За домом белого кирпича, у реки...

любящим взглядом... Как божественны и как горьки будут поцелуи, заключённые в момент отчаяния, как крепки будут объятия и как искренни слова! Но изранят они нас похлеще булата - ведь не от радости, а от большого горя, от бессилия, как в последний раз, пройдёт наше свидание. Ведь прекрасно понимал я, что не
жалкое воспаление лёгких, не какую-то временную хворь подцепил: я почти был уверен - рак зажал меня своей зубастой клешней...
  Всю жизнь не мог терпеть я белоснежный цвет больниц и их химический смрад. Ненавидел ту вялость болезни, гнили подобную, которая пропитывает вдоль и поперёк больничные коридоры, палаты, самих людей - вообще всё в стенах снежного дворца, местом, где учатся терпеть, а иногда - и умирать. Но выбора у меня не оставалось - не смерти боялся я, а разлуки с любимой: не хотелось оставлять мне её на растерзание жестокому миру, ещё надеялся я прикрыть её, сберечь, не желал, чтоб убивалась она над моим бездыханным телом в страшной истерике - боялся я за неё и очень любил. Живут люди с раком, порою, даже долго... Завтра, сразу после встречи, решил я твёрдо обращаться в больницу...
  Тот день был хмур: дождь, как будто живой, без устали барабанил в окно, ветер гонял по улицам охапки листьев, смешанных с мелким разноцветным мусором. После монотонной учёбы, формального общения с людьми, ничем мне не интересными, отправился я на речку, предвкушая встречу, пожалуй, самую тяжёлую для нас обоих...
Сердце бешено колотилось, напоминая мне умирающего животного. В первые на моём веку мне приходилось так волноваться...
    В заведомое время прибыл я на место, неся в груди необузданный вихрь чувств: так хотелось увидеть её, обнять покрепче, полюбоваться ей, прежде чем неизбежно рассказать то, что должен... Но любимой на месте не оказалось... Почти час я ждал её, с надеждой глядя на пыльную дорогу, исхлестываемый вдоль и поперёк плетью ветра. Трясущимися от холода и от неудержимого волнения руками, размешанного ноющей болью в сердце, я тридцать раз набирал заветный номер. Гудки  томно и нудно жужжали в трубке, останавливались, а потом шли снова - полчаса не прекращал я попыток. И ничего больше поделать не мог...
    Я долго стоял один возле дома, смотрел, как солнце прячется за реку. Уныло и тоскливо подмигивали бронзовыми отблесками заката окна, белый кирпич слегка розовел в тёплых лучах. Трава и невысокий камыш, ещё не утратившие красок жизни, выглаживались вдоль берега синхронно с водой, будто кто-то невидимый проводил по ней рукой - будто гладил кота против шерсти. Тёмные глазки домиков, низеньких, почти в человеческий рост, глядели на меня из-за далёкого берега то ли сочувственно, то ли просто так, из интереса: много лет заброшенные и одинокие, они точно искали контакт с им подобными - окунувшимися в ту же беду. И, вот, отыскали, в моём лице... За ними простирались степи: широкие и неисхоженные, где золотые урожаем, а где и пёстрые диким полем - желтыми, сиреневыми, синими цветами - на все вкусы островками. Только ветер мерил их своим конем, вдоль и поперёк изъезжал их... Он и доносил сюда, из-за речки, их родное до глубины души благоухание - запах степей, бескрайних, как и то, что у нас за душой... То, что не сможем мы извлечь оттуда никогда. То, что останется навсегда невыявленным и сокрытым от всего и от всех... То, что и есть мы на самом деле...
  Так красивы и так тоскливы были эти пейзажи! Замечал я ещё давно, что невозможно без грусти любоваться природой - обязательно закрадывается во внутрь что-то печальное, разрастается и заполняет всю душу - тяготит и восхищает... Но нет счастья в этом восхищении, есть только ноющая грусть... Красивая и восторженная...
  А она всё не приходила... И так скверно на душе было...
