понемногу начал разговаривать с товарищами по несчастью. Сначала, конечно, хотел узнать, не сплоховал ли он, про огородик начав рассказ? Его подняли насмех, но увидев, что говорит он серьёзно и чуть не плачет, сжалились:
–Блаженный ты какой-то… кругом кровища, а ты!
–Так не моя кровища-то! – оправдывался Тобиас. – У меня лук уже три стрелы дал! А он жгучий. Возьмёшь краюшку пшеничного доброго хлеба, посыплешь солью, и зелёную стрелочку…
Тобиас скучал по дому. По семье тосковал, по огородику, по земле. Его товарищей по несчастью таскали на допросы, иной раз возвращали и избитыми, чем очень пугали Тобиаса (но он утешал себя тем, что они могут быть виновны), иной раз и вовсе не возвращали.
Марта не приходила. Дети тоже. Впрочем, сюда никто не приходил. Отсюда уходили на допросы или отбывали на эшафот, или в тюрьму, что означало почти всегда тот же эшафот, только через тяжёлый труд где-нибудь на рудниках.
Но Тобиаса не вызывали. Иногда он, не понимая, почему с ним так обходятся, просился:
–Отпустите меня! Я ни в чём не виноват!
Но от него отмахивались. Набирался Тобиас нового ума, обсуждал как сюда попал с товарищами по несчастью. Да только иной раз старое побеждало новое, что учило его не доверять никому, и просился Тобиас:
–Отпустите…
Один из дознавателей не выдержал и саданул его по пальцам деревянной палкой с гвоздями:
–Тишина!
«Как же так…ни за что!» – не понимал Тобиас и слёзы его текли не от боли, а от несправедливости, которую постиг он умом, но не постиг сердцем.
А однажды его вызвали к Арахне, и она с тем же поганым равнодушием сказала:
–С вас сняты все обвинения.
Тобиас обмер. Сняты? Сняты! Так просто?
Она поняла, что реакции не последовало, и сказала:
–Мы обязаны проверять всех неблагонадёжных. Вам надо будет отметиться через три месяца о вашем местонахождении. Можете идти.
Вот и всё. Четыре месяца заточения. Два визита к Арахне. Тоска, непонимание, досада, перебитые пальцы, равнодушие, страшные разговоры товарищей по несчастью, от которых некуда деться, голодное существование, и… «можете идти»?
–Ступайте, – повторила Арахна. – вы нам не нужны.
И он пошёл. Он и сам за эти четыре месяца, проведённые в разлуке с домом, семьёй и землёй, за четыре месяца страшных разговоров и мыслей, сам был себе не нужен.
***
–Ниса замуж вышла, – сказала Марта….постаревшая Марта, и какая-то чужая. Не от старости, нет, а от того, что пережила многое и не то, что пережил он.
Он и сам за месяцы раздумий и голода постарел. С ума себя свёл метаниями и терзаниями, и вот, добрался до дома, как оборванец, в лохмотьях, исхудалый, похожий на старика.
–Как тебя забрали совсем худо стало, – Марта не смотрела на него, таила взгляд. От злости (забрали!), досады (оставил!), страха (не он какой-то…не родной), обиды (а я такая?) – Ниса пошла за первого кто предложил. Хлеба в городе не стало, снег перебил все дороги.
Марте хотелось рассказать о том, какие слёзы она выплакала по нему, по своей семье, по разломанному миру своему, может и ограниченному, а всё-таки родному. Но как передать ей в словах все бессонные ночи? Как передать потухший взгляд Нисы и её обречённое: «замуж я выхожу, мама». Не по любви ушла Ниса, да тщетно таилась, что по ней, чтобы мать не тревожить. А Марта сделала вид, что поверила. И всего этого не рассказать.
–А Мортон? –спросил Тобиас.
Он хотел бы рассказать Марте о том, как любит её. Но она чужая какая-то, далёкая. Её черты кажутся ему изменившимися. Он и дома-то уже не помнил, а помнил набитую камеру и свой уголок в ней. и хотелось бы рассказать о том, как думал о ней, об огородике (загублен уже под снегом), как скучал по детям, как держался мыслями о них, как получил по пальцам палкой. И не была его участь худшей. Не казнили его, не засекли до смерти, не сослали на рудники, и даже не пытали!
Видимо, та равнодушная сочла его идиотом. Тем и спасся. И муки были его только внутренние и голодные, не было у него переломанных костей, вырванных ногтей, ночей в крысиной камере, вырывания глаз…
–Умер, – прохрипела Марта и зашлась слезами.
