матерь человеческая

мальчишки, а может, всё вместе взятое – поумерило, однако, разгоревшиеся было жуткие Букины страсти, поубавило их кипение в утробе, давно и благополучно способной зачать, выносить и родить человеческого детёныша.

Погруженная в свои мысли, Бука задремала и уронила отяжелевшую голову на грудь спящего юноши. Тот живо открыл глаза и, осмыслив происходящее, спросил:
- Ты чего?..
- Ничего… спи… я… о-одеяло поправить хотела.
- Ага… так я тебе и поверил…
В озорном мальчишеском воображении шевельнулась крамольная мысль. Что-то ёкнуло под сердцем, что-то ещё где-то… Парнишка съежился, тело его покрылось пупырышками, стало шершавым…

Неглупая природа всё рассчитала точно и распорядилась, кому и когда, где и что совершить, ею же предопределённое. И они  э т о совершили.  Так началась их взрослая жизнь, или им так показалось, или они хотели, чтобы так было.
2
Ходит-бродит наша Бука,
Как беременная сука…

Литературный перл сей принадлежал перу студента «музыкалки», квартировавшего в доме на Маяковского этажом выше букиного полуподвала. Поскольку достижение взаимности с Букой не требовало ни особо изысканного подхода, ни назойливого домогательства, ни, наконец, обычного ухаживания – студент, возжелав, получил от неё всё, чего хотел. Во время же соития, вёл себя довольно странным образом. Испытав массу неприятных ощущений и, связанную с этим тревогу, Бука не стала вступать со студентом в повторную интимную связь. Получив отказ, глубоко ранивший уязвимое студенческое самолюбие, отрок, мало преуспевающий в игре на балалайке, стал изощрённо творить пакости несчастной женщине. Та относилась к этому спокойно, со смирением, и это приводило в ещё большее бешенство неудавшегося балалаечника. Болезненная фантазия начинающего извращенца порождала невероятные поступки. То он привязывал к ручке Букиной двери, бывшие в употреблении противозачаточные средства, то притаскивал и оставлял под порогом, совокупившихся и пребывающих в таком неблаговидном положении, мелких собак, и те тонко и жалобно скулили или испуганно попискивали, когда Бука прогоняла их.

Но, несмотря на все беды и неурядицы, трудности быта и мерзости жизни, Бука радовалась, цвела и пахла, и гордо носила свою широколицую голову. Ещё бы: теперь она была беременна! По-настоящему, как все женщины, она носила под сердцем вечное таинство бытия – новую, необъяснимо волнительно зарождающуюся в ней жизнь. Как все женщины, она ощущала прибывающую силу, наливающую живительной влагой упругую грудь, отяжеляющую и без того тяжелые бедра и поднимающую к носу некогда обвислый живот. Бука совсем по-иному воспринимала теперь окружающий её мир: другими стали для неё обычные дневной и солнечный свет, запахи и воздух, и опьянённая счастьем грядущего материнства, она сладко мружила воспалённые веки в незнаемом доселе, несравнимом удовольствии.

Жизнь её наполнялась новым смыслом, и ей стало легче и проще, чем всегда, хотя всегда было так себе. Бука не была слишком требовательной к жизни, довольствовалась крайне малым, как, впрочем, все дурнушки. Никакого женского опыта по части материнства ей никто не передал и оно, материнство, таящее в себе немало забот, сложностей и тонкостей, казалось ей праздным и праздничным.

