БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ роман

лицом как косточка персика, с клубникой в чисто вымытой банке, и молодая особа, заполнившая этот невыносимый пробел, не станет есть клубнику, как вы ее ели тогда, и клубника будет невкусной и не такой, как в то бездыханное лето на песке и под синим небом... и в ее чистых глазах не отразится и тени сомнения, что все не так, что перезрелые ягоды горьки как слезы, которые настоящие мужики глотают, а ненастоящие, вроде тебя, размазывают по морде...

Размазывать сопли может каждый, чем иной раз и занимались ваши храбрые мужики, ваши – вся ваша семейка как на подбор, сплошные храбрецы, настоящие люди. Такие любят смотреть правде в глаза, вероятно они всю жизнь тем только и занимались, что смотрели правде в глаза, наглядеться не могли... Есть, конечно, и не такие герои. Жил по соседству Александр Иваныч, просто Саша, которому кое-что, кое-где и кое-когда прищемили... да, кое-кто... снаружи он, такой как все, но говорят, что непонятно – как это жена с ним жила потом тридцать лет? Понятно как... Так вот от него долго не могли правды добиться, пока не добились... Дальше он лечился, трудился, воевал, ранило его, контузило и после контузии он окончательно все позабыл... но ваши мужики утверждали – не от контузии, просто он был настоящий патриот, такой тени не бросит на государство... правда, правде в глаза он больше не смотрел, а вот это – точно от контузии. Ваши-то герои сильно испортили себе зрение, глядя правде в глаза.

Журнал без картинок – вот твоя пошлая жизнь, Краевский, и ты это хорошо знаешь. А если на твой счет записать еще и Кассандру, то будешь ты и вовсе бедный человек.
Всего и дела – с вечера до утра, а Касанка – это не женщина, это жизненный персонаж, по сравнению с другими – это кожа и плоский дерматин, причем кожа тонкая. Знаете вы человека, которому босоножки тридцать четвертого размера, мягко говоря, великоваты? Она такой человек. И в это тридцатое свое лето ты, Краевский, снова наделаешь пакостей, пусть не нарочно – но факт.
Зря ты Касанке позвонил, но разве она не пошутила, что почти тебя любит? И ты не врал ей про то же самое? Врал, конечно. Но разве не у нее такие бедра, что у телефона ты стоял на одной, пардон, ноге? Она болтала насчет прически, дескать, обомлеешь, ты и обомлел, ведь от прически ничего не осталось – смех один... Касандра пришла стриженая и тихая, как мышь...

Однако, это преждевременный разговор, ты еще не купил вина, она не сбежала с работы... Мимоза, тем временем, сдыхает в больнице от стыда и злости, Мастер колбасится на тачке по всему городу и сдыхает от стыда, и злости, и столько еще людей сдыхают от стыда и злости, и кто-нибудь да сдохнет, только ты не сдохнешь, потому как нет в тебе ни злости, ни стыда – ничего не осталось, кроме соплей, а сопли размазывать ты специалист...

В маленьком городе, где твое детство застряло в густом саду, как лист в ветвях облетевшего розового куста, и это обозначает осень, и это нелепо, раз уж все нелепо в твоей судьбе, одна лишь пошлость закономерна, раз ты такое говно и все погибло, пропало и несчастный Тарзан – это только первая капля, первый разбитый елочный шарик в новогоднюю ночь, когда крошечный человек целиком состоящий из «почему» и «где моя мама?» – впервые не решается спросить, почему в его сердце поселился траур...

...в маленьком городе, где дед сделал
тебе деревянный меч, он был еще жив, его не доконал маленький стальной осколок большой войны и испорченное сердце, он сделал тебе меч, чем-то похожий на флажок железнодорожника и ты показывал его воображаемому паровозу в дальнем углу густо заросшего сада, и грозил ему, паровозу – ты еще боялся паровоза и соседских гусей, и петуха, что с таким шумом взлетел на голову приходящей молочнице, взлетел с очевидным желанием выклевать ее единственный глаз... осмелев, ты охотился на петуха с луком и стрелами, на которые пошли едва ли не самые ценные насаждения вконец заросшего сада... Петуха зарезали хозяева, и долго летал над сараями обезглавленный рыжий петух, и летали перья, и валялась на земле никчемная петушиная голова – жутко и красиво...

