матерь человеческая

1
Женщину звали Бука. Колченогая и короткорукая, с удлинённым бочковатым туловищем, она имела вид, вставшей на задние лапы, общественной дворняги – этакой помеси боксёра и таксы – чьё имя, кстати, и дали ей простодушные соседи, когда оная их дворняга изжилась, изголодалась и издохла, будучи, как всё общественное, вне призрения.
Женщина, похоже, унаследовала не только собачью кличку, но и собачью покладистость и приветливость – будь у неё хвост, она бы им дружелюбно виляла – и постоянное желание всем услужить. Впрочем, всё это было в ней и раньше. Однако раньше никто этого не замечал, – была собака.

Двор дома на Маяковского – коммунальный. Сам дом – трёхэтажный, сложенный из добротного бута – украшен фасадом из одесского камня. Двор пуст и уныл: ни былинки, ни травинки, ни деревца, ни кустика. В самом его центре самодовольно торчит водоразборная колонка, из простуженного носика которой, пузырясь, свисает огромная капля. Кран частенько забывают закрыть или закрывают не плотно, и потому во дворе, под ногами, аппетитно чавкает горчичная жижа не просыхающей грязцы. И хотя в каждой квартире есть, что называется, персональный водопровод, жильцы, тем не менее, утрами регулярно ходят на поклон к злополучной колонке. Секрет этого паломничества прост: в квартирах дома на Маяковского нет туалетов. Один он, родимый, во дворе, единственный, о двух отверстиях, неуютный и несуразный, и толчея у колонки – некая скрытая к нему очередь.  Здесь живо обсуждаются, и, разумеется, осуждаются значимые и просто текущие события, водятся сплетни, возникают скандалы по поводу и без, и поскольку жильцы дома на Маяковского, в большинстве своём люди престарелые и одинокие, здесь же реализуется своеобразный дефицит общения, в котором ощущается, так сказать, постоянная нужда.

Набрав воды, жильцы и жилицы оставляют вёдрышки на всеобщее попечение, а сами поспешно скрываются за облупившимися красными дверями отхожего места. В дверях зияют щели и дыры, через которые можно спокойно разглядеть весь утренний моцион во всех его малейших подробностях и со всеми видимыми принадлежностями в нём используемыми. На стенах уборной, давно не беленых, пожелтевших от времени, уличные писаки изощряются в «изящной словесности» с неописуемой изворотливостью и бурной фантазией.

Однажды, зашедшего в «храм уединения» благообразного сельского учителя, при прочтении уборнистых текстов хватил удар, и оскорблённый интеллигент долго стоял в мучительном раздумье о нравах нации, поддерживая дрожащими руками приспущенные штаны. Погромный стук в дверь вывел его из шока, а просунутая в щель крепкая рука тряхнула так, что на поясном ремне, всё ещё приспущенных брюк, жалобно звякнула не застёгнутая пряжка. Сеятель «разумного, доброго, вечного» живо натянул штаны, едва ли не под самый подбородок, и спешно ретировался, чертыхаясь и оглядываясь. «Хамы! Хамово семя, хамово племя, хамово время!» – твердил он, распаляясь и ускоряя шаг. И плюясь.

Скоро дворовый контингент прекращал длительную осаду общественного места. Его сменял базарный люд: дом на Маяковского находился в нескольких десятках шагов от рынка. Живой поток, с нескрываемой поспешностью «туда» и грациозной медлительностью «обратно», каруселил в течение всего базарного дня, наполняя нерастяжимую ёмкость с такой быстротой, что зловонные фекалии, изливаясь наружу и смешиваясь с водой, образовывали сплошную, чавкающую при каждом шаге мутновато-жёлтую топь, заполнявшую большую часть маленького двора.  Приезжающий «на бочке» «золотарь» слал проклятия в адрес «фабрикантов говна» и грозился до основания разрушить «зловонную сральню», которую выгребал чаще, чем любую другую общественную уборную в городе.

