Вечер весенний тихо так наползает, наползает на город – скоро совсем его проглотит. Небо, с утра синее-пресинее, к склону дня загримасничало тучами, длинными и бесформенными. Будто к дождю. А его-то и не будет: синоптики не обещали. Хотя, врут, наверное, как всегда. Как все в нашей стране врут. Если обещают стабильность и процветание,- жди подорожания всего и вся. Если говорят о мире, - значит, непременно будем воевать. Если не у себя на родине, то обязательно где-то за её пределами – «во имя счастья и независимости» очередного братского народа, который «сам нас об этом попросил».
Но вечер такой дивный, что думать о братстве и чужом счастье не хочется. Хочется своего, собственного. Счастья, то есть…
А оно, это самое счастье, задержалось где-то за поворотом и никак не приблизится, даже носа из-за угла не кажет.
И сидишь, ждёшь его, ждёшь и всё надеешься, что если уж сегодня не случилось, то завтра, да, завтра, непременно оно на тебя обрушится.
Чтобы не скучно было ждать своего счастья, Славка ходил на работу. Пять раз в неделю. Но это развлекало мало. Да и кого же развеселит работа грузчика на автопогрузчике?
Славка гонял на своём «мерседесе» по территории завода, а сам всё про своё думал: маму вспоминал, иногда – отца, но чаще – детский дом, где прошла пока ещё бОльшая часть его жизни. Из двадцати прожитых лет одиннадцать он был детдомовским.
Плохо прошли эти одиннадцать лет? Плохо. И хорошо тоже было. Наверное, «хорошо» было весьма условным, но другого-то «хорошо» он в своей жизни не знал, а потому довольствовался этим «хорошо», когда Александра Ивановна брала его на выходные к себе домой, «чтоб в семье побывал», и там кормила домашними пирогами и весь день разрешала смотреть большой телевизор. А ещё они всей её семьёй гулять на пруд к монастырю ходили. И уток там кормили, которые удивительно на детдомовских похожи были. Потому что «одеты» все одинаково, и такие же вечно голодные, нахальные и суетливые…
А «плохо»… Э! Да что там про «плохо» вспоминать-то! Плохо было всегда, всё остальное время…
Вечера тягучие, когда за окном чернильно так и непроглядно, а хочется, чтобы салют и праздник, чтобы кто-нибудь из взрослых обнял за плечи и прижал к себе. Лучше бы, конечно, - мама. От неё всегда «домом» пахло. Как это? Объяснить нельзя, но Славка запах этот помнил всю жизнь, хотя мамино лицо забыл уже – расплылось оно во времени. А вот запах её, задушевный, родной-преродной, не забыл, не забыл даже в оттенках. То был запах еды и постели. Старого ковра, который лежал на полу в большой комнате, и замечательного земляничного мыла, которое никогда не кончалось в мыльнице. Запах глаженого белья и немножко пота. Но маминого, сладкого.
А от отца пахло всегда табаком, машинным маслом и часто – водкой. И всегда – силой и какой-то… правдой. Настоящей жизнью, которой теперь вокруг Славка не видел. Он ведь из-за этого отцовского запаха и на завод после армии пошёл. Чтобы тоже так пахнуть. Как отец. И жить такой же правильной жизнью, которую они вместе не дожили и по которой он скучал всегда страшно. Потому что оборвалась она неожиданно и вдруг.
Прямо среди ночи, когда кругом – огонь, дым, гудение горящего дома, а потом – пустота и жаркий бред. Больничные стены. Опять пустота и жар. Опять больница. Темнота. А потом – Александра Ивановна за ним приехала и в детский дом привезла. Пока в автобусе сюда из больницы ехали, она всё время гладила его по голове и приговаривала: «Ничего, ничего, и это пройдёт… Потерпи, Славик. Скоро не будет так больно…»
А ему больно-то не было. Было просто пусто и как-то уж очень бесприютно. Он знал, что ни мамы, ни папы теперь уже у него нет – в пожаре погибли. А он чудом выжил: пожарные нашли под обвалившимся углом дома, который накрыл его, как палатка, и немножко воздуха внутри оставил. Потому и выжил. А может, ещё и потому, что из обрушившегося угла икона ему на грудь упала, а он обнял её и к себе прижал. Так, вместе с иконой, их и нашли. У иконы чуть уголки обгорели, но лик на ней был по-прежнему светел и ясен. А у Славки большой шрам на левом виске остался. И волосы там не росли.
Он стеснялся этого шрама, волосы подлиннее стал отпускать с этой стороны, чтобы шрам тот прикрыть. А Александра Ивановна всё время говорила, что это его Бог поцеловал и уберёг. И стесняться этого не надо.
Так Славка же и не стеснялся до одного случая.
Однажды к ним в детский дом приехали очередные «будущие родители». Пришли в игровую комнату на «смотрины». Все детдомовские знали, что их рассматривают и выбирают. И все всегда хотели понравиться.
Славка тоже хотел. Он думал, что будущие родители хотят себе обязательно весёлого сыночка, а потому всё время улыбался.
Однажды такая «будущая мама» подошла к нему. Пахло от неё духами, которые были похожи на земляничное мыло у их рукомойника. Славка прямо задохнулся от счастья, когда этот запах почувствовал. И сидел так у себя за столиком и рисовал дом и дым. И всё боялся поднять голову, чтобы не спугнуть своё счастье, которое приблизилось к нему в ярком крепдешиновом платье и протянуло ему большого плюшевого медведя.
Счастливый Славка поднял голову и заулыбался, глядя в лицо своей будущей мамы. И она ему тоже улыбнулась. Да так светло и радостно, что было ясно: они нашли, наконец, друг друга…
И вдруг будущий папа, который стоял у мамы за спиной, почти с испугом воскликнул:
- Зина! Смотри!! У него же шрам в пол-лица!!!
… и «мама» испуганно почти выдернула из Славкиных рук плюшевого медведя…
|