...ты бездарно расходовал стрелы и они взлетали высоко над деревьями, и там только вспыхивали в бронзовом свете вечернего солнца...

...ты ловил бабочек, и, однажды, нежная зеленоватая капустница умерла, накрытая чайным стаканом на листке сирени, оставив геометрический ромбик яиц мелких, как жемчужины в старинном бабкином медальоне сердечком... что ж! Она сделала, что смогла, а чтобы она смогла еще сделать, запертая в чайном стакане начинающим вивисектором, который теперь только и делает, что пытается размножаться, хотя смертью ему ничто не грозит...


Секретарша – и жизнь, и судьба на побегушках, это тебе не зайчиков пускать из окна, когда тебе девять и можно любить только маму, бабушку, можно бесцельно собирать конфетные бумажки, хотя и не собирала, да и не все ли равно? Бабушки нет, мамы тоже, есть множество способов выйти замуж и столько же способов не выйти, всего поровну и слева, и справа, только ты посредине... Кассандра это понимала.

Зря Касанке позвонил и вспоминать, и ворошить те времена поздно... когда под одной крышей, длинным общественным потолком, за тонкой демаркационной перегородкой и... прячьтесь, люди! Вон Краевский пришел, у-у-у! страшный какой – так выла Матильда, урожденная Брем, сидя в уборной, но то и дело, приоткрывая дверь посмотреть, кто пришел...

...в уродливом величии больной старухи было жуткое, сильное и смешное – в разбитой статуе издевательски уцелели самые неприличные места...

...да, по обе стороны одной стены, будильник стоял у заколоченной двери, утром стучится в одном халатике – здравствуйте вам! все как в песне, нет ли кофе? Как не быть! Сварит, принесет, сядет на край дивана – чего еще желаете? Ах! конечно Вас, мадмуазель... Все же в такую рань этим заниматься – преступление, которому она придумала название – идиотское дело. Конечно, назначать свидание и выходить вслед за ней на улицу – это не идиотское дело? Может и не совсем...

...теперь, кажется, и не было ничего более замечательного, чем тонущие в Карповке огни особняка и крикливое барбизонское лето,
и закрывающиеся бары и кафе,
и надрывающие душу пошленькие кинофильмы...
а сколько раз он пожелает ее любить?
а сколько захочется...
и крепкие смуглые руки ее
будут рвать и душить твое тело
соленые губы хрипеть и отчаянно
слова вырываться и не утерпеть
словам что про это одно и молчали
и гадкие речи тонуть в темноте
шептать отдаваясь единому слову
и в сизой каленой железной воде
на Карповке тонут плащи рыболовов...

Она пришла стриженая и тихая, как мышь, и успела где-то выйти замуж и уйти назад, экскаваторщик оказался слишком... так что одни неприятности, когда слишком хорошо – это плохо, но у него телефон у кровати, и когда этот бульдозерист делает свое мужское дело, то одновременно по телефону разговаривает... может принести из коридора телефон – единственное ценное, что у нее осталось от жизни с этим трактористом? – сказала она, сбрасывая на пол вечерний наряд, полагая, что до утра он ей больше не понадобится – вполне подходяще для ужина в начинающейся хулиганской обстановке, в кресле на двоих... тошно слушать, но ее не переделаешь, сука она и, конечно, прелесть... провидению угодно катастрофу? – пожалуйста, вы все-таки упали с кресла...

Кассандра снова влюблена, теперь в шахматиста, недавно поругались – пропил гад с гроссмейстерами все ее деньги, перебили фарфор и старинные часы со звоном... мать похоронила, так угораздило ведь гроссмейстера полюбить, это самые никудышные люди...

. . . . . . .