Бука жила в этом дворе, в этом доме, точнее в его полуподвальном помещении, в которое вела каменная сходня в семь, круто уходящих вниз ступенек. Случалось, переполняя изломы и изгибы, рытвинки и канавки дворового рельефа, фекальная жижа стекала по ступенькам к подножию двери Букиной квартиры. Бука усердно, однако без особого в таких случаях отвращения, оттирала до блеска цементированную поверхность ступенек, иногда по несколько раз в день.  Несграбная и неброская, в немыслимых обносках, она сохраняла удивительную для её социального статуса опрятность: здоровое тело её было всегда свежевымытым и пахло вспененным парным молоком. Выражение тихой радости жизни всегда оставалось на её лице, и тем кощунственнее казалось её прозвище – Бука: от него веяло чем-то сердитым, хмурым и мрачным, и виделась в этом явная несправедливость, нелепая гримаса жизни неуютной, неустроенной, полулюдской - полускотской.

Квартирка Буки тесная и слабоосвещённая. Таков же и коридор-кухня с умывальником и столом для стряпни, на котором ютится вонючий керогаз, обильно закоптивший невысокий потолок. От суррогатных жиров, фейерверком разлетающихся со сковородки, беленые стены изобилуют жировыми пятнами, источают устойчивый горьковато-приторный запах.
Зато в комнате у Буки всё блестит. Надо обладать недюжинными способностями, чтобы из простенькой мебели, обычных пестрых тряпок, стеклянных банок и бельевых шнуров, создать отрадный уют, собственным трудом, фантазией, усердием и любовью.

Жизнью Бука довольна. Редкое здоровье и бодрый дух, свойственный большинству недоумков, озаряют её широкоскулое лицо радостно-таинственной улыбкой простодушия и кокетства. Женщина-девушка давно уже созрела для продолжения рода человеческого. Она чувствует всё чаще и явственнее, как в тёплой томительной неге, погружаясь, плывёт её нескладное тело. Сладко смежив подрагивающие веки, она отдаётся на волю этого течения то лёжа тихо, словно к чему-то прислушиваясь, то барахтаясь в постели, обнимая и поглаживая собственное тело, томясь в невообразимом слепом сладострастии.
Всё чаще смотрится она в зеркало, сравнивает своё лицо с лицами других, знакомых ей женщин, и понимает, что сравнения эти явно не в её пользу. Она не красива, но гладкая без единой морщинки, смуглая от природы кожа на её лице, светлые чуть раскосые глаза и пухлые пунцовые губы – влекут, волнуют, манят. И есть в этом что-то сатанинское…

Частенько соседка Буки, прозванная за плохое зрение и частое подёргивание веками – следствие военной контузии – «моргаслепой», приводит Буке с рынка постояльцев.
- Не спать же парню в подъезде, я так думаю, – разминая «беломорину», кашляя и давясь слюной, лукавит соседка, рекомендуя Буке очередного постояльца, щуплого человечка, застенчиво переминающегося с ноги на ногу. – С тебя, я так думаю, не убудет. Он, понятно, заплатит. А станет приставать, – выгонишь.
- Сама знаю, не маленькая… – бычится Бука, глядя на соседку с укоризной.
Вот и сейчас она собирает ужин, сажает за стол постояльца и садится, напротив.
- Ты ешь, ешь. Голодный, небось…
- Та не так шоб… – парнишка вытаскивает из-под стола руку и осторожно приподнимает ею вилку, словно пробует на вес. – Нее… Я сытый. – И кладёт вилку на место.
- Ешь, не соромся. За ночлег я с тебя возьму, а еда – так, угощение. Продавал что?
- Нее… – успев, однако, набить пищей рот, отвечает парнишка. – Батьку искаю. Уехал он. Сказал на пару деньков – вторую неделю, как не является. Матка плачет. Загулял, думает, а, может, грохнул кто, да деньги забрал.
  - Где искать-то будешь?
- А где? По больницам, в милиции. И в этом, как его… где покойников содержат…
- А… ну, да… – так и не вспомнив названия места, где «содержат» покойников, подтверждает Бука. И говорит зачем-то: – молодой ты ещё…
- Та не так шоб… Паспорт имеется. А живём мы не далеко. Тута, в соседней области.

