Платье

–У вас десять минут, – безразличным тоном напомнил надзиратель, когда лязгнул последний замок, разделяющий свободу и заточение. Дверь между ними была из тонкого железа, но, видит Бог Солнца, пройти через эту дверь без искупления перед законом было невозможно.
–Спасибо, – тихо отозвалась Оша. Стены давили на неё, давили низкие потолки, давила темнота, которую едва-едва могли разогнать тусклые круглые светильники, грубо прикрученные к стенам. Но быть здесь было уже счастьем, здесь хотя бы был свет, да, не дневной – такую роскошь для заключённых никто не предусматривал, но тьмы было меньше.
Но Оша зашла с улицы. То, что было для заключённых счастьем, для неё было ещё одним удушливым страшным обстоятельством.
Однако ей некогда было об этом думать. Она села за кованый стол с одной стороны и принялась ждать, не сводя взгляда с пустого стула напротив и двери за ним.
Ждать пришлось недолго. Провернулись очередные замки и в комнату ввели худую, очень бледную женщину…
–Лиди! – Оша не усидела на месте, вскочила, но под взглядом надзирателя пришла в себя и, понурив голову, села обратно.
Надзиратель не сказал ни слова, пока усаживал Лиди на пустовавший до того стул, ни произнёс ни звука, пока снова заковывал её руки ужасными железными кандалами, и только когда всё было готов, напомнил беспощадное:
–Десять минут.
После чего скрылся в тени дверей.
Оша порывисто протянула ладонь:
–Лиди! Лиди!
Лиди мотнула головой, щурясь от света, который казался Оше тусклым, а ей был безмерно ярким, от того что вырывал из тюремной темноты, наконец признала:
–Здравствуй, сестра.
***
Тот злополучный день, что преследовал ныне Ошу кошмарами, начинался как обычно – как сотни дней до него, и не должен был как-то изменить её жизнь или жизнь Лиди.
После  войны, известной как «Война трёх союзов», их жизнь мало выделялась. Они были не первыми сиротами, которые потеряли не только родителей, но и дом, и перспективу, и оказались вынуждены уйти в работу, лишь бы прокормиться. Их история ничем не выделялась.
Оша родилась на два года старше Лиди, но и себе, и сестре казалась намного старше. Дело было в том, что она помнила родителей, дом и прежнюю жизнь, а ещё помнила, что перед решающей битвой «трёх союзов» их квартал подлежал эвакуации, и родители не ушли с другими, а остались в городе, чтобы биться.
Поступок, конечно, похвальный – это Оша понимала, но от этого было не легче, потому что похвальность вышла какой-то однобокой. Ни отца, ни мать никто не принуждал биться, но они остались, любя дом, и, отдав жизни в тот день, осиротили двух дочерей.
Геройство оказалось незаметным для города, но осталось навсегда переломным моментом для Оши и Лиди: отныне у них не было семьи, близких, дома, денег…ничего не было, кроме друг друга.
Оше пришлось повзрослеть. Она научилась не говорить о родителях, научилась не винить их в слух, но сваливаясь в конце рабочего дня с усталостью, думала с досадой, что им бы следовало больше думать, прежде чем бросаться в войну, не обеспечив необходимым своих дочерей.
Оша, как старшая, решила, что обязана вытянуть Лиди любой ценой. Но что значит решение – даже самое отважное, когда нет реальной возможности?
Лиди не плакала, узнав, что мамы с папой больше нет. Безропотно слушалась сестру, чувствуя, что это последний её шанс на что-то хорошее и последний любящий её человек, и когда Оша нанялась с прочими сиротами на рыбацкий промысел, сказала, что пойдёт с нею. Оша пыталась спорить, но махнула рукой: вдвоём и вправду было легче.
Себе же Оша обещала, что как только сама научится справляться, то немедленно отправит Лиди учиться, не позволит ей гробить себя в работе.
