матерь человеческая

хотелось взглянуть на её бывшего странного постояльца, который едва не стал первым мужчиной в её жизни. Она живо вспомнила синюшного паука на его бритой голове, и загнутый кверху хвост с угрожающе острым жалом. Ей стало не по себе.
- С ума спятила девка: нельзя тебе туда.
- Чего это?
«Моргаслепая» кивнула на оттопыренный острый живот Буки и укоризненно покачала головой.
Бука вздохнула. Она не чувствовала ни страха, ни вины, ни сострадания. Постоялец с пауком на бритой голове пожил у неё всего-то пару дней. Всё это время он ел и пил, что-то мурлыкал себе под нос с какой-то суетливой проворностью, один раз приставал к ней. И всё. Он даже имени своего не назвал. И её имени не спрашивал. Ни грустным он не был, ни радостным. И во сне не храпел даже – спал тихо. Когда стонал, когда вздыхал. И воздух не портил, как другие постояльцы. И лет ему было всего под тридцать, не более. А теперь он лежит в туалете. Мёртвый. И не пожил, как следует, на свободе. Но почему именно в туалете?
- Пошли, пошли. Не хрен тебе тут выяснять. Чайком побалуемся, да помыслим, как нам дальше жить, – «моргаслепая» причмокнула сизыми губами.
- Чего мыслить-то? Муж он мне, что ли? Или родственник, какой? Да и на работу мне пора. – Бука знала, что чайком дело не обойдётся, что эта стерва обнышпорит все закутки, а, чтобы накормить такую прорву, нужна добрая четверть пуда харчей: худая, как глист, бесцветная и изворотливая, «моргаслепая» ела «за трёх дурных» и без видимой пользы. Тем, что поедала за день эта фурия, можно было прокормить троих поросят и гусака впридачу.
- Не умеешь ты жить, девка, – усаживаясь за стол и, разглаживая ладонью скатерть, проповедовала «моргаслепая». – Только и слышишь от тебя: работа…работа.… А на первом месте у человека должна быть жратва. Чтобы побольше и повкуснее.
- Так на жратву ж заработать надо.
- То-то, я вижу, ты сильно много зарабатываешь.
- Мне хватает.
- Тебе – может быть. А дитё родится. Знаешь, сколько на дитя надо? Одень, обуй, накорми…
- Не твоё это дело, – огрызнулась Бука, не понимая, однако, к чему клонит соседка.
- Не моё, покудова дитё не родилось. Родится, – поглядим. Скупать ребёночка надо? Надо. Спеленать, уторкать, учучкать… Кому всё делать?
-Не тебе ли? – занервничала будущая мать, учуяв прямую угрозу приоритету материнства.
- Мне. Кому же ещё? Потому как всё надо делать умеючи, – «моргаслепая» засандалила самокрутку из жесточайшего сорта «махры» и поперхнулась убийственно едким дымом.
- Это что ж получается: детей у тебя своих не было, а ты всё умеешь. Не догоняю я что-то.
- А ты разуйся, – догонишь, – «моргаслепая» подула на тлеющий конец самокрутки, от чего та зашипела, потрескивая. – Детей у меня, правда, – не было. Я, девка, в немецком лагере детородной функции лишилась. Всех нас баб, которые помоложе были, опытным путём выхолостили, чтобы тело свежести не теряло, кожа не старела, да титьки до старости не обвисали. Для офицерских утех нас готовили. Меня бог миловал: бюргерша одна в няньки взяла. С двухнедельного возраста я немчонка до трёх лет выхаживала, ночей недосыпала. А он, как назло, с рук не слазил, криком за мной кричал. Прижмётся, бывало, ко мне щекой и сопит, как детский паровозик. И молочком от него пахнет с кислятинкой. Как родной он мне был.

«Конечно, - подумала Бука, - «моргаслепая» в школе не училась, откуда ей было знать, что немец – враг цивилизации и надо уничтожать его и детей его, и всё, что с ним связано. Кто мог привить ей любовь к труду, чувство коллективизма и товарищества, стремление к светлому будущему, когда все люди будут свободны и счастливы, и наступят равенство и братство. Женщина эта была жалка и ничтожна, в ней жил инстинкт собственника. Она копила деньги, давала их взаймы «на проценты», перепродавала на рынке всё, что можно было продать. К ней постоянно ходили разные люди, что-то приносили и уносили, но даже Буке, с которой у неё были дружеские отношения, она никогда не открывала своих секретов. Она лишь рекомендовала постояльцев, и Бука знала, что они ничего не украдут и хорошо заплатят. Остальное её не касалось. Когда та приводила к ней на ночлег мужика и просила быть с ним ласковой, это значило, что можно лечь с ним в постель, если он этого захочет. Мужики были разные, большей частью нормальные. Спать с нею хотели не все. Чаще в постель к ней лезли блатные: щипачи, домушники, криминогенная, - как принято сейчас говорить, - публика. Мужики-торговцы, командированные, которым не удалось устроиться в гостиницу, располагались на ночлег основательно, документы и деньги прятали под подушку. Утром Бука готовила им чай, и они, выспавшиеся и повеселевшие, позволяли себе всякие скабрезности, походя, пощупывали её.

