Светлой памяти папы,
Свидерского Владислава Сергеевича.
Спасибо за всё, чему научил.
3.
Это был сон, достоверностью похожий на реальность до того, что даже во сне почувствовал необыкновенное возбуждение. Но это был сон.
Автобус набит битком. Час пик – народ, обременённый покупками, возвращается домой. В салоне душно – в открытые люки и форточки льёт не спасительная прохлада, а всё та же расплавленная солнцем жара. В воздухе висит, звеня монисто, разноголосица экспрессивной речи, музыки из динамиков автобуса, и звуков, проникающих снаружи.
Я сижу в кресле лицом навстречу движению. Лицом ко мне папа. Рядом с нами сидят также две очень болтливые попутчицы, судя по упоминавшимся общим знакомым в беседе, давние подруги. Обеим за шестьдесят. Рядом со мной сидит сухощавая телом женщина, просто Кощей из сказки, на коже чувствую колкость её ауры, в летнем платье, волосы собраны в жидкий седой пучок на затылке, лицо в тонкой мелкой сети морщин. Таковой смог рассмотреть её кося глаз. Ту, что рядом с папой, разглядел подробно, солнцезащитные очки хороший способ скрыть наблюдение. Она в меру полна, лицо слегка округло с мягким очертанием подбородка, линия губ пряма, немного приподнят нос, что даже придаёт некий шарм, невысокий лоб, причёска по моде лета. Заметно, в зрелые годы фигурой и лицом она была хороша и сохранила к старости остатки естественной привлекательности, той, что в далёкой молодости как магнитом притягивала взоры чрезвычайно влюбчивых мужчин, это обеспечивало повышенное внимание сильного пола и постоянную ревность их половинок.
Женщины щебечут о своём. К их болтовне не прислушиваюсь. Смотрю на папу, мне крайне удивительно видеть в том же возрасте, что и я, почти под шестьдесят, учитывая, что по земным меркам он ушёл совсем недавно, перешагнув порог восьмидесятилетия. Ушёл туда, где возможно, исполнится его мечта: обладая красивым голосом, он часто пел, аккомпанируя себе на баяне, в компаниях и участвовал в самодеятельности. Он рисовал, художник-самоучка, ему не посчастливилось окончить художественное академию в Ленинграде, где он заочно проучился два года.
И вот он сидит передо мной такой же энергичный, весёлый, жизнерадостный, ветерок шевелит на плеши длинные седые волосы. На нём любимая летняя светло-синяя рубашка, рукава закатаны как обычно делал в любом случае, в нагрудном кармане отточенный грифельный карандаш. Он всегда при нём, самый простой и доступный инструмент художника для фиксации на бумаге блокнота для зарисовок какого-то момента или сценки из жизни.
Почему он молчит, любитель потравить, думаю, чему так странно – отвлечённо или отстранённо – улыбается?
Полностью копирую его, ведь я его сын. Только улыбаюсь по-другому.
А жизнь в автобусе кипит: звуки вьются возле наших ушей назойливыми мухами.
Папа переводит взгляд с окна в автобусный салон, старается что-то рассмотреть среди пассажиров, то снова устремляет в окно. Может, он хочет этим что-то сказать? Прослеживаю его взгляд – снаружи ничего нового, тот же город, утопающий в расплавленном воздухе лета, те же листья лениво шелестят, устав от жары, та же навязчивая людская речь со всех сторон. Она начинает порядком надоедать. Неужели трудно несколько минут рот подержать на замке?
Как замечено кем-то, не что-то великое, видимое на расстоянии, мельчайшая деталь бросается в глаза.
