жена Егора Ульяна, их сыновья Алексей, Гаврила… - и благодарить за то, что эстафетой, из рода в род, передавали шанс родиться и мне.
Познать минувшее стремимся мы
с надеждою найти ответы
на сложные вопросы жизни.
Но если б знать:
что это знанье даст?
Не лучше ли - туман и тёмные завесы
над тем, что скрылось навсегда?
И лишь порой, как в танце-полонезе,
обнять минувшее, ничто не осудя.
Глава 3 ЖИЛИ МЫ ОГОРОДОМ
С послевоенных лет жили мы огородом, - выращивали рассаду, лук, редиску, капусту, огурцы, - и мама всё это продавала. Когда я стала жить в Брянске, мама и брат всё так же продолжали заниматься землёй, а я почти каждую неделю ездила им помогать.
Из записок. 1975.
«Еду в Карачев. И как всегда, за утешением. Нет, рассказывать маме про «удары судьбы» мужа не буду, а просто Карачев всегда врачует. И уже шарю глазами по прилавкам базара, ищу Виктора, а не маму, - она уже почти не торгует. Да вот же он, с рассадой сидит, и по всему вижу: стесняется! Но улыбается:
- Не-е, здесь хорошо-о. Как в театре! Девки, бабы молодые идут и все жопа-астые! – смеется. - А вон как раз напротив меня Лёха торгует, тоже университет окончил и прилавки теперь – наши кафедры.
А дома мама уже нервничает, ждет сыночка, и уже через полчаса слышу:
- Иди, узнай, что там… как там у него?
А часам к двум… Вроде бы его мотороллер застучал? Ага, приехал.
И уже сидит на ступеньках в коридор и рассказывает:
- Остались у меня последние огурцы здорове-енные, сложил их на прилавок в кучу, собираюсь домой, а тут подходят две бабы деревенские, смотрят, смотрят на них и одна спрашивает: «За сколько отдашь-то?» «Да берите даром» - отвечаю. Нет, не берут и от огурцов глаз не отрывают. Я опять: да берите! Тогда та, что постарше и говорит: «Давай, кума, возьмём. Хоть огурчиков наядимси.» - смеётся. - А вчера старуха подошла… ну, точно с картины Рембрандта*! И сама черная, и одежда черная, а лицо го-орестное! Попросила огурчика, а я говорю: «Да берите любой». Посмотрела, посмотрела на меня, отвернулась и пошла.
- Подумала, наверное, что пошутил.
- Да я догнал её, дал несколько штук.
Конечно, стесняется Виктор продавать, но в тоже время базар для него в какой-то мере развлечение. Как-то рассказывал: идет баба вдоль рядов, за ней тащится пацан лет шести и, дёргая за подол, гугнявит: «Ма, ну купи лучкю-то, купи»! Та вначале вроде бы и не замечает его, но вдруг останавливается и рявкает: «Мо-олчи, змей, сластена»!
Мама сидит на ступеньках и, опершись на лыжную палку, слушает сына, улыбается:
- Ох, и как же я страдаю, как страдаю, когда ты на базар едешь! - И губы ее подергиваются: - В следующий раз сама поеду. И не держи, и не упрашивай.
- Не-е, матушка, - смеется брат: - ты уже своё отъездила, больше не пущу тебя. Меня, наверное, бабы и так засудили: как, мол, не стыдно матку мучить!
А она смотрит на него с любовью и я слышу:
- Ох, сколько ж горя он мне приносить!.. и сколько радости.
Ухожу на огород, оставляя их вдвоем и думаю: да, жалела мама нас со старшим братом. Да, была заботлива и самоотверженна. Но и только. А вот Виктора... Только при нём вот так загораются ее глаза любовью и радостью».