Где же ты, моя дорогая, любимая? Та, рядом с кем всё обретает прелесть и смысл, та, без которой нельзя уйти от тоски? Почему не пришла ты ко мне в такой значимый день? Непредсказуема жизнь, бесчувственна и бурляща - может быть, последний раз могли увидеться мы, а завтра - с потрохами съест меня рак...
  И тут раздался звонок... Я с воодушевлением выхватил телефон из кармана, настолько быстро, насколько это было возможно и... Разочарование кольнуло сердце - тревожил меня незнакомец. Почему-то в самые лирические, самые роковые моменты объявляются какие-то люди, совсем ненужные и неинтересные, отвлекают от главного. Может, не со злости делают они это, но от этого ничего не меняется - по-прежнему остаются они для нас мешающими и неловкими...
  Сначала я не хотел отвечать, но телефон настойчиво просил об обратном - и я снял трубку. На удивление, это не был злосчастный консультант какой-то известной сети или новая стоматологическая клиника, звонила её мать - той, кого я так любил. Осушило горло злое причувствие, которое оправдалось впоследствии, но намного сильнее, чем я ожидал...
  С ужасом я выслушивал её выплаканный сухой голос, временами прерываемый кашлем. Говорила она много, даже слишком, но пулей засели в голове моей только несколько фраз, шокирующих меня до глубины души, остальные пронеслись сквозь меня - на фоне тех злосчастных слов их не было вовсе...
  Несколько секунд я стоял в недоумении, окаменевший от головы до ног: никак не мог поверить... С ужасом повторял я у себя в голове эту жуткую новость, страшнее которой выдумать не мог: "Умерла, задохнулась в дыму пожара, умерла"...
На минуту мне даже почудилось, что всё происходящее - лишь сон, гадкий и мерзкий, медленно переходящий в кошмар. Насмешка откуда-то сверху над моей любовью... Но такой сон действительно шёл - назывался он жизнью, и осознание скоро обрушилось на меня громоздкой скалой - грудой ясных и отчётливых мыслей, чтоб разбить меня вдребезги: такого отчаяния я не испытывал ещё никогда. Это была моя первая истерика - вопль боли, ужаса, и страха - всё слилось воедино и рухнуло на меня одной огромной глыбой.
  Долго, со слезами на глазах, с рвущим душу отчаянием, я катался по земле, где когда-то лежали мы рядом, где любовались мы звёздным небом. С силой бил я руками землю, вырывал траву и волосы, до невозможности хотелось кричать, но крик почему-то застревал в горле, в каком-то горьком комке, и не в силах был вырваться наружу. Ничего не видел я перед собой, будто смерть уже забрала меня, а тело билось в агонии, чтоб скоро последовать за душой в тёмное царство... Не думал, что человеку может быть так плохо...
  Только через несколько минут я, грязный и изможденный, с руками в крови и земле, немного опомнился. Я лежал на спине и смотрел в серое плачущее небо: дождь всё падал и падал, точно со мной оплакивая потерю. Не описать перемен, случившихся со мной за это краткое время. Что-то сломалось во мне, или, вернее сказать, умерло - какая-то неполноценность, раздробленность объявилась внутри, как будто меня, стеклянного, бросили силой об камень: и разлетелся я на множество кусочков... Настойчиво стояла перед глазами наша последняя встреча: как смотрели мы друг другу в глаза, как разговаривали мы, с нежностью держась за руки, как мечтали о счастливом будущем, где будем мы неразлучны...
  Я неторопливо поднялся и сбросил с себя куртку, следом - рубашку: в груди болело невыносимо, точно меня насквозь пробили ржавым прутом, и только ветер, единственный мой союзник-санитар,
холодной лаской немного приглаживал рану... Забрал бы ты меня прямо сейчас, ветер, чтоб не чувствовать, не видеть всего этого! Развеял бы ты меня по полям и по рекам, пронёс бы над теми милыми домиками и городом, чтоб потерял я способность чувствовать, чтоб уснул я навек...