Родителей своих Бука не знала. Росла она в детдоме провинциальном и вполне благополучном. На учёбу её перевели в областную школу-интернат, где и пробыла она до своего совершеннолетия. И всё было бы ничего, но такой себе тихий, неприметный такой кладовщик, приманивая девочек-подростков их же пайковым шоколадом, потихоньку развращал их, всячески изгалялся над ними. Когда одна из них стала тяжелеть и раздаваться в талии, её брат – разбойный элемент с уголовным прошлым – «расколол» её. Он «достал» сладколюбца, «оттяпал» тому его мужское достоинство и заставил его есть. Обезумевший от боли и унижения коварный соблазнитель, истекая кровью, мял губами свой детородный орган, в шоке бормоча слезливые мольбы вперемежку с проклятиями. Он так и околел в корчах, запутавшись в ворохе постельного белья, приготовленного к отправке в прачечную. Смерть его была страшной, но жалкой до омерзения, и вполне довольный собой матёрый уголовник, плюнув на труп, пошёл сдаваться компетентным органам, впервые в своей жизни испытав очистительную силу до конца исполненного долга.

Бука была некрасива и, наверное, потому лишь избежала горькой участи своих сверстниц, многие из которых потом так и не смогли остановиться: не желая противиться соблазну, пошли по рукам сами, продолжая топтать своё однажды растоптанное достоинство.

Скандал пытались замолчать, но даже в условиях тотальнейшей безгласности это оказалось невозможным. Интернат шерстили и перетряхивали так, что даже те работники – педагоги и воспитатели, – чья любовь к обездоленным детям была смыслом их жизни, покидали родное заведение, которому отдали лучшие годы своей быстротечной учительской жизни. Они уходили, унося с собою истинную любовь, заботу и привязанность, которой так недоставало сиротам. Дети провожали уходящих, повисая у них на руках, обхватывая их за талии. Они стенали и плакали, умоляли не оставлять их. Вынужденные менять свои привязанности -  особенно трудноизменяемые в раннем возрасте - дети озлоблялись, замыкались в себе, дичали, становились плохо управляемыми. Чаще обычного стали убегать из интерната. Их находили на вокзалах, в подвалах домов, на загородных свалках мусора, зачумленными, голодными, злобно и тупо глядящими на своих притеснителей. Жизнь в интернате стала невыносимой. Бесконечные построения на бесчисленные проверки, жесточайший казарменный режим, наказания за малейшую провинность, а то и откровенные побои – всё это превратило гуманное воспитательное учреждение в казённый дом, ненавистный сердцам его беззащитных, безвинных и беспомощных воспитанников.

Буке, однако, и тут повезло: была она сама по себе, от всего осторонь. Никто к ней особо не благоволил и не притеснял её. Ничьих привязанностей она не испытывала, и сама ни к кому особенно не привязывалась. Дети её сторонились. У взрослых осознание её неполноценности вызывало жалость и сострадание, вид же – отвращение. Если наступившая взрослость, довершив формирование организма, хоть как-то исправила её видимые недостатки, то в детстве она была просто уродищей: короткорукой, кривоногой карлицей, вечно шаркающей по полу большими плоскими ступнями, толкающей перед собой живот-пузырь, висящий на искривленном позвоночнике.

Став взрослой, Бука выбрала рынок. Его всегдашнее изобилие при пустых прилавках магазинов, обстановка свободного предпринимательства – купи-продай – возможность постоянно «иметь живую копейку» привлекли Буку раз и покорили навсегда. Базар – этакий экзотический остров капиталистических отношений в океане социалистических порядков – стал её родным домом, и вне его она уже не мыслила своего существования. Правда, скромная должность уборщика рыночной территории позволяла лишь поднять с пола, свалившийся с прилавка фрукт или овощ, подобрать мелкий монет, оброненный лицом кавказской национальности и никем невостребованный, да собрать в урнах опорожнённую винную посуду, оставшуюся от «обмывания» разного рода сделок базарных «бизнесменов». Таковы были её скромные доходы, если не учитывать мизерной зарплаты, которую частенько задерживали, а иногда и вовсе забывали заплатить.
Но Бука не сетовала. У неё, правда, тогда ещё не было своего жилья. Не было угла, где могла бы она приютиться, отдохнуть от трудов праведных, если не считать койкоместо на постоялом дворе, куда часто поселяли кочующий торговый люд, который объедал и обворовывал оседлую женщину, после чего исчезал бесследно, так и не заплатив за ночлег.