Но ни экономия, ни усердный труд двух девочек не давали опоры. Они барахтались, и пусть вдвоем было действительно легче заработать на паёк, выплыть к чистой воде они не могли. Сначала закончился рыбацкий промысел, пришлось спешно менять сферу деятельность и заняться покраской тканей; затем на плетение корзин, сбор фруктов, овощей и грибов – кстати. Самое сытное время! Но потом заболела Лиди…
Словом, планы оставались планами. Оша и Лиди работали, не зная, когда будет просвет. Оша винила себя за то, что не может обеспечить Лиди достойную жизнь, а Лиди… та почему-то была спокойнее, улыбалась и, хоть усталость побеждала её каждый день, сваливала с ног, всё равно вставала бодро, смотрела на мир ясно, и верила во что-то хорошее, что неизменно случится.
И в тот трижды проклятый день Оша проснулась с болью в спине – для молодости будто бы странно, а для той, кто каждый день по много часов сортирует мусорные залежи в разгромленном войной опустелом районе – это нормально. И всё-таки Оша понимала, что так продолжаться долго не может, и однажды она не встанет…
Такое ей тоже пришлось видеть. Молодость легко уходит, очень быстро сменяется немощностью, и тогда от неё не будет толку.
«Успеть бы Лиди на ноги поставить» – подумала Оша с привычным её жизни ужасом. О себе не думала уже давно, к чему? С ней уж всё ясно.
А Лиди встала в тот день такой же чем-то воодушевлённой, по-детски восторженной, готовой к очередному дню так легко, словно тот был всего лишь в сказке, и в любой момент можно из этой сказки уйти.
«Какая мрачная…» – подумала Лиди, мельком глянув на сестру, и тотчас ушла мыслями куда-то в сторону, вспомнив, что в последний раз, копаясь в мусорных завалах, обнаружила поломанную половинку браслета – вот будет чудо, если удастся найти вторую! Браслет никуда не сдашь, он не имеет ценности, но себя хотя бы порадовать!
***
–Ну…ты как? – спросила Лиди смущённо. Она не знала, что делать, как себя вести. Каяться? Рыдать? Просить прощения?
–Работаю, – Оша попыталась улыбнуться, но улыбка вышла очень вымученной – спина в последние дни болела уже не только со сна, но и на работе, и при ходьбе. А ведь нужно было ещё обеспечить сестру в заключении! Да и когда она выйдет из тюрьмы, ей же нужно будет время для того, чтобы прийти в норму, так?
Оша понимает. Оша не винит сестру. Оша винит себя – это она плохо старалась. Это она не дала Лиди того, что Лиди заслуживала.
***
В тот день они снова пришли на северную сторону. Весь разгромленный войной район был поделен на мелкие точки, не одни Оша с Лиди искали себе работы, не одни они нуждались и не они одни остались без перспектив, образования и семьи.
А здесь работать мог всякий. Проглядывай камни, доски, обломки… стекло в один бак, металл в другой, ткани в третий и так далее. Район не был зажиточным, здесь жили люди, которые имели лишь необходимое, и от этого, неожиданно, было легче – не чувствовалось унижения и разницы между теми, кто здесь жил и собою. Оша-то помнила, как было в их доме, помнила званые вечера, блестящие вилки, мамино платье…
Здесь, в этом разгромленном мирке же такого не было. здесь были такие же обломки глиняной посуды, какая была сейчас у Оши с Лиди; такие же мешковатые из грубой ткани сделанные вещи, как у сортировщиков; и точно такие же бумаги – букварь да счётные – какие имели, наверное, все. Чего удивляться?
А каково было бы убирать роскошный, зажиточный район? Например, Олг-корот, выстроенный южнее, отличался богатством. Война трёх союзов унесла жизни, смела людей из домов, но оставались предметы их быта, и смотреть на них Оше, да и другим, было бы невыносимо, ведь там были тарелки из фарфора, там были броши и перчатки… словом, предметы, которые выходили за грань необходимых и принадлежали к чему-то свободному, к большему, отрезанному от Оши и Лиди глухою стеной.
И откуда, скажи, Бог Солнца, здесь, в бедном районе, который выгадывал себе при жизни медяк на лишний паёк, взялось то, чего не должно было быть?!
