Гатта

–Гляди, ведьма идёт!
–Да не смотрите так на неё! Мне бабка сказывала, что она такое проклятие может наложить, что никто не снимет.
–Враки!
–Чего?..
–Враки! Как же она наложит, если она немая? А? съел?!
–Тише!
Деревенская детвора устроила самую настоящую свалку, когда увидела шедшую по широкой улице местную ведьму – нелюдимую, хмурую, угрюмую. Их поражало то, что ведьма, которую наказывали им остерегаться их родители, так спокойно ходит по улицам их деревни, редко, конечно, но ходит!
Взрослые её сторонились. Дети же лезли. Лезли и боялись. Взглянуть на ведьму хотелось, но поодиночке было страшно, а толпою нет. Им казалось, что всех сразу ведьма не проклянёт. Вот и караулили, переговаривались – всё развлечение!
Между тем ведьма дошла до края улицы, не взглянув даже на детвору, скрылась из глаз, свернула.
Строго говоря, она и ведьмой-то не была. И немой тоже. Просто о чём было говорить? Звали её Гаттой, а толку от имени, если никто его и не помнит? А если и помнит, то значения этой памяти не придаёт?
***
Сама жизнь отправила Гатту в тоску и молчание сразу же. Мать Гатты считалась на деревне дурочкой, доброй, не очень-то и хорошенькой внешне, но справной хозяйкой. Пока живы были родители, мать Гатты была тиха и мирна, но когда не могли они более её оберегать, так и случилось – поверила она словам, да и произвела на свет девочку…Гатту.  Отца так и не назвала. Кто догадывался в деревне, кто жалел дурёху, а кто, не таясь, осуждал, да только мать Гатты неожиданно выдержала всё без слёз и жалоб. То ли поняла, что рассчитывать ей не на кого, то ли всегда в ней крепкость была, а проявилась лишь сейчас – неизвестно.
Гатта жила при ней в тепле и уюте. И в одиночестве. Мать Гатты так и была в тенях других жизней, и дочь её, унаследовавшая от матери некрасивость, должна была прожить как-то также.
Надо сказать, Гатта поняла сразу, что отличается от детей. Поняла, что её не торопятся брать в местные игры или на речку, что она служит им чем-то вроде вечного клоуна, одно появление которого вызывает смех. Поняла и не роптала на судьбу. Поняла рано и свою некрасивость.
–Меняются дети-то…– убеждала старуха Вертиция, захаживая в редкий час в их дом. Вертиция была доброй, она-то и посоветовала потом Гатте как прокормиться.
–Изменится, как же! – мать Гатты поджимала губы, глядя на дочь с тоской. Понимала, что передала дочери несчастье внешнее, и жалела её будущее. И прошлое своё жалела, всю жизнь свою.
Гатта делала вид, что не слышит. Она знала, что некрасавица, и что нечего ей рассчитывать на что-то, что фигура у неё нескладная, прямоугольная, что мать каждый раз с пошивом одежды мучается, ругается:
–Что ж ты горе моё такое! И плечи широкие, и спина… ни талии, ни лица!
Приговаривала она всё это сочувственно-горько. А Гатте всё хуже становилось от таких слов. Не было в них материнского утешения, и оставляли эти слова одну тоску, значения которой Гатта ещё не понимала, а чувствовала.
Да и ростом Гатта сверстниц и сверстников обогнала. К двенадцати годам на голову всех выше была.
–Ох, девка…– вздыхала мать, усталая от нескончаемой работы, – ну что за век тебе выпал?
–Ты погоди хоронить! – цокала старуха Вертиция. – На косу её глянь! В руку толщиной!
Мать улыбалась, преображалась на глазах. Она легко начинала плакать, легко улыбалась. Легко верила. Но здесь Вертиция не обманывала.  У Гатты и впрямь была толстая чёрная коса, тяжёлая, блестящая, настоящая гордость! И веселее, глядя на эту косу, становилось матери Гатты жить. Думала, иной раз, что такая коса как корона ляжет, и тут же этих мыслей пугалась: не сглазить бы!
