Бродский, история любви

возмутился тому, что еврей не смог войти в положение еврея. На лице его боролись противоречия между жадностью и выгодой. Выгода казалась ему незначительной. Но и то хлеб в наше время, думал он сварливо, отсчитывая слюнявые трояки.
– Пятьдесят семь, – печально сказал он, – за крышечку…
– До свидания, дядя, – среагировал Бродский и пошёл к выходу.
– Стой! – высунулся в окошко часовщик, теряя перхоть. – Вот ещё трояк. Завалялся!
– Это другое дело, – согласился Бродский на его дешёвую хитрость.
– Эх… молодой человек, молодой человек… – миролюбиво вздохнул часовщик, пряча часы в тайный ящичек, – в мои годы вы будете рассуждать точно так же и любовь вам будет уже не по карману!
– Я не доживу… – скосился Бродский. – А ваши годы мне до лампочки! – И выскочил, не потому что боялся часовщика и милиции, а потому что спешил.
Он пробежал ещё квартал на другую сторону до ювелирного. В страшной нервозности вошёл, запыхавшись, и двинулся вдоль прилавка, косясь, как заяц на двустволку. Хорошенькая тоненькая девушка, ухоженная, как трофейная кукла, заметила его.
– Что вы хотите? – спросила он странно складывая губы бантиком.
– Колечко… – буркнул Бродский, непомерно стеснять своей положения.
Казалось, все знают, что он покупает колечко, чтобы добиться расположения девушки. Но сам он об это не думал, действуя чисто интуитивно: Балдину надо было удивить любой ценой, даже душевных потерь в этом магазине.
– Золотое? – сложило в бантиком губы девушка.
– Золотой… – согласился Бродский, ещё не зная, чего он сам хочет.
– Тогда вам сюда, – показала девушка, и Бродский, безмерно стесняясь, пошёл следом, чуть ли не рыча, как лев, от унижения.
– Вам обручальное?..
– Нет…
– Тогда для невесты, – поняла тоненькая девушка, похожая на куколку, и снова проделала свою ужимку с губами.
Бродский понял, что у неё просто дефект зубов или челюсти.
– Для невесты… – приспособился он к новому слову.
Действительно, подумал он, невеста, только не догадывается. На душе у него сделалось тревожно и тепло, казалось, что он перешёл в новое, доселе незнакомое состояние души заботы о ком-то, точнее, о Балдиной. Марго-о-о… произнёс он с тёплым чувством в животе. И окончательно подчинился новым обстоятельствам.
– С цирконием или гранатом? – спросила девушка, ставя Бродского во всё более неудобное положение.
– А какие ещё бывают? – спросил он, понимая, что эту часть эпопеи надо было перетерпеть любым способом.
– С бирюзой, – сказала тоненькая девушка.
– Давайте с бирюзой, – поспешно согласился Бродский, моля, чтобы всё это побыстрее кончилось.
– Классика, – сказала тоненькая девушка. – У вас хороший вкус.
– Ещё бы… – покраснел Бродский.
– Толстое, тонкое?
– Тонкое… – кивнул он от смущения, полагая, что выглядит глупее глупого.
– Вот триста семьдесят пятой пробы. Дешёвое… – сказала девушка.
Бродский навострил уши: на что она намекает?! Но тон у тоненькой девушки был профессионально нейтральным.
– Давайте, – махнул он, заметив подъёмную цену.
– А размер?..
– Размер? – удивился он. – А вот, как у вас… – нашёлся он.
– Шестнадцать, – мило сказала тоненькая девушка и отыскала нужное колечко.
Бродский со странным чувством подержал его в руке. Но провидение как лучший друг ничего путного ему не подсказало, разве что он подумал, что не исключён вариант, что я делаю то, о чём буду бесконечно долго сожалеть. Но остановиться не мог. Деньги, что ли? – спросил он сам у себя с презрением, но ответа не получил, и решил, что ему ещё раз почудилось присутствие того, кто разруливает жизненные ситуации. Инстинкт времени и пространства, которым он беспроигрышно владел, на этот раз ему не помог, на кону стояли весьма большие жизненные обстоятельства, в которых он ещё не разобрался, но явно не примитивное продолжение рода, о котором он думал вскользь, как о дешевой комбинации Балдина+Бродский=дети.