***
–А ты как? – Оше кажется, что её вопрос звучит глупо. В этом вопросе сокрыто ещё несколько: не обижают? Кормят? Не болеешь? Нет улучшений?
–Темно, – отзывается Лиди, – но я привыкла. Ко всему привыкаешь.
***
Сначала Оша не поняла, почему Лиди её так взволнованно зовёт. Она вынырнула из своей разборной кучи с сожалением – кажется, под пальцами мелькнули нераспечатанные консервные банки, как знать, вдруг и выйдет прибавка к пайку!
–Что? – спросила Оша, поворачивая голову к сестре.
Та держала в руках нечто чудовищно-воздушное, что-то кремовое, обшитое розочками и кружевами…
У Оши перехватило дыхание. Она поняла что это такое. Это платье. То, что Лиди видела лишь в Дни Милосердства, когда богачи и знать спускалась раздавать монетки прокажённым и сиротам; и то, что сама Оша видела ещё раньше, на маме – в памяти чётко колыхался образ чего-то такого же воздушного. Сама Оша предпочла бы помнить мамино лицо, а не это платье, но память ¬ – коварная дрянь, не послушалась.
–Хороший улов, – сказала Оша, стараясь унять неожиданную дрожь в голосе.
–Хороший? Да отличный! – Лиди радовалась с такой искренностью, как не радовалась никогда и ничему. – Ты посмотри!
И она приложила к себе платье.
–Красота…а цветочки какие! Нети, ты посмотри!
–Я вижу, – заверила Оша странным чужим голосом. – Хороший улов. Потянет сразу на половину пайка, или на весь, если ткань хорошая.
–Чего? – улыбка исчезла с лица Лиди. Перед глазами девушки пронёсся ужасный образ: крючковатые жирные пальцы, разбирающие улов, и решающие, сколько дать  пакетиков с сероватой засушенной похлёбкой…
–Лиди, – Оша поднялась, – ну не дури. Продолжай работать, и, глядишь, сегодня соберём выше нормы. А значит, получим больше, и тогда получим целый день или даже два форы. Ты можешь заболеть. Или я.
Лиди молчала, смотрела на сестру с ужасом.
–Лиди! – Оша повысила голос. – Если мы соберём меньше всех, то нас просто вышвырнут! А мы стоим и тратим время на какое-то платье. Брось его в бак и давай дальше!
–Какое-то платье? – шёпотом отозвалась Лиди и тут же громыхнула, впервые в жизни громыхнула. – Какое-то платье?! Да это самая красивая вещь, которую я видела в своей жизни! И ты хочешь, чтобы я его отдала?
–Лиди…– Оша вздохнула, – ну зачем тебе платье? Надо думать о пайке на сегодня и завтра. Если мы заработаем сегодня на завтра, то выиграем целый день, который можем потратить на поиск новой работы. И там, может быть, ты уже сможешь купить себе любое…
Лиди снова приложила платье к себе.  Оша внезапно разозлилась. Она никогда не испытывала такого чувства: ни когда осознала, что из-за геройства родителей им придётся выживать (то была досада и разочарование), ни когда их с сестрой били такие же сироты, отнимая заработанное (было понимание, жалость к себе и им, ненависть  и страх), ни когда их обманывали, обвешивали с пайком (тут была жажда справедливости, переходящая в смирение).
Но никогда не было такого бешенства, такого желания сделать сестре больно, никогда не было такой внезапной ревности.
Почему-то вспомнились вдруг сбитые руки, ноющие колени, боль в спине, урчание желудка, которому пришлось привыкать то к грубой пище, то к долгому перерыву в какой-либо пище вообще.
«Я работаю, а она наряжаться?» – эта мысль полоснула краснотой по измотанному сознанию Оши, она, не понимая, что делает, протянула руку к Лиди, вырвала из её рук платье и резко, не ожидая от себя такой силы, рванула ткань, проорав с каким-то болезненным удовольствием:
–Тебе всё равно в нём некуда идти!
***
–Я… – Оша не знала что сказать