою косу, в моё запястье толщиной. Чёрная, гладкая…а сейчас?
Мария не спит. Открыв широко глаза, скованная ночным ужасом, она боится шелохнуться, чтобы не опознал её бессонницы кто-то невидимый и очень страшный.
А за этим страхом кто-то когда-то живой и родной, сейчас внушающий столько дрожи.
А невидимая рука тянет Марию за волосы, несильно, так, как бы шутя:
–А сейчас что? седая косёнка…
И отшвыривает полупрозрачная рука её в сторону, как бы с отвращением, негромко смеётся.
Не выдерживает Мария. Вскакивает одним махом с постели (откуда силы взялись? Точно молодость вернулась), и, как есть, бросается из пустого дома на улицу, отчаянно голося…
Завидев её, смеётся молодёжь: сбрендила что ль? Вроде ещё не стара. Слышит крик её и Вазул, выскакивает (а вдруг помочь чем?), осекается…
–Дух! Нечистый дух! – голосит Мария, не думая о себе.
Вазул срывает со своих плеч тонкий плащ, бросается следом за напуганной женщиной, перехватывает её, кутает в плащ– ночь холодная, да и негоже Марии в свои годы в таком виде по Долине появляться.
Плачет Мария, бьётся слабо-слабо в руках кузнеца, пока сбегается разбуженный народ.
–Нечего здесь смотреть! – отбивается Вазул. – Ступайте, ступайте!
–Расступись…– негромко командует Алмос и все собравшиеся расступаются перед ним. А как не расступиться? В тихой Долине священник – главное лицо.
***
–А он заговорил со мной, – всхлипывает Мария. В её ледяных ладонях чашка с ивовым отваром. Алмос слушает внимательно, и даже голову склоняет. По годам своим он годится в сыновья Марии, но в Долине для священника возраст не важен. И потом – кого из столицы отправили, того отправили...
Мария раз за разом переживает то, что случилось с ней. На улице ещё долго будут судачить о её забеге по улице. Но ничего – Алмос только хмурится – порядок будет наведён, для этого он здесь.
–Заговорил…– повторяет Мария, и чашка дрожит в её огрубелых заледенелых руках.
–Вот что, дочь моя, – Алмос говорит сурово, но смотрит по-доброму (чего со старухи взять?), – ты народ рассказами не баламуть. Сон тебе привиделся. Читай на ночь «Святой покой»…три раза, и будет тебе сон.
Мария хлопает глазами. Это был не сон, совсем нет! но ей не хватает слов, чтобы объяснить, как ощущался ей голос, и как ощущались ей прикосновения невидимого, а ему не хватит мудрости, чтобы понять невысказанное.
–Он же со мной…голосом моего Казмира! – Мария предпринимает попытку объясниться ещё раз. Она хранила это в сердце. Знаком ей голос ночного невидимого гостя. Знаком и от того ещё страшнее – принадлежит он Казмиру – её супругу. Покойному супругу.
Алмос вздыхает: тяжела бабья натура!
–Мёртв Казмир. Уже двенадцать лет как мёртв. Побойся, Мария! Бога не гневи!
Не хуже него то знает Мария. Алмос ещё в послушниках ходил, а Мария почернела тогда от горя. Если и помнит Алмос день, когда разбилось сердце Марии, то память то людская, а у Марии клеймом выжжено в самом сердце – кто любил, то знает пустоту утраты.
–Мёртв, Мария! – глаза у Алмоса светлые, речи у него мудрые. Всё говорит он верно, да как-то не по-людски выходит. Не утешение даёт, а укор. Разбивает надежду, а та сердце сжала обручем…
–Прости меня, отче! – без вины виноватая! Мария плачет. Тихо плачет – вырвано что-то последнее из души её. Смотреть тошно ей, и отвар пить тоже.
–Читай «Святой покой», – смягчается Алмос. – Читай его, дочь моя, и будет тебе сон.
Кивает Мария. Сон…как спать ей? Как жить? Но слово последнее – хоть и молод священник, а власть на нём совсем немолодая. Над душами власть.
Идёт к двери, и тут…промолчать бы дуре! Но нет. не привыкла таиться. Поворачивает голову:
–Может к Эдвайке мне, отче?
Алмос аж цепенеет от гнева. Эдвайка – ведьма! Всякий знает за кровь её дурную, за речи. Крестятся люди добрые, её завидев, спешат перейти на другую сторону улицы. Хоть и знает Алмос, что ходят к ней те же, что и крестятся, и переходят на другую сторону, а простить и позволить не может.
–Мария! – гремит Алмос. – Мария, бога ты не боишься? Или ошалела совсем? Какой лукавый так мысль твою направляет?
Мария уже и сама не рада. Умом не отличалась, а чуткостью жила. Страшно Марии от гнева Алмоса. А тот на неё уже наступает:
–Поклянись мне, Мария! Крестом поклянись и поцелуй его, что не пойдёшь ты к проклятой небесами ведьме, что не пустишь её в думы свои! А не то…прокляну!