– Нравится? – спросила девушка, не замечая его странную немоту.
– Ага… – мрачно среагировал Бродский. – Беру! – очнулся он.
Заплатил аж целых восемнадцать рублей и следующие пятнадцать минут бежал до Мойки так, словно за ним черти гнались.
Она уже ждала его, преспокойно, как греческая статуя, сидя за самым дальнем столике у последнего окна и попивая кофе. Но он-то знал… знал, что она клокочет: он уже ощущал её во всех её тонкостях движении души, и это тоже был знак любви, относящийся к высшим сферам!
Бросил пальто на вешалку, сел, запыхавшись, и сказал странным голосом:
– Прости… прости меня… заказывай всё, что хочешь, я плачу!
Его рыжие глаза сияли. Он помнил, что у него на кармане куча денег. 
– Кофе будешь? – она с удивлением коротко взглянула на него, уже зная, что денег у него, как всегда в обрез, что он если и подает поэтические надежды, то это совсем не то, что диспуты о лириках и физиках в большой прессе.
Ещё она припомнила статью Эренбурга о «Нине» и что-то «в защиту Юрия»... Но что именно, сформулировать не могла. Натура подсказывала, что Бродский так и не выберется из доморощенности северной столицы, что он вечно будет пребывать на обочине успеха, потому что не у дел, а его стихи так и останутся дилетантскими и будут влачить жалкое существование где-нибудь в последней полосе газет. Дальше этого ей фантазии не хватило. 
– Я… я… – он сунул руку в карман пиджака и достал колечко. – Это тебе… – так и протянул с магазинной биркой.
Ему была важна та первая реакция, которая должна была отразиться на её прекрасном лице богини. И он поглядел на неё, считывая тайные знаки телодвижения.
– Как мило… – возвела она от удивления чёрные брови и надела с той очаровательной непосредственностью, от которой у Бродского просто закружилась голова.
С учётом того, что она узнала о нём за сутки, это были почти что сокровища царя Соломона. И колечко было красивым, элегантным. И его взгляд: рыжий, напряженный и страдающий. От любви, подумала она, совсем не то, что когда-то подарил мне Аркадий Гарусов.
Из Голландии, где была его выставка, он привёз жене Лидочке (Балдина узнала стороной) комплект из цепочки, кольца и серьги с бриллиантами, а ей – всего лишь колечко из белого золота с крохотным аметистом. Она была так разочарована, что тут же, на его глазах, бросила колечко с Аничкова моста, и они месяц не разговаривали, хотя виделись в Академии ежедневно. Наконец он подошёл и сказал, что подает на развод. «В который раз?!» – ядовито осведомилась она. «Всего лишь во второй…» – ответил он, даже не смутившись. «В третий!» – ехидно напомнила она ему и ушла с его лекции. С тех пор она стала называть его арифмометром, человеком, просчитывающим все свои ходы, правда, это ему не всегда удавалось, и однажды он даже ударил её по щеке за строптивость. Она до сих пор не могла его простить. Подарок же его был всего лишь поводом, чтобы в очередной раз затащить меня в постель, поняла она много позже. Ему было важна та недоговорённость, которая сохранялась между нами с самого начала романа, думала она, зазор для маневра, очень удобно: держать меня на привязи и в ус не дуть. Этот зазор в отношениях и давал ему преимущество. Самое страшное, что я сама, по доброй воле, пошла на это, подумала она с обличением своей же глупости.
– Выходи за меня замуж… – напомнил о себе Бродский.
Волна нежности нахлынула на неё от Бродского. Она так удивилась, что открыла рот, в глубине которого блестели ровные белые зубы.
– Вот те на… – сняла она колечко и осторожно положила на стол, словно оно было даже не хрустальным, а из чистейшего льда.