Она хотела прокричать своему мужу о том, что это его вина, что её семья так развалилась! Что потеряла она сына, что не нашлось у них средства от горячки и средств на целителя. И остались они вдвоём с дочерью, и выскочила Ниса замуж, чтобы с матерью не пропасть, и помогала сейчас, хоть и сама жила плохо, и скрывала, появляясь перед измученной старой матерью, синяки под одеждами и взгляда на неё не поднимала.
–Умер? – бессмысленно переспросил Тобиас, пытаясь постичь смысл этого слова. И эту новую несправедливость.
И он, и сын его, и дочь, и Марта – все они не были замешаны в делах трона! Они не лезли в политику, не говорили о том, что происходит в столицу, жили землёй и в итоге…
Четыре месяца сломали семью. Не стало их молодости и крепости. Не стало крепкого дома – прохудилась крыша, шатались от ветров стены. Марта истончилась душой, лицо её шло белыми пятнами, иссохлось тело. Он – поседел, постарел, ныли перебитые пальцы, и почему-то ныло под сердцем, там зарождалась болезнь. Его сын умер, сошёл в землю в его отсутствие, на глазах у несчастных, загнанных жизнью матери и сестры. А его дочь…
Тобиас – человек смирения, человек земли, почувствовал едкую, страшную горечь. Ему захотелось встать, размять затёкшие ноги, простуженные в тюрьме, и идти. идти куда-то, что-то делать. Куда и что он не знал, но это что-то должно было привести его к зданию Трибунала, к трону, он должен был кричать, и его должны были услышать.
–Эй вы! Вы отняли мою семью! Вы её отняли, слышите? – он хотел бушевать и громить.
Всегда мирный человек готов был к войне. Он готов был говорить о том, что игнорировал и действовать там, где никогда действовать не хотел.
И Тобиас даже сорвался с места, и выскочил в скрипучие двери на улицу, окрылённый безумной идеей: заставить их себя слышать! ведь они сломали его мир. Они нанесли ему неизмеримый болью урон. Они разрушили всё. А почему?
Он был безобиден. Да, был, но не будет больше!
Но Марта бросилась следом. Она оставалась на воле и знала, какой вес имеет железная воля короля Мираса (да будут дни его долги), и она знала, что не вернуть того, что было, а важнее – не навлечь на себя гнев новый, страшный. Слышала Марта уже о казнях, слышала об истреблении прежних соратников короны, слышала о пытках…
Время поменялось. Марта поменялась с ним, и она, не помня себя, бросилась следом за мужем в чём была, кинулась, преграждая путь, взмолилась, не криком, а шёпотом, чем сразу его парализовала:
–Не губи нас, не губи…
Тобиас ещё мгновение или два пытался её подвинуть, но она стояла насмерть, а он был ослаблен. Что могли они даже в лучшие дни противопоставить железной руке короля Мираса? Да будут дни его долги. и что могли уже тем более сейчас?
Он остановился. Она с облегчением упала на снег, понимая что победила. Он рухнул рядом, понимая, как слаб и как беспомощен по сравнению с нею, пережившей ужасы здесь, на свободе, но в ещё более страшном заточении неизвестности и безысходности.
–Не ходи, не ходи…– шептала Марта в исступлении. Слабая, она дрожала от холода и страха за то, что могло произойти, если не удержала бы она Тобиаса.
–Куда ж я пойду…– отвечал Тобиас, поднимаясь сам и поднимая её, тут же вцепившуюся ему в перебитую руку до новой боли. Но он не отрывал её руки от своей, и терпел, – куда же я пойду? Я вернулся. Вернулся домой, Марта.
И лишь один вопрос не мог оставить Тобиаса: куда девать прозрение?
Может быть, неразрешение этого вопроса однажды и натолкнет его на дерзость: не выдавать врага короля – памфлетиста, некоего Эмиса, который посмел усомниться во всей власти, и подлежал не просто тюрьме, но казни, и приютить беглеца на ночь?
–Я всё равно пострадал как и ты, – скажет тогда Тобиас молчащей Марте. – И дети наши. Так сколько же можно глухоты?
Марта не возразит и торопливо соберет Эмису на стол поесть из собственных их долей на завтра, и соберет ему узелок из жалких остатков…
Но всё похоронит Маара в своей памяти.
(*) рассказ принадлежит моей вселенной «Теней», включающей в себя двулогию («Тени перед чертой» и «Гильдия Теней»), а также рассказы-мостики этой вселенной.
