Я верю

— Придётся всё отменять, — сказала Майя. — Врачи говорят, на восстановление ему понадобится месяца три. Слава Богу, ничего серьёзного, но на лёд он не выйдет ни завтра, ни через неделю.
— Ну подожди, — возразил ей Виктор Александрович, тренер, с которым она дружила уже лет десять, — разве нельзя ничего придумать? Найти замену?
— И за месяц обкатать программу, которую мы делали полгода? Уволь, Виктор Александрович. Тем более, ты знаешь, как долго я привыкаю к новому партнёру.
— Есть один человек, правда, он уже какое-то время в творческом отпуске, но я мог бы попробовать...
— Нет. — Майя резко поднялась. — Это исключено.
— Но почему? — Виктор Александрович усадил её обратно. — Это единственный выход. Отменять слишком затратно, да и жаль. А вспомнить, как вы смотрелись...
— Он всё равно откажется.
— Он уже согласился. Я звонил ему вчера.
Майя замерла. Согласился. Нет, конечно, они общались иногда, сталкивались на мероприятиях, мир тесен; как-то он писал ей, но снова кататься вместе... Да, когда-то они действительно имели успех, их любила публика, любили все, прочили большое будущее. И это было восемь лет назад, бесконечно давно, в прошлой жизни (словно вчера...)
Вспомнить хотя бы лето, когда Майя гостила у него на даче; им было по восемнадцать. Подглядывала, как он делает что-то в саду полураздетый, совсем невинное любопытство, эстетское любование. И как они ходили вместе на речку, валялись на песке, юные, дурные дети. Она якобы подвернула ногу, он перепугался, подхватил её, мокрый от купания, с влажной кудрявой чёлкой, с этим взглядом широко распахнутых светлых глаз, а она прижалась, поглаживая его затылок, и потом жалела, когда нога чудодейственным образом прошла, что нельзя вот так подворачивать её ежедневно. Была страшная жара, и делать ничего было невозможно, только спать и купаться, но один раз вечером, когда вдруг похолодало, они забрались на чердак, нашли там древний проигрыватель — счастье, что он работал! — и коллекцию пластинок.
Поставили одну из них, а она завопила: "Эти глаза чайного цвета..." Они кружились и хохотали, и Женя сказал: "У тебя ведь такие глаза, я не замечал раньше".
А потом было золото на чемпионате, полнейшее счастье — и его слова: "Давай не будем портить профессиональную дружбу, ладно?"
Будто не было чердачных разговоров (комары пищали так усердно, словно тоже принимали в них участие), прогулок, стольких лет тренировок, всего необъятного времени, проведённого вместе. Профессиональная дружба, не более. Майя рассвирепела. Отказалась с ним кататься, сменила партнёра. Он звонил, писал, потом бросил. Её никто не мог переубедить. А ведь это была огромная ошибка для них обоих; никто не чувствовал друг друга так, как они. Его руки были её руками, продолжением её тела, она чувствовала каждую малейшую вибрацию, могла предугадать любой жест... Она доверяла ему полностью, не сомневалась, не боялась.
Когда полгода назад с Виктором Александровичем они утверждали программу, в кафе неожиданно заиграла старая песня, и Майю отшвырнуло назад, в то лето; она сказала, что хочет поставить номер на эту музыку — неважно, что не с Женей, получится очень красиво... И вот теперь, оказывается, всё-таки с ним. Странная вещь — судьба, жестокая, ироничная, милосердная... Он, наверное, и вовсе забыл про ту пластинку.
— Ладно, — Майя потянулась за телефоном, — когда он приезжает?
"Это магия, — говорил ей Виктор Александрович, — то, что вы делаете на льду, абсолютная магия! Как будто юные боги сошли с Олимпа, чтобы явить её людям, брат и сестра, такие разные, такие похожие, Аполлон и Артемида... И что за глупость, должно быть, вас разлучила, что за нелепость..."
Да, не стоило разрушать эту магию глупыми словами, можно было стерпеть, проглотить, будь, как будет. Она не захотела ждать. Не захотела томиться от неизвестности...