  Гонимый своим отчаянием и болью, которая хоть и притихла, но не ушла, я подобрёл к берегу. Серая, под цвет неба, вода тянула к себе, будто звала. И я упал - бросился добровольно в её объятия, вероятно, последние, которые мне придётся испытать на себе. Ледяная вода приласкала - почти перестала рвать меня боль, и я поплыл - неторопливо ... к заходящему солнцу, навстречу своей прячущейся за горизонт жизни... И, вдруг, померещилась мне она, красивая, как ничто на белом свете, с волосами, вьющимися по воде, уплыващая всё дальше и дальше... Только теперь не обернётся она обратно, не поплывёт ко мне в объятия. А то страшное чувство тоски больше не уйдёт никогда...
  Я выбрался из реки: мокрый, почти синий, стоял на берегу, раскачиваемый в стороны ветром. Но выплыл на берег уже другой я - прежний я пошёл ко дну, не смог вернуться... Точнее, не захотел...
  Домой я вернулся глубокой ночью, весь прокуренный, дрожащий, с сожженными в прах чувствами - про лечение своей болезни я больше не думал...
  Из морга мы ехали вместе: я и любимая. Я сидел рядом с гробом, и поглаживая глянцевую крышку, и неустанно говорил... Я изливал свои чувства, признавался в любви, изо всех сил сдерживая порывы отчаяния... Вспоминал, как первый раз встретились мы, как познакомились, как заключили наш первый поцелуй, открывший двери в земли небывалого, и, казалось, невозможного счастья. Вспоминал звездное небо, дом у реки с узенькой скамеечкой, вспомнил, как согревал я любимую, прижимая к себе во время грозы. Напоминал ей, как танцевали нити молний над рекой, как свеж был день, пахучий свежестью и степью... А главное - ей...
  И не мог отделаться я от чувства, что не в пустоту летят мои слова: как будто внимательно слушает любимая меня из бездны гроба: казалось, что не закрыты её зелёные глаза, а на губах зияет улыбка - что тоже со мной вспоминает она ушедшие дни. И, если бы не проклятая крышка, бросилась бы она ко мне и обняла меня... Крепко-крепко... Как раньше.
  Мимо нас, в окне, мелькали подворотни, одинокие фонари и деревья - места нашего недолгого счастья - недолгих остановок, частички счастья огромного, которое вдребезги разбилось - и никто уже не в силах собрать его...
Так я хотел хоть раз взглянуть на неё...
  И я увидел... Увидел её в последний раз в белых перинах, бледную, но такую же красивую, почти как живую. Однако не ответила она мне на последний поцелуй, в миг, когда коснулся я губами её холодного лба, не открыла своих прекрасных зелёных глаз, как это бывает в сказках... Но я успел почувствовать её запах... Такой любимый, такой родной... Который я больше никогда не почую... Успел поцеловать... Последний раз вижу тебя, бледную, без привычного румянца на щеках, без пронзительного любящего взгляда...
  И закрыли её от меня навек -  засыпали тяжелой землёй... Предательская тьма, как кладбищенский чернозём, стала собираться вокруг глаз... От горя, неописуемого словами, я лишился чувств...
  Очнулся я на земле, в окровавленной рубашке и пиджаке, с сумкой под головой. Как раз тогда моя тайна стала явной - испуганные гости глядели на меня, пока я выплевывал возле одинокой могилы какие-то вязкие прозрачные крылья откуда-то изнутри себя: как медузы в море, плавали они в кровавой жиже, под кустом. Провинциальный врач развёл руками после рентгена, не говоря практически ничего о болезни: нужно ложиться в больницу немедленно. И меня положили с двумя стариками. Одного, перекошенного, вынесли на следующий день: сквозь сбитый сон, последний в моей жизни, слышал я жуткий хрип и, проснувшись, встретился я с рассеяным взглядом покойника. Вскоре - увезли и второго мужчину, тоже навсегда. Не трудно было догадаться, чего ждали от меня - третья коляска у стены