фоне остальных. Я устал прятаться. Тем более, что светлую душу просто так не спрячешь. Я был как раненый в плечо дайвер в миле от тысяч акул. Одна капля крови – и вот эти твари уже у твоего носа. Я этого не хотел. Душа моя не жаждала сражения. И что я мог? Отдать себя на растерзание? Невозможно вылепить дельфинчика из акулы, а из волка – овцу. Нельзя приписывать себе функции Бога. RUN. Все, что мне оставалось делать, это бежать. Почти нигде не мог я найти для себя прибежища на этой планете, меня гнали отовсюду. Для себя я придумал игру – предсказывал, через сколько меня выгонят из очередного «райского» местечка. Все места были для людей в черных цепях, а мои крылья светили за версту, хотя я и старался их спрятать до поры до времени. Учась в школе светлых, получил двояк за конспирацию. Но что делать, что делать. Что было ДАНО, то и было. Изначальные условия задачи не менялись. Мы не имели права их изменить, мы же не были Богом. Если ты родился в однокомнатной квартирке с тараканами, матерью-абьюзером и алкоголиком – отцом, если в школу было не в чем пойти, на столе с трудом можно было найти крошку хлеба – значит накосячил ты знатно в прошлой жизни. Нужно было принимать все условия, что посылала нам жизнь, нельзя было ныть. Вот оно. Ныть. Все беды русского народа в том, что все эти сборы на троих за бутылочкой – это официальная возможность поныть. Жаловаться. Возроптать. Народ не столько хочет надраться, сколько излить такому же замученному жизнью товарищу душу. А этого делать совсем нельзя, совсем нельзя. Зачем исповедоваться бутылке, если есть священники. Зачем делать это в присутствии водочных чертей, тоже мне не совсем понятно. Зачем жаловаться, если нам никак нельзя это делать, просто нельзя и все. Жаловаться, роптать – значит увеличивать свой крест, а у многих он итак невыносимо тяжел. К тому же ныть и унывать – какие то совсем близкие слова, а унывать – это совсем последнее дело, этого уже я никак не мог себе позволить. Унывать – это примеривать себе петлю на шее. Унывать – это стоять на перилах балкона и смотреть вниз с 9го этажа. Унывать – это выбирать в аптеке лекарства после которых ты не проснешься. Унывать – это очень страшно. Вы скажете: «Нууу, там от унывать до самоубийства очень большое расстояние», а я вам отвечу, что оно может сократиться просто в доли секунд. Немного алкоголя, и вот уже черти тащат тебя к раскрытому окну, и твой пьяный, пойманный в капкан, как окровавленный зайчишка, мозг думает: «И правда, зачем спускаться в магаз за второй по лестнице, когда можно выйти в окно?». И вообще, так приятно избавиться раз и навсегда от мучений. Ах, если бы это была правда. Если бы жизнь ограничивалась этим миром. Беда в том, что уже в полете верткие бесы хватают самоубийц и спроваживают несчастную душу в самое пекло. Почему? Уже спустя доли секунды после мощного удара об землю у несчастного страдальца не останется никаких шансов. Потому что наивная обманутая глупенькая душа уже никогда не сможет раскаяться после этого греха. Нет покаяния – нет рая.
