Бродский, история любви

памяти сам собой открылся рот: Балдина оказалась поэтом в рисунках! Вот это да! – радостно, как школьник, подпрыгнул он, не в силах ничего с собой поделать, ибо эмоции захлестнули его, как волны набережную в наводнение, и он на какой-то момент поддался их воле.
– Так точно! – сообщил он.
Одно такое окно как раз смотрело на Литейный: пред аркой – стол и стул, и это было ощущение отшельничества, мол, я вас вижу, а вы меня – нет, и я вас сделаю! Сила ритма творила из него корифея. Это был его конёк, о котором он никому не говорил, боясь сглазить дар и судьбу.
И снова разговор (в три четверти такта) умолк, словно костёр, в который не подбросили веток. Бродского вдруг осенило, он согнал кого-то с табуретки, поставил на неё стакан чаю в подстаканнике, а на блюдце – бутерброд с «московской» колбасой и куском сыра.
– Я с утра… не ела… – очаровательно призналась Балдина, забыв, что она снежная королева, и с огромным удовольствием поглотила бутерброд, запив его чаем, как человек, который голоден трое суток и перешёл в фазу хронического истощения личности.
Все её горести, которые она тащила на себе всю осень и зиму, вдруг куда-то улетучились, и ей сделалось свободно и хорошо. И она выпила ещё коньяку, задрав в потолок острый, стремительный подбородок, и Аркадий Гарусов, тот, кто навязчиво снился ей по ночам, рухнул в глубокую, чёрную пропасть со сто двадцать пятого этажа небоскрёба безнадёжной любви. И бог с ним! – решила она зловредно.
– Так что же вы ничего не сказали?.. – засуетился Бродский и добыл ей огромный свежий огурец, разрезанный вдоль и посыпанной солью.
Она впервые засмеялась, загадочно сверкая своими зелёными глазищами кобры, и попросила, стесняясь его ухаживаний:
– Хвати… хватит…
Чёрт, подумал он ошалело, я так сойду с ума. Ему захотелось пойти и набить компашке морду: кнехту Барышеву и мопсу Танхильсону заодно, которые откровенно пялились на неё. Там был ещё брутальный Боря Эйтингон, но Эйтингона Бродский сильно уважал за невозможность повторить его акмеизм ввиду сентиментального звучания и своего абсолютного слуха. Нельзя всё охватить, часто кривился он, думая об обратном, и тихо, но верно подбирался к своим личным алгоритмам стихосложения, а Боря Эйтингон был непонятной тайной, которую Бродский, хоть и уважал, но слегка пренебрегал, потому что она была иной формации, копировать которую не имело никакого смысла, если у тебя другая рефлексия, оправдывался он перед неспособностью додумать истину. На самом деле, он писал, как угодно, даже атонально, назло завистникам демонстрируя любую технику. Правда, повторять его ещё никто не брался, не было надобности, ибо там, где он её декларировал, его ещё никто не понимал, ну кроме Миледи – Анны Ахматовой разве что, которая его неизменно хвалила и особо выделяла из компашки, что было для него абсолютной тайной, но почему?! Он не задумывался. Так воображал он, полагая, что ещё слишком молод, чтобы огорчаться из-за подобных пустяков.
Идите… идите… на… – показывал всем язык Бродский, это моя женщина! Я буду за неё драться!
И Радий Барышев, кнехт, морская бочка и кингстон заодно, всё понял и отвернулся, чтобы якобы закурить, а Лёша Танхильсон с его грустными глазами мопса, сделал вид, что просто зевает и чешет гланды. На самом деле, она с первых минут, как вошли, понравилась абсолютно всем. Просто Иосиф Бродский оказался ловкачом из числа ловких и приз принадлежал ему. Таковы были условности и этикет общества идеалистов, построенный на дружбе и взаимовыручке. Так им всем хотелось думать. И так они думали. Однако Бродский по наивности не понимал одного, что взаимовыручка эта не касалась женщин. В этом плане каждый готов был быть отчаянным степным волком, которого поджимают известные обстоятельства. Я же, гордо воображал он о себе, как самый младший из них, абсолютный романтик и ставлю мужскую дружбе превыше всего. Для некоторых, кто курил «Герцеговину Флор», его идеализм был смешон и наивен, но они помалкивали в тряпочку, не в силах разобраться в себе по младости лет и отсутствию жизненного опыта, который заменялся у них у всех без исключения сногсшибательной харизмой, готовой однажды рухнуть под напором времени и природы вещей. 