Утро, говорят, мудренее, особенно если это суббота, но кто знал, что придется касанкино сокровище из интерната забирать, что вымажет тебе чудное создание повидлом выходные штаны. – Гарик, это кто? – суетится Касанка, видно, по вкусу ей в мамашу играть, а Гарик известно кто, скажет, – Мужчина это, вот кто!
Встретили Бобова. Он стал приставать, чтобы и его с собой взяли. Касандра это предложение медленно отклонила...

Дальше хуже. В кофейне напротив торговля пирожками, бубликами. А Гарику все что увидит – подавай! И очередь... Купила она два кренделя и тарелку прихватила, сели на скамейку, а тут папаша молодой вышел с сыночком погулять – тому тоже давай крендель, Кассандра хотела дать, папаша распереживался, схватил дитенка и в кофейню побежал – больно гордый! Да не досталось ему, закрыли заведение на обед...
У Гарика припадок благородства, стали оба ребенка орать – один от жадности, другой, сильно честный, кричит: – Зачем тарелку украла, сука, зачем, сука, воровка, украла-а?

Зря Кассандре позвонил, нужна она со своими шахматистами, с Гариками недоделанными. – Слушай, Каска, не пойду я с вами никуда. – Что ты, – говорит, – я понимаю... И ушла.

Надоели, надоели все эти булки-пряники, развели жиды торговлю, где попало, плюнуть некуда – кругом одни жиды, и никто тебе по хорошему не скажет, что сволочь ты, Краевский, настоящая сволочь...

МОЯ ДОРОГАЯ СИНЬОРИНА...

Вертелся на асфальте подбитый сизарь и твои пальцы, безжалостные от страха, растерянности, от сдерживаемого возгласа, шарили за порогом пустоты, просыпали картечь и хватали крылья и лапы птицы, били об лед, об асфальт запрокинутой голубиной головой, прятали в пальто теплое тело, дрожа от горячего и невыносимого на вкус ощущения... Это как после прыжка в воду до самого дна озера – мутная вода жжет и ломит в носу, но все уже кончилось, и страх остался у самого холодного дна...
...если подбитому голубю сразу не свернуть шею, он через некоторое время улетит...

Краевский лежал не двигаясь, ныла затекшая рука, жгло тело спящей женщины, за окном тяжко шаркала дворницкая метла и «умерлы-умерлы-умерлы» - без конца повторяли голоса городских голубей.

На оборотной стороне листка немного цифр и красная четверка с минусом. Из конверта выпало голубиное перо с пятнышком крови и закружилась над полом. Смял и бросил в ведро. Мелькнуло слово ЖИВОДЕРЫ!
Бутылка дрянного вина, сковородка с жареными голубями, Васька Папанин трет кулаком нос...
Какой дурак придумал это слово?

...синьорина. Подумаешь – Синьорина!...

Асфальт приплясывал в такт шагам – или это только казалось? Кружилась голова от света, запаха духов и наших отражений в витринах и лужах проливной ночи. Восемь лет, как кровожадная охота обернулась просто охотой, пьяной клятвой Васьки, сопровождаемой битьем себя в грудь... мир восстановлен и Синьорина облизывала снежный шарик, а пьянство по тем временам шло минимум за героизм...
Кружилась голова, щелкали подошвы маленьких котурн, вся она от талии и выше вроде шахматной лошадки, наши отражения блуждают среди манекенов, жестов, шелковых струй...

Спишь, Синьорина, ничего не понимаешь, я понимаю, а ты – спишь...

Он думает – я сплю. Я не сплю. Все кончилось, будет утро...

Все кончилось, едва папаша... а? кого? Едва папаша заговорил, фанерный голосок заговорил... вам кого? Ее нет, она замуж, нет, замуж, кто говорит?

Никто.

Она замуж, я женат и асфальт приплясывал, она замуж – и пританцовывал асфальт, и щелкали котурны, крошечные, и десять лет мне снились эти ноги на асфальте и этот ветер в складках платья, раз я такой подлый, и голова кружилась, и нашим отражениям тесно в витринах и