Сидящая рядом со мной женщина, воплощение сказочного отрицательного героя, увлечённо чем-то делится, смеётся, затем задаёт вопрос подруге и та, побледнев, даже на расстоянии почувствовал ледяное дыхание неизбежного, замкнулась в себе. Справившись с собой, она проговорила с трудом: «Знаешь, Геля, я бы сейчас отдала все свои оставшиеся годы жизни за один только день, прожитый с Ваней». Она тяжело проглотила ком в горле, голос осип. Просто рукой, тыльной стороной ладони, она вытерла показавшиеся слёзы. «В этот один дарованный день я бы вложила всю свою любовь, не отданную ему, чтобы снова увидеть свет его глаз и …» Она снова тяжело открыла рот, будто ей не хватало воздуха для вдоха. «Какая же я тогда была самонадеянная, глупая! Думала, вся жизнь впереди. Пусть побегает, помается. Хвостом вертела перед кем угодно, лишь бы подразнить его. В итоге сижу одна у разбитого корыта. Ни семьи, ни детей, ни внуков».
Автобус остановился. Наружу, в летнюю духоту из автобусной вылилась одна часть пассажиров, их место сразу же заполнила вошедшая.
«Все оставшиеся годы, Геля, отдала бы за один только день с ним, с Ваней…»
Такой глубины искренность и сожаление прозвучали в её словах, что спазм во сне схватил мне горло.
Внезапно папа встаёт. Останавливает меня рукой: «Мне пора выходить, сын. Тебе очень рано. Задержись».
Щёлкает сухо металлом дверь автобуса. Папа выходит. Оборачивается. Улыбается такой знакомой с детства улыбкой, от которой сильно защемило сердце. Автобус тронулся. Скованность пропадает. Бегу в конец салона. Смотрю жадно в заднее окно. Папа машет рукой и …
Сон, это понятно, вещь загадочное и в нём происходит всё не по правилам.
Папа смешивается с толпой. Знакома фигура, лёгкая походка, движения. Слежу за ним, пока нас не разделяет расстояние. Он растворяется в толпе. Я – уехал. Спазм проходит, и я кричу на весь салон переполненного автобуса, крепко вцепившись в горячий поручень, так, что напрягаются жилы на шее и всего продирает дрожь: «Папа! Папа! Папа!»
Автобус резко встряхивает. Народ кричит: «Не дрова везёшь!» Неведомая сила отрывает руки от поручней, я валюсь на пол под ноги пассажирам, продолжая звать папу.
Собственный крик вырвал меня из оков сна. Никак не мог прийти в себя. Казалось, папа сейчас на кухне заваривает чай, слышу шум закипающего чайника, звук газовой горелки. Там его нет. Это игра воображения.
Разбитый, подрагивают руки и невыносимо ломит затылок, усаживаюсь на диване. Меня знобит. Кутаюсь в покрывало. Смотрю в окно и вижу не утренний пейзаж, сопки в елово-сосновой зелени, слышу не пение птиц, вижу женщину с некогда красивым в молодости лицом, сохранившим прежнюю привлекательность, слышу её слова: «Знаешь, Геля, я бы сейчас отдала все оставшиеся годы моей жизни за один только день, прожитый с Ваней…»
В комнате померкло. Исключительной плотности мгла заполнила её. От возникшей пустоты зазвучал в ушах набат: бу-ум… Встава-ай!.. бу-ум… Встава-ай!.. бу-ум… Встава-ай!.. Мороз сотрясает тело. Изморозь тонкими острыми иглами покрывает ткань. Дыхание из груди вылетает матово-чёрным прозрачным облачком. Адской силы боль скрутила внутренности. В мельчайшую, едва различимую точку нечто сжало моё тело…
Порыв ветра разогнал в комнате спёртый воздух и рассеял мглу. Свет дня ослепил, невероятно нарастающая сила неведомого доныне ощущения аннигилировала сознание… Лёгкий полёт птицы небесной – ах, как парение великолепно! Первое впечатление самое сильное, как влезший в пятку гвоздь. Синь неба. Необъятные просторы. Зелень разросшихся лесов, серебром блестящие нити рек и ручейков, огромные зеркала озёр и морей, отражающие в себе бездонное небо, и сине-серый волнующийся океан, укутанный в …
Его узнал бы из десятка, из сотни, доведись, из тысячи или десятка тысяч человек. Растворившись в толпе, он выделялся в ней своей оригинальностью. Что ни говори, человек искусства остаётся неразрешимой загадкой от первых и до последних дней. Сконцентрировал на нём взгляд, сверху это проще простого. Папа остановился. Развернулся. Посмотрел вокруг и поднял голову, козырьком руки прикрыв глаза от ярких лучей солнца. Он узнал меня и в новом образе. Махнул свободной рукой и я услышал его голос: «Тебе ещё рано, сын. Задержись». Он снова уходил прочь. Но теперь звучала песня, которую он напевал вполголоса: «Давно не бывал я в Донбассе, не видел родные края…»
В слова песни вплелись слова женщины: «…за один только день, прожитый с Ваней… все оставшиеся мои годы…»
Ещё чуть-чуть и я выпал бы из окна, свесившись из него наполовину, рассматривая что-то интересное внизу. «Задержись». Мягкое надавливание на плечи сравни удару. Влетаю в комнату, задом ощутимо плюхаюсь на пол. «Тебе ещё рано».