– Налейте мне ещё чаю… пожалуйста… – попросила Балдина, искоса взглянув  на него чистым лунным взглядом снежной королевы.
И он с готовность услужил, и даже дотронулся второй раз до её изящной руки, и его словно ударила молния. Всё! – понял он обречённо, влюблён, я дурак, дурак, дурак!!! – готов он был бить себя по щекам. Так просто, без преуведомления, грубо, как голый артикль, словно мы уже венчаны и женаты сто лет, горевал он. Но почему «венчаны и женаты»? Я не знаю, просто попало в рифму. И всё сложилось в этот раз, и мне горестно и приятно, думал он, словно неизлечимый. Боже, я болван!
Он готов был плясать и плакать одновременно. Сколько лет я ждал, и вот «оно» на блюдечке с голубой каемочкой, подумал он с жадной иронией к самому себе, ибо уже сдался проклятой карме и поднял лапки кверху. Только одна Балдина (глядел на неё), не в курсе моих горестей, и знай себе черкает, раз за разом перелистывая блокнот. А может, она издевается? – подумал он, злясь на самого себя, на свою гинекоманию и абсолютную из абсолютнейших зависимостей от женщин.
– Я уйду в три, – сказал она в противовес его пламени спокойным тоном синего морского льда, намекая, что зимой в Питере темнеет быстро и что она пообещала маме вернуться до пяти, ну в крайнем случае в семь.
– Я провожу… можно?.. – немея от робости, напросился он, не смея даже надеяться на счастье побыть с ней наедине, а не под рентгеновскими взглядами ехидной компании у окна.
– Пожалуйста, – одарила она его чистый, лунный взглядом, – если вам по пути?
– Конечно, – горячо заверил он её, чтобы не дай бог, кто-то иной напросился бы в провожатые, и он бы потерял свой шанс и счастье быть с ней.
И посмотрел на стенные часы. Они показывали час дня, и ему осталось всего два из них для закрепления успеха.
– Если я опоздаю, мама будет страшно нервничать, – вдруг разоткровенничалась она. – А папа приходит в семь…
И он понял, что до папы надо успеть край и что папа – главный в семье.
Ершов же напился и мирно, подоткнув щеку, спал, как бледная моль, на спинке дивана. Откуда-то из соседней квартиры явилась делегация, водрузила его, словно бревно, на плечи, и пошатываясь, но бережно, избегая, однако, дверных проёмов и острых углов вешалки, унесла в закрома спален.
Маленькое галифе украшает женщину, благоговейно подумал Бродский, оглядывая Балдину, как греческую статую, когда они пошли одеваться в коридор.
Они покинула компанию без четверти трёх уже в сереющей петербургской мгле и, казалось, бесконечно долго передвигались меж луж к станции по незнакомым улочкам городка.
Бродский честно держал её за локоток, млея от одной мысли, что её надо обязательно поцеловать, когда они будут расставаться. Но когда они уже приехали на троллейбусе к её дому, он перегорел, как лампочка в общественном коридоре, и конечно же, упустил свой шанс, потому что она просто сказала без всяких намёков: «Пока!» и ловко упорхнула  вверх на третий этаж, а он остался стоять идиотом на лестничной клетке и проклял этот мир в знак протеста к его несправедливости.

***
Соседи, которые ещё не знали Бродского, а знали только степенного, размеренного Гарусова с внешность былинного русского киногероя, вызвали наряд:
– Сидит курит… весь подъезд провонял… – доложили они многозначительно, мол, непорядок, наведите….