7 глава
Все было очень ясно, роптать нельзя, но меня, как обычного смертного человека, тянуло приуныть. При «обычном смертном» немного поржал, ну да ладно. Душа бессмертна. Душа бессмертна. Душа бессмертна. Передайте это всем кто в безумии своем горланит: «Живем один раз, вот тебе наркотики, секс, рок-н-ролл, скорее, скорее запихивай это в себя, ведь в жизни все надо попробовать, живем один раз, эге-гей!» Эти товарищи с проданными напрочь душами, несущиеся на полной скорости в ад и желающие прихватить с собой несколько наивных, глупых, юных душ, так раздражают. Хочется воткнуть во всех них по осиновому колу. Но в матушке- России нет столько лесов, сколько этих орущих темных. Останется матушка Россия без лесов если в каждого темного повтыкать (а как хотелось бы!). Нужно найти какой-то более экологичный способ. Так вот, я унывал. Ангел расстроенно качал головой за моей спиной. Черти неоднократно баграми пытались зацепить мою душу об уныние. Я во время спохватывался, бил себя по щекам, пил кофе, проводил с собой беседы, молился. Однако же тень уныния стояла от меня неподалеку, змея, готовая приползти на первый мой зов, тварь, готовая тут же подскочить, чтобы полностью разрушить мою жизнь и забрать мою душу. Сложно жить на этой планете. Каждый тащит на себе свой крест, порой выбиваясь из сил. Но для каждого из нас небо посылает своего Симона Киринеянина, не оставляя нас. Нельзя сказать, чтобы я был сильнейшим в духовной брани. Я не был святым, я не был самым лучшим, мои грехи молча лежали за мной в продуктовой тележке из «Ашана», я стоял с ней последним в очереди. ( но лучшим быть последним в узкой очереди в Рай, чем первым в миллионах быстро падающих в ад) Одно я знал точно – уныние нельзя впускать даже на порог. Эта тварь делала с душой то, чего не могли сделать все остальные страсти – медленно убивала ее. Самое лучшее лекарство от уныния было вспомнить, что я стою в конце огромной очереди на суд Его, с тележкой, полной моих грехов, тайно и слезно надеясь на помилование, и тут огромный жирный боров под 200 кг уныния хочет прилечь на мою тележку, перевесив весь мой с таким трудом выстроенный баланс и лишив последней надежды на помилование?! Совсем обозрел?! Пусть катится туда, откуда пришел, мне своих грехов хватает, моя тележка из жизненного супермаркета переполнена, всё, скотина, иди откуда пришел, я больше не хочу! «Я больше не хочу» - было ключевым для меня. Баста! Хватит! Настрадался. За все развлечения на Земле приходилось рано или поздно платить и невольно я засматривался на монахов, смотрел на их непрерывную молитву, на их смирение и нестяжание. Они светлы и счастливы тихим счастьем, потому что им не за что платить. Они не набрали в свою жизненную тележку всякого дерьма, как сделал это я, их не ждет расплата. Каждый день их размерен и чист, они общаются с Богом напрямую – это ли не Рай? И в то же время я каждый день видел людей, уже живущих в аду. Они нашли свой ад на этой планете, даже не успев откинуть коньки и отдать Богу душу для суда. Им не нужен суд – они нашли свой ад и уже вполне довольны этим. Мне ли было их упрекать? Я сам не был чист, я стоял со своей тележкой в конце очереди. Но я очень хотел достоять и увидеть Его и отдать свою душу Ему в руки и ждать Его праведного суда. Это все, чего я хотел.
Москва была совсем похожа на Лондон в такую погоду. Все оттенки серого наводили мысли о депрессии, о красивой депрессии. Депрессия в мегаполисе могла быть красива. Все эти хипстеры со стаканчиками кофе в руках бодрились, как могли. Мы все делали вид, что нам весело на этой планете, каждый как мог, в меру своих сил и стараний. Депрессия подкрадывалась совсем близко, примерялась своми костлявыми пальцами к моей шее, но я, как тот хипстер, молча глотал остывший кофе из стаканчика, зажатого в руке, и упрямо пер вперед. Меня было не пронять, ни смутить, ни погодой, ни унылыми мыслями. Вот оно. Когда унылые мысли с сизыми хвостами пролетают над вашей головой, не надо хватать их за хвосты и вглядываться в их серые водянистые глаза. Надо просто сделать вид, что они не ваши. Пусть летят куда летели. К своему ПетровуИванову Сидорову. А вы тут не при чем. Эти депрессивные мысли не ваши. «Это «г» не мое, хоть лопни»,- эта тактика работает на все сто процентов, но только в самом начале, когда эти птицы прилетели в первые несколько раз и они небольшого размера. Но если уж вы их раскормили до размера птеродактилей – пеняйте на себя! Тогда единственное что вам остается – RUN. Даже не думайте с ними сражаться, это глупо и нелепо. Эти твари достаточно сильны, если вы уже по глупости как следует их накормили своей энергией. Будьте бодры. Будьте бодры всегда. Даже если вы придавлены бетонной плитой, всегда есть повод для бодрости. Даже если вы тонете, будьте бодры, шевелите конечностями, держите голову над водой. Дергайте мизинчиком, даже если вы не на что другое не способны! Даже если вы падаете, будьте бодры и хватайтесь руками за все, что можно зацепиться. Если вас незаслуженно гонят и проклинают, будьте бодры - не ведают, что творят. Если вы перестали себя любить и уважать – будьте бодры, не вы себя создавали, не вам и судить, не ваше дело вообще. В любой жизненной ситуации – будьте бодры. « Я бодр, я бодр, я маленький бобр, я маленький бодрый бобр!», - бормотал я, бредя по набережной.