Но сглазила и это. Девчонки, не знавшиеся обычно с Гаттой, неожиданно пригласили её с собою на прогулку. Обрадованная Гатта пошла, там долго гуляли, и хоть Гатте были непонятны их недомолвки, смешки и фразы, а всё-таки ощутила она себя лучше с ними. Потом ещё позвали – пошла охотно, и ещё…
А в один раз одна из новых подруг – Агнешка – посадила Гатте на колени кошку. Ну как посадила – почти пихнула её в руки, мол, играй. То ли кошка была больная, то ли ещё чего, а только Гатта, провозившись с нею, через пару дней заметила, как волосы пучками лезут и словно бы пятна на голове остаются.
Плакала Гатта, когда старуха Вертиция, голову её осматривала. Никогда так не плакала, как в тот день. А вердикт был суров:
–Стричь надо. Наголо. Иначе никак. да не реви, девка, снове вырастут!
Но Гатта как чувствовала. Нет, волосы-то выросли, и из них можно было тоже косу сплести. Но только ни такой черноты, ни такой тяжести, ни гладкости – ничего не осталось. Даже цвет измельчал, как мышиный сделался.
Пока Гатта болела, из дома показаться боялась, да в зеркало глянуть не рисковала, забежала Агнешка, справиться о её здоровье. На беду ей –в доме была старуха Вертиция, её Агнешка чего-то испугалась, то ли старости её, то ли взгляда пронзительного и умного…
Протараторила:
–Как Гатточка?
–Жива, – сухо ответила Вертиция.
–Это хорошо. Ждём её, – Агнешка не выдержала и попятилась от неприветливого, таившегося на окраине деревни домика.
Вертиция проводила её взглядом. Обвинять девочку в умышленном вреде она не могла –ребёнок! А сердце чуяло: змея, хоть и молодая. Но Вертиция только проводила её взглядом – бог судья тебе, Агнешка!
Ничего, жили. Гатта матери научилась помогать – и пряла, и вышивала, и вязала. Даже справнее матери. Вертиция и насоветовала тогда:
–В городе продавай.  Всегда при монете будешь.
Гатта послушала. Никого роднее у неё не было. Подруги за время её болезни отвалились, и Гатта коротала молодые дни свои в доме, не выходя почти на улице. И молча шила, вязала. Это её увлекало, уносило мысли её куда-то далеко-далеко, где нет никаких Агнешек, грубых людей, окрестивших её за молчание и скромность «дурочкой», и нет ничего. только она – Гатта, прядущая, вяжущая, шьющая.
Дело пошло быстро.  Сжалилось небо, и очень в срок. Умерла мать Гатты вскоре – не то от тоски от жизни своей непрожитой и серой, не то от простуды, а может от всего и сразу. Вертиция поучала:
–Своим умом живи, девка. Ни на кого не смотри и не верь подлым людям. Прежде всего – уповай на себя. Запас денег всегда имей. Сейчас здорова – руки-ноги ходят. А завтра, как знать? Деньги трать аккуратно, в долг не давай. И никому не говори, что есть у тебя хоть что-то – народ лихой…
Гатта запоминала. А потом осталась совсем одна – Вертиция, убедившись, что без матери Гатта не пошла в разгул, а продолжила трудиться и сидеть дома, подуспокоилась и как-то сдала. Гатта осталась одна в целом мире.
Сторонились её в деревне. Мрачная, неласковая, некрасивая… не обижали, но не приветили. Гатта не трепалась, не сплетничала, и в глаза лишний раз никому не смотрела, уверенная в том, что лишняя всюду. Но так бы её в ведьмы не записали. А вот однажды случилось кое-что…
Трое местных забулдыг, не имея монеты на выпивку, сообразили: живёт одна, торгует, может, подвыручит? А если нет, то…
Но Гатта тогда жизнь уже не ценила. Одна она была. В тоске и в одиночестве отвыкла от всякого страха, только увидела ошивающихся около её дома пьянчуг, взяла абсолютно равнодушно топор и вышла к ним. Стояла в сумерках – прямо, строго, грозно, высоко. Лишь один из них был с ней одного росту, два другие ниже. В сумерках увидели и топор, и отрешение на лице её, и смекнули – не побоится она и убить. Нечего ей ждать для самой себя от жизни, поднимет топор и огреет!
Унесли ноги, Гатта им только вслед смотрела. Не улыбалась, не грозилась, ждала, когда скроются.