Обещает Мария, клянётся, крест святой целует и плачет, плачет тонко. Вздрагивают её тонкие плечи, дрожат от слёз бесцветные глаза. Когда-то яркие, конечно, но выплаканы слёзы и цвет уж потерян.
–Ступай! – велит Алмос, и гордо смотрит на её семенящие шажочки. Он победил. Он спас заблудшую овечку, на путь её наставил. Завтра, к полудню думает её проверить, да посмотреть, как читает она «Святой покой», подправить, ежели чего. С нечистым шутки плохи, а с дурной натурой, что к ведьме податься готова – и того хуже!
Качает Алмос головой. Шатаясь, как хмельная, идёт к себе Мария. Земля её и держит. Взгляды косые – сочувственные и насмешливые все по спине. Но Мария не видит. В ушах её голос, и чудится ей, что голос звучал не страшно, а нежно. Да и как мог звучать он грубо? Это же Казмир, это он…
Мария идёт, едва ли разбирая дорогу. Ноги сами ведут её.
Смутно на уме у Марии.
Не приходит сила одна – ни злая, ни добрая. Всюду спутник есть у неё. Есть он и у гостя Марии. Стоит Мария перед домом своим, едва ли его узнаёт, а сама мыслями о своём: может и не стоило ей так пугаться гостя? Что если и был то Казмир? Что если бы увидела она его,? Что если бы откликнулся он ей?..
–Стой, дитя…– Мария вздрагивает. Голос Эдвайки-ведьмы ей незнаком, но она понимает, что он ей принадлежит. Сердцем понимает. Оборачивается в страхе. Так и есть: стоит Эдвайка перед нею – волосы растрёпаны, сама в одеждах-балахонах, а на поясе и рукавах множестве перьев и веточек каких-то.
Боится Мария. И надеется. В ушах ещё звучат клятвы собственные, Алмосу данные, а сердце тянет: а вдруг поможет?
–Звала меня, слов не произнося, – качает Эдвайка головой, но без укора, как бы мягко. И радостно Марии от этого мягкого участия, неукоряющего её ни в чём. – В дом-то пригласишь, хозяйка? Я на твою мольбу бессловную пришла.
Мария бросается к порогу, открывает дверь перед ведьмой. И радостно Марии, и страшно, и робеет она, и предвкушает.
Степенно входит Эдвайка в дом.
***
Кошка выгибает спину, завидев чужую, но тут же расслабляется, будто признавая Эдвайку своей. Пока Мария без сил опускается за стол, Эдвайка по углам шныркает глазами. Взгляд людской не видит, но Эдвайка и не человек, оттого и чует следы присутствия неупокоенной души.
Оглядывается Эдвайка раз, другой, третий, а затем вдруг спокойно садится к Марии и говорит:
–Не плачь, Мария, не томись. Я хоть и ведьмой прозвана, а грехов на мне…нет, лукавить не буду, грехи есть, но не в таком великом счёте они. И цену я им знаю. Не бойся меня, а я научу.
Мария вскидывает голову – сладкие речи!
–Спасибо тебе…– шепчет несчастная, но Эдвайка обрывает:
–Не говори мне слов благодарности!
Мария бледнеет, не понимает. Да и как понять человеку закон ведьмовской? Не благодарят ведьм, не кланяются им. Всё, что дозволено – руку к сердцу прижать, а сказать нельзя.
–Казмир меня зовёт, – Марии вдруг легко. Она неожиданно отчётливо понимает почему он приходил. Страх расступается. – Скучает он.
–Не Казмир приходил, – возражает Эдвайка и становится такой же беспощадной как Алмос. – Не Казмир то был, Мария! Не он! А дух-мертвец. Он любой облик принимает, а нужна ему жизнь. Но в обмане его кроется посмертный яд. Жизнь потеряешь и вечность в кипении тьмы будешь коротать.
Дурно Марии. Хлопает глазами, руки дрожат, сама трясётся осиновым листом.
–Мир духами полнится, – продолжает ведьма, – и добрыми, и злыми, и равнодушными. И много от них бед по земле. И много горя людям и обмана тоже. Не Казмир к тебе приходил, Мария, а ложный гость. Лик его надел, прознал, что ты ослабела. Не ходи с ним, Мария, как придёт он опять…придёт, верно тебе говорю. Не встретишь ты Казмира, если с ним подашься, а коль меня послушаешь – проживёшь ещё годы, поскрипишь.
Уговаривает Эдвайка ровно бы по-людски, а слова её как прижигают душу. Мария уже вообразила, что соединится со своим Казмиром, а правда её по щекам бьёт. Страшно Марии от духа нечистого, от слов Эдвайки, от себя самой.
–Не справлюсь…– шепчет.
–Справишься, – спокойно отвечает Эдвайка, – жить захочешь – справишься.
Хочет спросить Мария: на что ей годы одинокие? Не лучше ли во тьму нырнуть, коль призвали? Но язык как присох. И Эдвайка смотрит внимательно, а в глазах её светится какое-то тепло. Усталое тепло.
Совестливо Марии. Кивает, торопливо запоминает она то, что
