Стоит город, нежится в последнем в этот день солнышке. Греет в его лучах бока домов, подставляет ему их крыши. Приходит ночь, и, когда становится по-настоящему темно, так что вытянутую руку разглядеть трудно, по подоконникам сыпанут вдруг капли. А потом как забарабанит, как застучит дождь, через мгновение - ливень уже. И не верится, что вечер был таким тихим да погожим. К середине ночи гроза разыгрывается уже всамделишная – с молниями и громом, ветром и странными какими-то звуками, ни на что не похожими.
Когда под утро непогода выдохнется и перестаёт зверствовать, а тяжёлый похмельный рассвет наберёт силу, то в окно даже страшно глянуть. Стоят там избитые деревья. Вода густо бежит по их стволам к земле. Листья от влаги, которая должна быть для них животворной, поникли совсем, обессилев, даже форму потеряли. А старый клён в сквере пополам раскололся. И не стоит уже ствол его: обе половинки полуприпали к земле и зияют белизной разлома занозистой древесины, словно переломанные кости. Дерево ещё не понимает, что смерть уже пришла, а потому листья по-прежнему ещё живы, но это ненадолго.
И у Лёни дома так бывает всякий раз, когда отец с работы приходит пьяным. А пьян он каждый вечер. Лёня заметил уже, что чем ближе к семи, тем бледнее становится мать. Она то сядет на табурете в кухне, то вдруг схватит веник и начнёт мести пол в прихожей, хотя мести там нечего. Или опять вернётся на кухню, вытащит из нижнего ящика какую-нибудь сковороду, чёрную да старую, и примется её отмывать да отскабливать. Но, так и не отмыв, снова сунет её в шкаф и подальше, даже не заметит, что так мокрую и поставила, и опять присядет на краешек табуретки, сложив руки на коленях и украдкой поглядывая на часы.
И Лёня знает, что это она так боится. А знает потому, что боится сам прихода отца. Потому что тот начинает драться. Раньше хоть кричал сначала, словно бы самого себя распаляя. Теперь же и не кричит, а просто громко сопеть начинает, идёт на первого, кого увидит и начинает молотить пудовыми своими кулачищами.
Лёня боится тогда почти до обморока, но всё равно старается, чтобы его отец первым заметил, тогда маме меньше хоть чуть-чуть достанется…
Когда отец перебушует и завалится спать, они с мамой друг друга утешают. Ничего не говорят один другому, а просто плачут тихо, носами шмыгают и убирают следы погрома, который отец обязательно успевает учинить. А потом сядут у окна на кухне, подперев руками головы, и молчат. Потом мама спросит:
- Ты кушать не хочешь, сынок?
Лёнька не хочет, конечно, потому что волнение ещё не улеглось, и его даже тошнит от этого, но отвечает маме, что голоден. Знает, что она, когда хозяйством занята, быстрее успокаивается.
Сядут они вдвоём за стол ужинать, Лёнька потянется к выключателю, чтобы свет включить, а мама, шёпотом почти, но вскрикнет:
- Не включай! А то проснётся, не дай бой!..
Так и сидят в потёмках. Лёнька хоть что-то в тарелке своей поковыряет, а мама на еду даже не взглянет, а так и сидит, голову подперев и в окно глядя.
Потом вздохнёт, шумно и длинно как-то, встанет:
- Да ты и не поел ничего…
Потом словно тут же забудет, что сказала, и со стола убирать начнёт.
Сегодня, после грозы у них в доме, гроза за окном началась. Молнии были так часты и стремительно ярки, что на миг на кухне совсем светло становилось. Только свет этот каким-то страшным был: тени по углам совсем чёрными делались, а сквозь раскаты грома казалось, что отец в комнате рычит и во сне ворочается. Они оба с мамой тогда головы в плечи втягивали.
Ушли бы от него. Только идти-то некуда. Отец – главный квартиросъёмщик, а родни у них с мамой ни синь пороху. Мама в полицию ходила, чтобы заявление на отца писать, но там ей сказали, что лучше этого не делать. Отца за «бытовуху» заберут на две недели, потом он вернётся и совсем Лёньку с матерью поубивает.
Когда молния за окном в очередной раз белым светом плеснула в окно кухни, Лёнька увидел, что у матери, которая в это время уже посуду домывала, глаза правого совсем не видно стало: от удара заплыл совсем и превратился в красную, кровоточащую рану. И так ему маму жалко, что аж сердце останавливается. Он сзади подошёл и обнял её. А она руки его своими, мокрыми, ещё крепче к себе прижала, да как заплачет в голос, забыв, что отец в комнате спит и может проснуться. И Лёнька заплакал. И тоже – громко.
Хорошо, что гроза, и отцу их не слышно…
Комната у них в квартире только одна, потому спать они с мамой ложатся на кухне, на полу, чтобы храпа пьяного не слышать и кислым похмельным воздухом не дышать.
Легли, друг к другу лицом повернулись. Лёнька маму по волосам гладит, потому что плакать она так и не перестала. Она ещё чуть-чуть поплакала, потом говорит ему:
- Я бы, Лёнечка, сынок, давно уже руки на себя наложила, да только как подумаю, ты-то тогда как же? Он же тебя тут совсем забьёт одного-то…
Лёнька вскакивает, словно его очередная вспышка молнии ошпарила. Слышит, как мать из темноты кричит шёпотом:
- Куда ты, маленький мой?!.
- Я сейчас! – бросает ей через плечо Лёнька.
А сам идёт в прихожую, хватает в руки пятикилограммовую гантель, что много лет лежит под вешалкой с тех самых пор, когда отец по утрам ещё зарядку делал и Лёньку к этому же приучал. И входит в комнату. А потом – к отцу кидается…
… и сильно, несколько раз бьёт его гантелью по голове. Тот от первого удара хрюкнул как-то, почти по-свински, и храпеть перестал. Лёнька тяжело дышит, поднимает глаза и опять, при свете молнии, мать видит – она в проёме двери стоит со ртом, раскрытом в немом крике.
Потом кидается к Лёньке, вырывает гантель у него из рук, а сама в спину его толкает, толкает к выходу:
- Беги, беги к тёте Марусе. Попросись переночевать. Только не рассказывай ничего. А я сейчас полицию вызову. Им скажу, что это я, я его…
|