Приехали. Трое поднялись наверх. Посветили в лицо:
– Кто такой?!
Бродский понял, что вытрезвителя не миновать и всё прахом.
– Да так…
– Что сидим?.. – повторил вопрос старший, у которого были густые старшинские усы, завивающиеся на кончиках, как китайские пагоды.
– Не знаю… – поднялся, словно застеснявшись, Бродский.
На самом деле, он ничего не боялся, и ему хотелось развернуться плечиком и спустить всех троих с лестницы. Однако он этого не сделал: ну заберут, ну отсижу, умнею буду, рассуждал он, коря себя за дивный план провести ночь в подъезде Балдиной и тем самым доказать самому себе, что он её любит!
– А ну дыхни!
Бродский дыхнул.
– Трезвый… – доложили с сожалением.
Алкогольный дух Бродского под воздействием холода и физический усердий выветрился ещё до полуночи. 
– Обыщи его, – приказал старший.
Обыскали. Нашли паспорт, сигареты «прима», два рубля с мелочью, спички и ключи от квартиры.
Старший заглянул в паспорт.
– О! Ты же здесь недалеко живёшь?! Иди домой! – твёрдо посмотрел на него, ещё не приняв решения, что делать с возмутителем общественного порядка.
С одной стороны, он как бы ничего не нарушал, а с другой – еврей наводчик? Это нонсенс. Такого не бывает, здраво рассудил старший. Они как раз ловили квартирную банду, действующую в этом районе.
– Я что, не имею право здесь сидеть? – спросил Бродский самым искренним голосом, на который был способен.
И опять его еврейство ему помогло, а ещё юный вид.
– Да нет… имеешь… – пожал плечами и отступился старший, оценивая его интеллигентность и культуру общения. – Только людей пугаешь, – объяснил он.
От него происходит дух настоящего советского старшины, действующего по совести.
– А я знаю, чего он здесь сидит, – игриво сказал один из милиционеров с двумя лычками и решил всё дело.
– Чего?.. – степенно посмотрел на него старший.
– А он девушку ждёт! – сказал милиционер с укором к их непониманию.
– Да ладно! – не поверил другой, мол, какие девушки в три часа ночи. – Что, правда, ждёшь? – с удивлением посмотрел на Бродского.
– Правда, – с готовностью кивнул Бродский.
Кивнул он так просто и естественно, что все трое безотчётно ему поверили.
– Так ты Ромео?.. – покровительственно удивился старший и внимательно наклонился, словно  увидел его впервые. – Может, тебя домой отвезти?.. – предложил он с жалостью. – Только скажи… мы поможем.
– А можно, я здесь останусь?.. – попросил Бродский, помня, что он кое-кому кое-что должен доказать. – Я просто посижу, а утром уйду.
Он понял, что обыгрывает их в тонкостях, на виражах ощущений искренности и что они не чувствуют и половины того, что воспринимает он. Это превосходство возникало у него повсеместно в общении с кем угодно, и ему оставалось только гадать, откуда? Впрочем, это не имело большего значения. Главное, что я пишу стихи одной левой задней, часто думал он, испытывая осознание лидерства над собратьями по перу, и не только, как оказалось.
– Да пожалуйста, – пожал плечами старший, – только не гадь, – кивнул на окурки и протянул паспорт, сигареты, деньги и ключи. – Ромео! – усмехнулся он в старшинские усы. – Надо же…
И они, хихикая на разные голоса, стали спускаясь вниз по лестнице.
– Что доложим? – спросил один из них, радуясь, что вызов был пустяшный, без происшествий, мордобоя, крови и соплей.
– Скажем, что ложный. Пусть сидит, – рассудил старший. – Я тоже вот так один раз Клавку свою ждал, когда она домой вернётся. Так она заявилась в пять часов утра!
– И чего?.. – спросил один из них, без лычек, но так, чтобы не обидеть старшего.
– А ничего… Мозги справил и женился, – сказал старший, – и не жалею! – Вот так-то. С людьми надо ласково! Пусть