Встретились уже на катке. Перебросились парой слов, будто виделись только вчера. Он изменился, конечно, отпустил волосы и смотрел иначе, серьёзно, строго, сухо, но всё равно выглядел, как юный бог — и как только умудрялся? И с первой минуты, когда Женя повёл её, Майю охватило давно забытое чувство знания, ощущения другого, как себя, полного доверия, словно они были единым организмом. Удивительно, что это сохранилось, не ушло со временем, не потерялось, было сильнее их самих, они как родились с этим...
— Было хорошо, правда? — спросил он, когда после они решили пройтись. И добавил тихо:
— Я скучал по всему этому. По нашим тренировкам, разговорам...
— Я тоже скучала. У меня никогда не было такого друга, ни до тебя, ни после.
— Я слышал, тебе приписывают несколько романов, — произнёс отвлечённо, как бы между прочим.
— Обычное враньё жёлтых газетёнок, — усмехнулась Майя.
— А что так? — ещё более отвлечённо.
Майя пожала плечами.
— Просто единственный человек, чьи прикосновения не вызывали у меня желания спрятаться под одеялом с головой, к сожалению, меня не выбрал.
Казалось, всё вернулось во времена их юности, смех в перерывах, лёгкие шутки в адрес друг друга, обоюдная сосредоточенность на работе, и, в то же время, ощущение натянутой струны, которая вот-вот грозилась лопнуть, вызвать повторный разрыв; надо было выдержать до выступлений, а потом... Майе не хотелось расставаться и потом. Прав был Виктор Александрович, с Женей была магия, с кем-то другим — только техника, пусть безупречная, но безжизненная...
— Ты ведь нарочно выбрала эту песню? — спросил он под конец дня, когда до первого выступления в Питере осталось меньше недели. — Помнишь, тогда, на даче, пластинка в жёлтом чехле, чердак, а до этого ты притворилась, что подвернула ногу, я только потом понял...
Майя расшнуровывала коньки.
— Поможешь?
— Кто-то обнаглел, — он улыбнулся, взялся за конёк... и вдруг поцеловал её в коленку.
Майя зажмурилась.
— В Питере квартира большая, — сказала она тихо. — Пять комнат на меня одну. Если хочешь, можешь у меня остановиться.
Женя не ответил, просто кивнул. В ночь перед выступлением она никак не могла заснуть, думала, вдруг что-то не сложится, вдруг все скажут: "Вот раньше! Раньше!.. Да, мастера, да, профессионалы, так же, впрочем, как и остальные..." Она помнила комментарии в сети, когда они объявили, что больше не выйдут на лёд вместе — разочарование, сожаление, даже гнев. Теперь у неё есть шанс исправить свою ошибку. Или потерять всё на свете. Кому, зачем она лгала, когда говорила себе, Виктору Александровичу, что больше ни за что и никогда? Когда все эти годы на льду представляла рядом Женю. Каталась для него, не зная даже, смотрит ли он записи.
Она постучалась к нему в комнату:
— Не спится, представляешь?
Он простёр к ней руки, и она упала в его объятия, как привыкла падать с четырнадцати лет, когда их поставили в пару. Поцеловал её в волосы.
— Ничего только не говори, — прошептала она. — Я всё поняла пару дней назад, с коньком. Но я боюсь, что завтра...
— Завтра мы выйдем, и весь мир будет нашим. Как на чемпионате. Как ещё много раз в будущем. Ты мне веришь?
— Верю. Я верю.
Она больше не волновалась. Когда протягивала цветок в начале номера, когда обхватывала его ногами, откидываясь назад, когда он неожиданно чмокнул её в губы, а зал взорвался криками...
— Завтра об этом напишут во всех газетах, — шепнул он ей лукаво; их уже обступили вспышки фотокамер.
— А ты только этого и ждёшь! Всё ради славы.
— Привыкай. Бог знает, сколько ещё поцелуев тебе придётся вытерпеть...