Помню:
И до сих пор - в памяти: наконец-то земля подсохла, согрелась и Виктор вытаскивает из коридора своего Гошу, плуг собственной сборки, на котором собирается пахать огород и который собирал всю зиму. И где доставал детали? О всех не знаю, но большинство находил на городской свалке. Оттуда же как-то привёз и несколько металлических ёмкостей, которые из колонки по ночам, (чтобы днём не мешать соседям) наполняли водой, а днем поливали всё, что нужно. Согревающим воспоминанием живет до сих пор такое: тёплый весенний вечер, мы еще хлопочем над парниками, поливаем рассаду, укрываем её рамами, а из парка уже несутся звуки вальса. Сейчас Виктор разожжет горелку, подсунет ее под бочку с водой, потом я окунусь в тёплую воду и, освежённая, надену красивое платье, побегу с подругами навстречу тому вальсу.
В саду играет духовой оркестр,
И вальс зовёт туда, на танцплощадку.
Потом поманит танго радиолы,
закружит «Риорита» с ним, желанным...
Ах, эти давние, волшебные мгновенья
мелькнувшей юности, - зовущих светлых снов!
Куда умчались и в какие дали?
Глава 4 МУЗЫКА РОМАНТИКИ
Нежная, чистая пора юности... Именно этому возрасту присуща романтика. Была она и во мне, - ведь социалистическая пропаганда упорно твердила: «Всё – для блага человека, всё – во имя человека». И это значило, что я тоже должна жить для «блага» и «во имя».
Помню: когда оставалась одна дома, любила вслух, громко, - как со сцены - читать стихи Пушкина:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье...
Или Лермонтова:
...А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!..
Пробовала и сама писать нечто подобное:
Ветер холодный, резкий
В лицо мне бросает снегом,
Срывает одежду дерзкий,
Морозит душу и тело.
И всё ж, не пойду дорогой,
Которой другие крадутся.
Для них этот ветер – попутный,
Назад им уже не вернуться.
Пусть бури воют, тоскуя,
Пусть яростней год от года,
Но дань свою донесу я –
Искру тепла для народа.
На распутье дорог стоит слепой юноша. Восходящее солнце золотит его русые волосы, несколько прядей спадают на высокий лоб и какая чудная игра чувств на его лице! Ведь сейчас он с радостной надеждой вслушивается в чудный женский голос: «Возьми посох и иди по одной из лежащих перед тобой дорог. Иди, не сворачивая, не дрогнув сердцем даже тогда, когда твой путь будет усеян терниями, когда сладкий голос будет звать в уютное обиталище. Знай! Если ты поселишься в нём, то дни твои будут спокойны, но навеки ты останешься слепым. А если у тебя хватит мужества до конца пройти избранный путь, то ты прозреешь и, увидев мир с высоты Человека, насадишь прекрасный сад, к цветам которого придут такие же незрячие, как ты, чтобы, вдохнув их аромат, запастись силами для пути к своему прозрению. Так иди же, иди! Я благословляю тебя на этом пути».
Многое ли сохранилось от романтического восприятия жизни тех далёких дней? Не знаю. Но пытаться снова и снова слышать музыку в обычных явлениях жизни осталось и до сих пор... Иду по дорожке сквера, смотрю на заснеженные деревья и сплетаются строки: снежинки опускаются на деревья и, сбившись в сугробики, безропотно принимают подсказанные ветками «темы», в которых видятся замысловатые фигурки или пледы, прикрывающие изгибы стволов. И от этого снегопада веет той самой романтикой, которая тянет из прошлого нить, когда вот так же кружил и падал снег.
Скорей, скорей из печурки - варежки, так и не просохшие за ночь, и-и на улицу, в снег, в сугробы! И санок не надо, ведь совсем рядом – обрывистые горки, с которых можно съезжать, окутав колени полами пальтушки и, прыгнув на «карниз» нависшего над обрывом сугроба, срываться вместе с ним туда, к колодцу, а потом, посидев в снегу словно в кресле, барахтаться в прохладных «волнах», захлебываясь свежестью и радостью.