Известно всем: пьяница и про чёрта расскажет такое, что чёрт креститься начнёт. Но тут сыграло то, что Гатту недолюбливали. При встрече с ней старались на неё не смотреть: одни чем-то боялись, а другие стыдились, мол, у них жизнь сложилась, а у неё нет. неловкость же никто не любил. Ну и начались дивные рассказы. История выглядела же в переложении троих пьянчуг так: они, как истинные представители добродетели, пошли к бедной женщине, что одна живёт, справиться – не нужна ли ей помощь в хозяйстве?
–Одна же живёт! И мать её одна жила! – убеждал один из троицы.
Пришли эти добродетельные господа, а она…
–Глазищи сверкают как у кошки! Не рот. А пасть кривая! – второй изображал на себе.
–И зубы треугольные! – заканчивал другой.
Верь-не верь, а услышишь раз, другой, третий, встретишься с самой мрачной Гаттой на улице, и невольно вздрогнешь: а вдруг? Накажешь детям: не злите Гатту, не попадайтесь ей.
Так и началось. В деревне сонно, новостей нет, а тут такое событие! Один другому рассказал, другой третьему деталей добавил, вот и стала нелюдимая Гатта ведьмой и немой в глазах деревни. Ведьма она от того, что живёт одна, хворь её не трогает, дом в порядке, и двора нет…
–От того что скотина у ведьм не живёт! – авторитетно сообщали местные кумушки.
А немая от того, что слыша все бредни эти – Гатта не спорила, не реагировала, словно не слышала и не о ней говорили. Напрасно её провоцировала местная молодёжь – Гатта как камень, в лучшем случае – лишь глянет тоскливо на них и мимо пройдёт.
Она знает: не переспорить.
Они видят: ведьма отмалчивается.
Так и плетутся годы.
***
Гатта промокнула глаза рукавом. Почему-то в этот раз было обидно. Наверное от того, что это дети. К детской жестокости Гатта привыкнуть не могла.
Она пыталась, честно пыталась устроить свою жизнь. В городе заговаривала даже, училась улыбаться, но ей хватило одного отказа, чтобы навсегда перестать пытаться:
–Ты себя видела?
Гатта видела. Потому и примолкла, потому и потупилась, и не пощечину наглецу дала, а отступила в тень жизни, приготовилась доживать. И почему-то сейчас, возвращаясь к себе, Гатта отчётливо вспоминала этот момент, стыдилась своей смелости, и так увлеклась, что едва не наступила на кошку, которая нагло сидела на пороге её домика.
От неожиданности Гатта взвизгнула, кошка дёрнула головой, но осталась на месте.
Гатта овладела собой. Оглядела кошку, не трогая её – красивая. Маленькая, чёрная кошечка. Гатта поморщилась: после потери своих волос она не любила кошек. И вообще животных.
–Пшла! – Гатта замахнулась на кошку. Та не дёрнулась, лишь внимательно и долго смотрела на неё. Не боялась. 
–Брысь!..– Гатта уже поколебалась в своей уверенности. – Ну! Кыш!
Кошка проигнорировала. Она продолжала сидеть на пороге её дома.
–Зашибу! – пообещала Гатта, но кошка ей не поверила и осталась.
–Ну, как знаешь…– решила Гатта и, делая вид, что никаких кошек тут нет, поднялась на две ступеньки, осторожно толкнула дверь…
Чёрная молния метнулась у её ног, мгновение, и…кошка нагло устроилась уже в доме, прямо на лавке, где любила сидеть сама Гатта, перебирая оставшиеся от шитья лоскутки. Это было уже вопиющей, несусветной и мерзкой наглостью! Стерпеть Гатта такого не могла и, взяв веник, чтобы не трогать кошку руками больше никогда, замахнулась на кошку.
Сработало, но не до конца. Кошка соскочила с лавчонки и легко забилась в тёмный угол. Гатта пыталась выковырять её оттуда ещё пару минут, а потом плюнула:
–Ну и сиди там!
От присутствия в доме кого-то, пусть даже очень маленького, было неуютно и непривычно. Гатта же заставила себя делать вид, что ничего не произошло и занялась разбором тканей, а потом приготовлением обеда. На запах еды кошка, кстати,