Взахлёб рыдал я, навзрыд, так, как никогда, наверное, не плакал в детстве, размазывая слёзы и сопли по лицу…
Раскачиваясь, сижу на полу, обхватив колени руками, сцепив пальцы, а в голове звучит рефреном: «отдала бы… мои годы… за один только день… с Ваней…»
Находясь почти в трансе, рассуждаю сам с собою: «На какие жертвы готов пойти ты, с чем расстаться, чтобы…» Поток мыслей остановился. Мелкие точки чёрными мухами замелькали-замельтешили перед глазами – почти такое же ощущение было перед провалом в…
Во мне кипело с нарастающей силой желание закричать: «Да-да-да! Готов пожертвовать год моей жизни за час, проведённый с папой. Чтобы как прежде бывало, посидеть с ним за рюмочкой, выпить, поспорить, увидеть его живым, посмотреть ему в глаза, услышать его голос: «Ты не прав, сын». Я готов отдать больше, чем жизнь, готов рискнуть нынешним благополучием ради одного только дня проведённым с моими дедушками, не вернувшимися с полей второй мировой войны, я готов ради этого вырвать себе сердце, но, чтобы они обязательно вернулись домой в победном сорок пятом году, мои дедушки Свидерский Сергей Иванович и Гринь Павел Яковлевич. Готов отдать каждый оставшийся вдох за день, проведённый вместе с бабушкой Зоей Яковлевной Гринь, в девичестве Мандрыкина, и бабушкой Шурой, Александрой Сафроновной Свидерской, в девичестве Саенко. Готов вырвать из груди сердце, чтобы в этот восхитительный день моего необычного желания мы собрались всем огромным семейством Свидерских и Гриней за обеденным столом под густой прохладой в тени старой вишни, на которой среди изумруда листвы яркими рубинами сияют поздние плоды. Чтобы мы, внуки и внучки, тогда ещё малолетние, азартно гонялись за курами по картофельному полю среди ботвы, находя в этом занятии огромнейшее удовольствие, и чтобы наши дедушка и бабушки покрикивали не зло на нас, мол, оставьте живность в покое. Чтобы за тем же столом сидели молодые папа и мама, счастливые и здоровые, сидели дядья и тётки. Чтобы мы, внуки и внучки, по очереди, споря о первенстве, усаживались к дедушкам на колени, чувствуя тепло их больших и крепких рук и слушали, раскрыв рты от восхищения, рассказы о том, как геройствовали они на войне…
Если бы это было можно, я отдал бы за это намного больше, чем владею.
Я бы не пожалел жизни, чтобы вернуться в то далёкое безвозвратное прошлое и плакать исключительно от радости встреч, а не давиться слезами от горя…
Если бы это было в моих силах, за один только счастливый день, проведённый с моими родными, с раннего утра и до позднего вечера, без сожаления отказался рождаться
|
