кабинета, чтобы — без скандала?» — подумал я.
Посетительница, как-то по-птичьи склонила голову набок и, не глядя на меня, вдруг заговорила, громко и быстро, почти престиссимо:
«Зачем знать все это? Музыка во мне! Она звучит! Живет! Понимаете? Она НЕ знание! Я ее слышу! Чувствую!
Музыка будит меня по утрам. Мешает заниматься насущными делами. Лишает радости и горя, потому что парит над горем и радостью, высоко-высоко: выше гор, выше гордости, напряжения сил, горечи, пресыщения, выше сладости отдыха, — выше всего на свете!
Иногда я сержусь на нее, как на непрошеную гостью, как на воровку, укравшую у меня настоящую, реальную жизнь…
Но гнев быстро проходит. А музыка остается. Как Подлинное, Истинное, Неслучайное Бытие.
Зачем вам ноты?
Неужели вы не слышите меня?»
Она вскинула голову и ослепила меня огромными, смелыми, сиявшими от "непролитых слез" глазами.
Я не знал, что ей ответить. И поэтому сказал правду:
«Не слышу. Совсем ничего! Не слышу я никакой музыки — без нот! Мне нужны ноты. Простите, но меня так учили!»
Что-то надломилось в ней: взгляд потух, плечи опустились. Она медленно, словно через силу, встала и вышла, не попрощавшись, вежливо и тихо притворив дверь.
Заглянула моя секретарша:
«Вот нахалка! Ненормальная какая-то! Я даже хотела догнать ее, чтобы отругать! Быстро же вы ее выставили, Павел Григорьевич! Профессионально!»
«Спасибо за комплимент!» — ответил я, начиная злиться, сам не знаю отчего. — «Вы правильно все сделали! А сейчас идите-ка обедать. Столовую уже открыли! Я подойду позже!»
Мне хотелось остаться одному. Душа моя была похожа на расстроенное пианино! В ней нарушилась тайная внутренняя гармония, которой я всегда особенно дорожил и которую сознательно созидал с тех пор, как начал заниматься музыкой, с незабвенного детства.
Что-то не то и не так я говорил этой странной, словно летящей на одном крыле, женщине. Не то и не так…
Не знаю, в чем, но я был очень виноват перед ней.
Хотя бы тем, что не услышал музыку ее сердца…
Но…
Мне нужны ноты!
Меня так учили…
=======================================
День третьего октября 1993 года
Ласковой, красивой была та осень…
Помню, березы стояли как зачарованные и светились особенным, золотым, ласковым светом.
Было воскресенье. Задумчивый, светлый, мирный день.
Я прочитал объявление о митинге на Октябрьской площади в защиту Конституции и приехал туда к 14 часам.
На площади было много людей. Основная часть защитников Конституции уже отправились с площади через Крымский мост. Какие-то граждане с рациями пытались организовать толпу:
«Идемте с нами! Город уже свободен. Никакой опасности!»
Люди охотно откликались. Кто-то сказал рядом со мной: «Они идут за ним, как за отцом родным».
С Калужской заставы двинулись к Останкино.
Возле Крымского моста я увидел на тротуаре милицейские каски. Толпа наливается энтузиазмом при виде следов недавней потасовки. Именно здесь протестующие, ушедшие с площади раньше нас, прорвали оцепление.
Рядом шагают две женщины, по виду работницы. Скандируют:
«Товарищ, смелее, гони Бориску в шею!»
Все больше людей присоединяется к нам. Вливаются в колонну, как ручейки, в реку. Вижу группу немолодых уже людей с плакатом: «Киевский райком».
Оглянулся посмотреть: все Садовое кольцо запружено народом. Далеко видать, а конца колонны — не видно! Десятки тысяч людей заполнили широкую улицу.
Смотрю вверх, на дома. На балконах домов, выходящих фасадами на кольцо, стоят владельцы дорогих квартир. Это другие люди. Эти молчат. В их позах осуждение, некоторые пытаются изобразить ироничную улыбку. Как страшно им сейчас!
Люди вышли на улицу!
Не побоялись!
Мы шагаем по свободному городу. Нет милиции, нет военных, нет привычных машин.
«Вот она революция!» — думаю я. Словно довелось мне увидеть воочию Тысяча Девятьсот Семнадцатый Год.
Город пуст, свободен от гуляк. Почти нет случайных прохожих.
Течет людской поток, в нем решительные, смелые, свободные люди, соединенные одной волей, словно могучая река струится среди песков безводной пустыни…
НЕ за деньги и НЕ по приказу начальства они именно здесь и точно сейчас!
Тихо у американского Посольства.
С крыши на нас смотрит пехотинец в каске. Наблюдает. Он похож на черного ворона-стервятника, предвещающего беду. В позе пехотинца вызов.
Толпа реагирует на него насмешливыми криками: «гоу хоум». Свист. Смех. Смеются, но я чувствую настороженность: все знают: рядом логово врага, циничного, беспощадного, готового на все.
Возле Маяковской площади идущие рядом вдруг бросаются к некому автомобилю: оказывается, некий неприметный «Жигуленок" все время тихо следовал за нами.
«Это шпион, он следит!»
Красный от страха, как рак, из машины выскакивает водитель. Орет что-то. На шпиона похож очень! Толпа раскачивает машину, собирается перевернуть. Кто-то кричит:
«Товарищи, не надо поддаваться провокациям!»
Машина осталась цела.
Иногда мимо проносятся грузовики. В них молодые люди. Над машинами реют красные флаги. Толпа восторженно приветствует их. Передаются слухи: «Макашов взял мэрию. Наши штурмуют Останкино…».
Передо мной шагают жители Москвы, сегодня ставшие Народом. Вот идет старик лет семидесяти. Он держит палку грозное оружие стариков и пролетариата.
Вот женщина с дочкой.
Вообще, многие здесь с детьми. Люди не боятся. Идут за правдой. Верят в свои силы, в правоту нашего Дела…
…НО в Останкинском парке уже спрятаны войска, готовые расстреливать и стариков, вооруженных палками, и женщин с детьми, — всех, кого удастся заманить в ловушку…
Уже ждут приказа экипажи танков, готовые сжечь Парламент.
Сколько им тогда пообещали серебряников?
Трагедия стала неотвратимой.
Спасти Советскую власть в тот последний радостный день осени — не удалось.
=======================================
=======================================