...Сугробы, сугробы - вдоль улиц, у домов - расчищенные стёжки, которые снова упруго заметает позёмка, а я иду домой с «добычей» и жую довесок к буханке хлеба, «запивая» горсткой снега. Послевоенные годы… и я, девчонка, каждый день хожу в очередь за такой же буханкой, которую привозят на санях в синей будке, и к ней всегда дают вот такой довесок, - столь желанную горбушку.
...Наш огород, серебрящейся под выпавшим за ночь снегом... На лыжи! Ведь под горкой – уже покрытая льдом Снежка и скорее, скорей бы скользить по ней! Свитерок, варежки, - ведь морозец чуть-чуть… И бежалось по ровному настилу навстречу солнцу легко, весело, и не хотелось возвращаться, поворачиваясь к нему спиной. Но вдруг светило утонуло в синем мареве, подул ветер, заметелило и вместе с пробирающимся под свитер холодком, в лицо стал лепить снег, слепить глаза… Нет, тогда он не был бесплотным, эфирным, а пугал своей упругой настырностью.
Парк вечерний тенями укрыт.
Снег парит. Жёлтый свет фонарей…
Это действо отраду сулит,
И вот-вот вдалеке зазвучит
Сладкогласный напев тропарей.
Глава 5 ТАИНСТВО СИНИ
Если бы писала о своей первой любви только по воспоминаниям, а не по дневниковым записям, где встречи, радости, размолвки прописаны столь осязаемо, то не соткалось бы текстовое «полотно», похожее на живопись импрессионистов, - небрежны мазки брошенных слов-красок, но сколько тепла, радости, но и грусти!
После окончания школы, в сентябре я уже работала в библиотеке воинской части. Из недавно приехавших молодых офицеров мне особенно никто не нравился. Правда, Эрик, - красивый, немногословный, всегда застегнутый на все пуговицы, – казался симпатичнее других, но в то же время и отталкивал этой своей закрытостью. Полным антиподом Эрику был Витька Рябушкин, - некрасивый, высокий, сутулый, всегда расстегнутый и даже с офицерской фуражкой набекрень, - тоже не вызывал симпатий и когда видела его, возникало желание что-то подтянуть, подкрутить в этом разлаженном «механизме», чтобы шагал уверенней и не так уж нелепо висели на нём шинель или китель. Был еще и Олег, - тоже некрасивый, но более всех уверенный в себе и даже нагловатый, но не делавший попыток приударить за мной, а вот Вася Яхимович... Темноволосый, краснощекий, веселый крепыш с первого же дня знакомства стал настигать меня и уже через месяц сделал предложение. Но в феврале прислали еще одного... Юрка не был красив, - высок, сутуловат, над покатым, напряженным лбом негустые светлые волосы, «безвольный» подбородок под большими яркими губами, - но когда смотрел на меня, то из его голубых глаз, очерченных темными длинными ресницами, струился завораживающий свет, и, конечно же, я начала делать о нём записки.
«Он не отходит от меня весь вечер, а если отойдет, то наблюдает издали. И меня это радует, но убегаю к себе в библиотеку и быстро одеваюсь, не понимая, зачем это делаю? На улицу!.. Но догоняет. И в этот вечер всё чудесно! И молодой месяц, и чуть слышное поскрипывание льда под ногами, и даже кот, который встретил нас возле дома.
... За стеной библиотеки играет радиола. Остаться на танцы? Ведь так хочется его увидеть! Не отрываю глаз от двери, - может, войдет?.. И пришел! И даже пригласил в зал. Но как идти? Еще не окончен рабочий день. И ушел. Наверное, будет танцевать с ней, со своей бывшей… Не могу писать, дрожат руки. Неужели люблю его и могу ревновать? Нет, это не так!.. Но уже – на танцах. Не «замечаю» его, болтаю с Алёной, а краем глаза вижу: через весь зал идет к нам!