Бродский едва не выругался по-китайски, но легче от этого не стало. Телодвижения выдавал в ней досаду и раздражение: слишком легко и быстро он сдался, совсем нежданная добыча. Он понял, что совершил промах и что все его чаяния дня оказались тщетными, и испытал минутное разочарование, но не отступился.
– Я тебя люблю с самой первой минуты, как увидел утром! – горячо заговорил он, стараясь из глупой накладки соорудить викторию, что его чувства – это не блажь, а надолго и всерьёз!
Но она не поверила. После Гарусова она никому не верила.
– Не может быть… извини! – вырвалось у неё чисто рефлекторно. – Так не бывает…
И удивилась: как просто. Она даже слегка разочаровалась. Гарусов был куда сложнее и опытнее. Играл мои чувствами, вспомнила она с тем унижение, которое испытывала перед ним. Чёрт! Теперь он всю жизнь будет таскаться за мной, подумала она с неприязнью к прошлому.
– Мы будем самой счастливой парой на свете, – заверил её Бродский и взял за руку.
Она не отняла, и его пыл неожиданно передался ей. Она подумала, что ещё вчера сомневалась в себе и была на краю бедны, а сейчас вдруг всё изменилось на противоположное, и жизнь предстала в другом ракурсе. На одно единственное мгновение головокружение охватило её, та дивная семейная жизнь, о которой она мечтала, промелькнула перед ней, но Бродского там не было… Хм… – удилась она, полагаясь на чутьё.
– Я ещё не знаю… – сказал она, приходя в себе. – Так неожиданно… прости…
– Почему же неожиданно?! – с прежним пылом спросил Бродский. – Я всю ночь ждал тебя! Я передумал всё!
– Что всё?.. – спросила она и осеклась.
Какой я имею право дарить ему надежду? – подумала она холодно. Какое?.. Дальше она заглянуть была не в силах. Гарусов сломал мне жизнь! – поняла она.
– Я устроюсь в геологическую партию! Заработаю денег! Мы купил квартиру на Мойке!
И даже сам себе не поверил, вспомнив мытарства на Чукотке, где ему было всё чуждо и где жило отвратительное безмолвие стиха. Для успеха ему нужен был город, а не арктическая пустыня. Он бежал оттуда, сломя голову.
– Лучше в Репино! – сказал она ему в унисон и тут же подумала: «Боже, что я делаю? Призываю его под свои знамёна…»
В Репино жила её бабушка, и Балдина летом писала перед домом, на лужайке, акварели. А веранда круглый год пахла антоновкой. Это были лучшие дни её детства. Вечером из леса за яблоками приходили ежики. А ещё была собака Рекс! Я бегала с ним на залив, вспомнила она с нежностью к прошлому.
– Хорошо, пусть будет Репино! – покорно согласился Бродский, лишь бы она прекратила капризничать. – Ты согласна?..
Она жалобно посмотрела на него. И он понял, что впервые пробил её оборону, хотя не понял, как.
– Понимаешь… – возразила она, неожиданно покраснев, – мне надо разобраться в себе… Я ещё не поняла… Ты думаешь, мне каждый день предлагают выйти замуж?.. – усовестила она его так, словно он был виноват.
И он понял, что надо набраться долготерпения, а не кидаться на амбразуру.
Она же сообразила, что совершенно не имеет никакого опыта в такого рода делах и что всё осень и дождь и очень сложно и запутано, и Гарусов где-то всё ещё болтается в отдалении.
– Нет, не думаю, – согласился Бродский через силы, хотя думал совсем наоборот, помня прохиндейские взгляды своих сотоварищей, для которых, однако, мужское братство было превыше всего. – Хорошо! – решительно сказал он. – Надень колечко, станешь моей невестой!
– Ещё чего! – вырвалось у неё безотчётно, но вежливо, ибо она ещё не знала, как вести себя с Бродским.
Так подъезжал Гарусов во всём своём великолепии бывалого самца. Её передёрнуло от воспоминания, как он впервые поцеловал её в шею: ей было приятно и одновременно несносно. В