Буке везло: никакая зараза, при таких беспорядочных связях, к ней не приставала. Видимо, благословен был её полутруд, полуувлечение, такая себе своеобразная благодетельная миссия. Мужчины вызывали в её душе жалость и сострадание, и желание приласкать их и утешить. Буке всё чаще, чем большим становился её опыт, казалось, что все они несчастны, а счастливых или вовсе нет, или они ей не попадаются. Молодое, не лишенное от природы теплоты и темперамента, тело Буки снимало стресс, но мало кто тут же отворачивался лицом к стене, или выходил во двор покурить. Молчуны, как правило, становились разговорчивыми, разговорчивые – просто болтливыми. И все говорили о том, как плохи их жены, как они холодны и сварливы.
- Тіко смерклось, вона упала в ліжко і хропє, – сетовал один.
- А вона мені і каже: “Тобі не жінка нада, а кобила”. А я їй кажу: “А що ж я маю робити,  як хочеться”, – жаловался другой.
- У меня жена деликатная: в постель к себе два раза в месяц впускает – в аванс и в получку, – гнусавил третий.
- А надо сколько? – интересовалась Бука.
- Два разочка в недельку, как минимум.
- Тогда и зарплату два разочка в недельку приноси.
- Пытаюсь. Вот подторговывать начал…
Слушала Бука всякого. Всем хотелось излить душу, исповедаться, поделиться наболевшим, услышать слова сочувствия. Словно ведали Букины постояльцы, что на этом мимолётном полустанке их быстротекущей жизни они действительно обретут скоротечный уют, неподдельную женскую ласку, теплоту и участие. И провожая до порога своих ночных постояльцев, Бука ласково повторяла всем и всегда:
- Будь здоров, милый. Всё будет путём, вот увидишь.
И тому, кто лежал сейчас мёртвый в туалете, она тоже это сказала. Сказала ведь… а не сбылось. И он ей что-то ответил даже. А она не расслышала. Да это и не важно было. Тогда. А сейчас? Может, он сказал что-то такое, что – услышь она тогда, – предотвратило бы несчастье. А теперь, что она может сказать…
- Та не знаю я. Ну, был. Ну, спал. Попросился - я впустила. Не в подъезде ж человеку ночевать. Приставал, конечно. Сам ты страшило. Пугало ты огородное! Твоё дело спрашивать, засранец. Спрашиваешь, так и спрашивай. И нечего тут…
Конечно, начинающему следователю следовало бы знать, что во время следственных действий не следует заострять внимание на недостатках, тем более физических, личности допрашиваемого. К тому же если допрашиваемый – женщина.
- Попробовал бы ты ко мне приставать… - не унималась Бука. – Я бы тебе, козлу, губы этим самым местом намазала. Молоко ещё на губах не обсохло. Сопляк! Посадишь? Меня? А болт тебе с левой резьбой! – Бука несла всё, что когда-либо от кого-либо слышала. – Ты меня посадиш, как же… Голой жопой на горячую сковородку. Я тебя не боюсь: у меня справка есть, что я недоделанная. Мне её ищё в первом классе выдали. Понял, мент поганый? – Бука разошлась не на шутку.
Лишь когда в кабинет, услышав невообразимый шум, вошёл следователь постарше и поопытней, Бука вытерла кулаком обильные слёзы и стала отвечать на вопросы.

«Моргаслепая» квалифицировала всё произошедшее следующим образом: – «Никаких нам больше постояльцев: установят слежку, наведут шмон – квалифицируют, как притон. Подведут тебя, девка, под статью – не хрен делать. Им, сволочам, всё дозволено.»

Постояльцы приходить перестали. Да и не время им было: срок беременности подходил к концу. Плод давал знать о себе частыми настойчивыми толчками, словно ему было неуютно в тесной утробе матери, и он норовил выбрать себе позу поудобнее, ворочался, ни сам не имел, ни ей не давал покоя. Когда женщина слышала его стук, она вся наполнялась томительным ожиданием. Сердце её билось учащённо, и она была счастлива от сознания, что родит ребёнка. Будущее материнство откроет ей одно из самых великих таинств природы, станет гарантом её полноценности.  Она будет носить гордое звание женщины-матери и заботится о своём ребёнке и любить его так, как хотела, чтобы заботились о ней и любили её, когда она была маленькой.

Postskriptum: За свою относительно недолгую жизнь, а прожила она немногим более тридцати лет, Бука родила пятерых детей: двоих девочек и троих мальчиков. Беспросветная нужда, которую она постоянно испытывала; трудная, безрадостная жизнь в жестокой деклассированной среде – лишили её полноценных радостей материнства. Детей её приняли и усыновили бездетные семьи, заплатив женщине по пятьдесят рублей за каждого. Последнюю девочку она хотела оставить себе, но, будучи уже безнадёжно больной, поняла, что «довести до ума» её будет уже не в силах.

Умирала Бука в полном одиночестве, ясно осознавая, что умирает. Она пыталась представить себе хоть одно лицо, хоть одного из своих детей, – но тщетно: она видела их лишь в двух трёхнедельном возрасте, когда лица всех детей одинаковы.
Перед её мысленным взором, словно в калейдоскопе, сменялась череда, наиболее явственно запомнившихся ей лиц – лиц её постояльцев. В них она пыталась угадать желаемые черты предполагаемых отцов её детей, но лиц было так много, что и они, в конце концов, стали казаться ей безликими и одинаково похожими одно на другое.

Последнее лицо, из увиденных ею, было ей незнакомо. Оно не было похожим на другие лица, излучало добрый свет мудрости и простоты. Она скорее догадалась, нежели поняла, что стоит сейчас перед лицом Господа, которого не знала, не чтила, в которого не верила. Однако, подчиняясь вековому человеческому инстинкту, уже холодеющими губами она прошептала:
- Прости меня, Господи…
И он услышал её. И простил её…