Но, нет худа без добра: судьба послала Буке дородную большую даму, состоящую из кружев на теле и перьев на голове. Помахивая напомаженными губами, как бабочка крыльями, дама сказала:
- Мивочка, хочу предвожить тебе работу.
- Я и так не гуляю, – огрызнулась Бука, хорошо зная цену базарным благодетелям.
Дама подняла брови-гусеницы и снова взмахнула губами-крылышками:
- Я узнава о тебе в конторе. Мне нужна такая, как ты. Я буду хорошо пватить и дам тебе квартиру.
При слове «квартира» Бука уронила метлу и сжала ладонями вспыхнувшие щёки.
- Я так понява – ты согвасна.
Бука мелко закивала, скорее, затрясла головой в знак согласия, боясь поверить в столь внезапно подвалившее ей счастье.
- Квартира ведомственная – пока будешь работать, будешь в ней жить. Опвата хорошая, но работы много.
- Сутками работать буду. По гроб жизни. Будете довольны. Не пожалеете, – выстреливала Бука, боясь, что дама вдруг передумает.

Работы было действительно много. Начиналась она «ни свет, ни заря» и заканчивалась, когда начинало темнеть. Бука мела и тёрла помещение конторы какой-то продовольственной базы, квартиру своей новой хозяйки, гараж её мужа. Она ходила за покупками, в сад за малышом, носила бельё в прачечную, и ещё выполняла массу сиюминутных поручений. Она перестала бывать на рынке, стала терять из виду базарную публику, ставшую ей своеобразной роднёю. Круг новых обязанностей, похожий на карусель, от которого кругом шла голова, не оставлял ей времени на размышление, держал в постоянном напряжении, изматывал до бесчувствия. Вместе с тем, её новые обязанности, новые люди – явно не чета базарной публике – сознание того, что в ней нуждаются, доверяют ей, утраивало молодую энергию, и поначалу Бука даже не испытывала усталости. Она по-прежнему принимала постояльцев, когда они приходили, «водила с ними шашни», когда они этого хотели. Однако, «амурить» с каждым разом становилось всё сложнее: плод начинал шевелиться, всё чаще и настойчивее давал о себе знать. И подчиняясь инстинкту, Бука сначала заметно ограничила, а вскоре и вовсе прекратила, ставшие уже привычными и, чего греха таить, желанными, связи с постояльцами.
3
В то утро жильцы дома на Маяковского пребывали в странном состоянии: обычная утренняя очередь к водоразборной колонке – с обязательным последующим посещением туалета – была крайне взволнована, смешалась, скучилась, что-то живо обсуждала, воду не брала, в туалет не ходила. Жильцы и жилицы выжидательно-неторопливо топтались на месте, как бывает при большой потребности в малой нужде и отсутствии какой-либо возможности эту нужду исполнить.

Увидев проминающихся во дворе соседей, взволнованную «моргаслепую», частенько поглядывающую на окно Букиной квартиры, та поспешно оделась и выскользнула во двор. «Моргаслепая» тут же засеменила ей навстречу:
- Ну, дела, девка.… Околел постоялец твой. В уборной прямо. Даже штаны не успел натянуть. Что деется, господи-и-и, – «моргаслепая» воровато перекрестилась. – Ты хоть не тринди никому, что ночевал он у тебя. По милициям затаскают. А то, гляди, и дело пришьют. Молчи лучше. От греха подальше.
- А вдруг кто видел, как он от меня выходил. Тогда как?
- А так: с конопли да на мак… Каждого, что ли, спрашивать будут?
- А ты как думала? Убийство, небось, – рассудила Бука.
- Думаешь, убил кто? Или знаешь, чего? – впилась «моргаслепая» взглядом.

Буке страсть как