Опять снег повалил, хоть и начало апреля уже. Весь день был каким-то ну уж очень тяжёлым и сонливым. И спать хотелось. А к вечеру было такое чувство, будто даже открытые глаза всё равно плотно закрыты. А пошёл снег, крупными, рваными какими-то хлопьями…
Но, возможно, это и к лучшему – что снег. Может, давление у мамы удастся сбить таблетками и в этот раз не вызывать «Скорую». На всякий случай остаюсь сегодня ночевать у неё. Стелю себе на диване в маминой комнате, чтобы всё время слышать, что с нею происходит.
Ей тяжело, чувствую уже по тому, как дышит она во мраке. И я всё уснуть не могу, ворочаюсь да прислушиваюсь. Вдруг из темноты – её голос, шелестящий, как старый пергамент. Я не знаю, как шелестит этот самый пергамент, но думаю, что именно так, как сейчас звучит голос моей мамы:
- Ты почему не спишь, Павлик? Спи, тебе же на работу с утра. А тут я со своим неуместным давлением. Так некстати!.. Хотя болезни никогда «кстати» не бывают… Знаешь, я тут задремала днём, пока тебя ждала, и маму свою, твою бабушку, во сне увидела. Она мне улыбалась и рукой помахивала, словно прощаясь. Я и хочу идти за нею, а она сердится, брови хмурит и всё время повторяет: «Дочк, ты за мной не ходи, у тебя же мальчишка маленький ещё совсем, глупый. А ну как проснётся, увидит, что тебя нет рядом, и испугается. Иди к нему, иди, а я сама дойду. Не провожай меня, не надо…» И я поняла, что уходить мне пока ещё рано…
Я даже не дышать стараюсь, чтобы не пропустить ни одного слова. А мама вдруг неожиданно продолжает:
- … а «Скорую» ты мне всё-таки вызови… А то – дышать тяжело, давит…
Срываюсь со своего дивана, с маминого дивана, который стоит здесь, в этом углу, сколько я себя помню, и бросаюсь к телефону.
Звоню, вызываю, отвечаю на вопросы про симптомы, адрес и… возраст? А сколько же маме лет сейчас?.. Забыл. Волнуюсь потому что…
Минут через пятнадцать приехали. А мне показалось, что ну уж очень долго. Всё это время сижу с мамой рядом и держу её за руку. Она подстанывает, но терпит, не жалуется, даже меня успокоить старается:
- Ничего, Павлик, ничего, сынок, я потерплю… сейчас уже, должно быть, приедут…
Когда входят врач с медбратом, включаю в комнате верхний свет и вижу, что совсем скверно маме: лицо какое-то серое, совершенно землистое, и губы почти синие… Или это от плохого освещения так кажется?
По тому, как засуетились врачи, понимаю, что – нет, не кажется.
А медбрат – совсем молоденький мальчик. Возможно, это его первый вызов. Он от волнения, наверное, обращаясь к маме моей, говорит ей «Ба…»
Сунули ей под язык какую-то таблетку. Врач дал команду сделать кардиограмму. Мальчик засуетился, достал клубок проводов с клеммами, запутался в них: никак не может вспомнить, куда прицепить эту, жёлтую, на щипцы похожую. С надеждой глянул на маму и спрашивает у неё:
- А эту куда? Не помните?..
Она глазами показывает ему на свою правую руку. Он понял и вспомнил. Надел куда следует и благодарно взглянул на маму.
А врач, обращаясь к маме, спрашивает голосом чуть более громким, чем тот, которым разговаривал перед этим со мной:
- Вы слышите меня? Скажите, а какое нынче число?
Мама чуть приоткрывает глаза и паутинно воздушным голосом отвечает:
- Доктор, у меня, конечно же, приступ, но я не сумасшедшая. Сегодняшнее третье апреля уже восемьдесят восьмое в моей жизни…
Потом – укол, ещё одна таблетка и, кажется, забытьё…
Но – нет, мама снова глаза раскрывает, едва шевелит пальцами левой руки, будто повторяет редкие удары собственного сердца. И врач понимает этот жест: склоняется ухом к её губам, теперь кажущимся не такими синими. Она что-то говорит ему, медленно и с расстановкой.
Когда я, благодарный за милосердие и соучастие, провожаю их в прихожей, врач, человек лет за сорок, чуть замешкался перед входной дверью:
- Вы берегите свою маму. Знаете, что она мне на ухо сказала: «Пожалуйста, доктор, не пугайте моего мальчика, сына. Он у меня впечатлительный, долго спать не будет, а ему завтра на работу…
… Когда назавтра «впечатлительный мальчик» шестидесяти лет отроду открыл утром глаза, его мама на кухне, сидя и опираясь спиной о стену, делала для него бутерброды…
|