Бука парня рассматривала. А он её нет. Никто из её постояльцев её не рассматривал, ни о чём не расспрашивал, не разговаривал с нею. Ужинали и ложились спать. Утром платили за ночлег и уходили. Один только, жуковатый такой, весь в наколках, попивая горькую, говорил Буке, подмигивая:
- Попьём шичас по чють-чють и пошчюпаемся. – При этом он лукаво щурил водянистый глаз и обнажал в уголке рта съемную «фиксу». – Хочешь пошчюпаться, детка?
- Не знаю. – Бука по-черепашьи прятала голову в плечи, страшась и торжествуя.
- Раз не знаешь, – значит хочешь. Я давненько не шчюпался: срок величенький дали. А теперь пошчюпаюсь! Ох, пошчюпаюсь, мать моя женщина! – кукожась и потирая ладони, приговаривал он.

Пил он красиво: эффектно запрокидывая, похожую на кубышку, бритую голову, выливал в широко открытый рот содержимое стакана и оно, коротко булькнув, проскальзывало в трубообразное горло. Когда он, одним глотком опорожнив очередной стакан, тупо и безжалостно прикончил ужин, Бука стала убирать со стола.
- Кончай возиться, «машка»: на столе спать, что ли, будешь? Иди же ко мне, детка…
Бука протиснулась между столом и кроватью и подошла вплотную. Он сгрёб в охапку её крутые бёдра, погрузил в мягкий живот раскрасневшееся лицо и стал, всхлипывая, что-то говорить. Она слышала сплошное бессвязное бормотание, и голос его грел и щекотал ей живот. Бука гладила его бритую голову, рассматривая вытатуированного на ней большого синюшного скорпиона. Потом девушка вздрогнула, чувствуя, как прохладно-липкая рука змеино скользит вверх по внутренней поверхности бедра и, почти бессознательно, крепко сжала бёдрами эту его руку. Рука замерла, а по телу девушки уже стремительно поднялась тёплая волна, залила, перекатившись через холмик под животом, и сам живот, и грудь, и горло… Бука стала поспешно глотать эту горячую волну и уже почти захлебнулась ею…  Изнемогая, повалилась она на кровать, увлекая за собой постояльца. Она страстно целовала его бритую голову, и скорпиона на ней, и ей казалось, что, при каждом поцелуе, скорпион вскидывает тонкий, как шило, хвост, вонзает в неё своё чёрное жало, и жалит, жалит её, и от каждого его укуса телу становится всё горячее, и мутится разум, и глаза застилает красная густая пелена… Бука замирает в томительном ожидании, а постоялец уже заходится заливистым, с весёлым посвистом, богатырским храпом. Бука остервенело, тормошит его и плачет, и бьет, и осыпает проклятиями…
Таков был её первый сексуальный опыт, который ей потом не хотелось повторить, пока не стала томить её, и корёжить, и сжигать по ночам, проснувшаяся в ней плоть.

Вот и сейчас изо всех сил сдерживает она предательскую дрожь, бьющую её несграбное тело, словно к нему подвели электричество. Вид разрумянившегося, пухлогубенького мальчишки-постояльца, что, сидя на краю кровати, смущённо прячет взгляд под стол, возбуждает её воображение, заставляет забыть стыд, толкает на безумие. Она живо, хотя и весьма смутно, представляет себе, как  э т о произойдёт между ними и уже не может отогнать от себя эту мысль, побороть в себе это желание.

Бука дождалась ночи. Тихо подошла она к постели, на которой, плямкая во сне мокрыми губами, безмятежно спал постоялец, и остановилась в нерешительности. Свет полной луны, чудом проникший в окно полуподвала, обесцвечивал и мертвил всё: стены, предметы, лица. Может, эта всяшная, разлитая по комнате лунная холодность, может осознание недобрости своих замыслов, может быть, незащищённость, заброшенного волею судьбы прямо в Букину постель