8 глава
Солнце не было распланировано для этого города. Солнце не входило в квоту для Москвы. Москвичи знали это и смирялись. Гордились тем, что в столице на целых десять штук в год больше солнечных дней чем в Питере. Питер усмехался, прихлебывая свой глинтвейн – ему было абсолютно по фиг, он никаких соревнований не устраивал, ему нравились его бесконечные серые дожди.
Немного судорожной бодрости, немного дрыганья конечностями, литры кофе, чтобы показать Москве, что я не умер. Я не умер, я еще на многое сгожусь, не торопись меня хоронить, Москва, эге-гееей….
Я мог пройти так долго- долго, цель моя не становилась ближе и яснее. Я совсем не был тем идиотом, который ждал исполнения своих желаний здесь и сейчас, отдавая за это кусочки своей души, о которых он, несомненно, о, несомненно, очень скоро пожалеет, нет. Я обладал терпением. Это сейчас можно так сказать, с опаской оглядываясь по сторонам, что терпением, мол, я обладал, но кто бы знал, какими крупицами, песчинками, по какой капле со дна океана собиралось это терпение! Я был так же нетерпелив, как молодой орел, только что оперившийся и заботливо выпихнутый родителями из гнезда – я желал все и сразу, и желательно побольше, и быстро- быстро, чтобы не пришлось ждать и секунды, ведь вот же я – появился на свет и оперился: «А ну-ка подайте ка к моему столу все, что только можно представить и так быстро, как это только можно вообразить!» И жизнь немедля давала мне пинка под зад. Вообще, уроки судьбы крайне болезненны, но при этом безупречно доходчивы. Вы не захотите больше испытать этот удар и сделаете все возможное, чтобы его избежать. И я стал ждать. Я перестал раздражаться в продуктовых на бедных старух, которые все никак не могут найти мелочь в кошельке, просто кивал кассиру и молча расплачивался за них картой, не принимая их слезы и тонны благодарности. Потому что все, за что я тут приму благодарность, на небе не засчитают. А мне очень нужно, чтобы засчитали, очень нужно. Но думать и надеяться на это нельзя, иначе, опять же, не засчитают. Поэтому я старался сразу все забыть. Я перестал раздражаться на детей, которые, сидя позади меня, избивали мое кресло в самолете ногами, проверяя мои нервы на прочность. Я перестал. В конце концов, я тоже был младенцем. И мои бедные родители наверняка мучились со мной в любом транспорте. Детям не объяснишь, что надо сидеть тихо – дети это счастливые атомные сгустки энергии – никогда не знаешь, когда прогремит взрыв. Я больше не психовал, когда меня подрезали на дороге. Бог с ними, может, эти люди так искали свою смерть. А я не хотел играть в их игры. Я хотел спокойно дожить до того момента, пока обо мне не скажут: «Баста, из него больше ничего не выдавишь, все хорошее, что в нем было, мы уже взрастили, осталось одно плохое» и отпустят меня из этого не самого
