- Если я понял вас правильно, то вы как мыслитель есть медиум идеи, а я как писатель есть медиум слова?
- Да, только вы являетесь не только писателем, но и еще мыслителем, а я соответственно являюсь не только мыслителем, вернее, мыслящим, но еще и автором. И в том, и в другом случае слово и мысль внушены писателю и мыслителю музой искусства или богиней мудрости, то есть, высшей инстанцией творчества. Такого рода внушение есть особого рода вдохновение; оно совершается с божьей помощью. Тут возможны разного рода толкования лишь относительно доли участия в творчестве как самого творца, так и помощника-покровителя: от пассивного созерцания медиума или визионера до соучастного деяния, сотворчества работника мысли и слова. У нас творческое задание усложняется, ибо речь идет одновременно и о мыслителе, и об авторе. Причем идейное влияние высшей инстанции должно ограничиться позволением или, по крайней мере, внушением как подсказкой, склонением к задуманному самим мыслителем или к игре воображения автора.
- В вашем толковании акта творчества не вполне ясна роль ценной инстанции. Ей отведена роль интуиции, продуктивного воображения или еще чего?
- По-моему, интуиция мотивирует дискурс, рассуждение мыслителя, она выступает мотивом, толчком, импульсом, искрой, из которой разгорится пламя самостоятельной мысли. Таким пламенем для автора является игра воображения, запалом которого становится желание в качестве искуса, искушения соблазна. В таком случае действует внушение как искушение со стороны музы или самого Аполлона, но больше всего Диониса, который прямо опьяняет автора из рога изобилия фантазии.
- Хорошо, прекрасно протекает наша беседа. Мне интересно, как вы сравниваете мое творчество с творчеством моего антипода Федора Михайловича Достоевского. Что нас, по-вашему мнению, отталкивает друг от друга?
- По-моему суждению, вы различным образом подходите к материалу, из которого сплетаете свой текст. Вы, Лев Николаевич, не отличаете себя от текста и от того материала, из которого он соткан, ибо он соткан из вас самого. Для Федора Михайловича этот материал имеет свойство быть не только своим, но и чужим. Поэтому он как автор видит в своих героях не себя, но тех, кто соблазняет его или прямо желает сбить его с толку. Он предоставляет им мнимую свободу от своего повеления, от воли автора в их поведении. И читатель его сочинений покупается на такого рода разведение, развлечение или отвлечение внимания. Такая манера писания была не чужда и Фридриху Ницше, и Серену Киркегору.
- Кто сей фрукт?
- Это земляк и ровесник Ганса Христиана Андерсена, вроде Михаила Юрьевича Лермонтова. Такой же ироник, как Сократ, только на романтический лад.
- Фаталист?
- Да, фаталист свободы. По его фантазии, бог мучает человека свободой, от которой у человека по жизни голова идет кругом на краю разверстой бездны, ямы смерти.
- И в чем заключается ирония?
- В том, что все оценивается со стороны не того, что есть, а того, чего нет внутри. Да, я не отметил еще того, что ваши герои есть вы сами. Между тем, у Достоевского он как автор есть его герои. Он находится в плену у своих героев, принимая их за воплощения идей, которые искушали его. Идеи Достоевского были не ангелами, а демонами его души. В этом смысле Достоевский есть жертва идей. Поэтому он идеологический писатель. Вы же не идеологический писатель, а писатель-моралист.
- И чем идеолог отличается от моралиста?
- Тем, что идеолог сам жертва как козел-провокатор, ведущий скот на убой. Он ставит их на свое место, подставляет под нож. Не будет их, он сам пойдет под нож. Вы не идеолог, вы, как пастырь, как пастух, не ведете, но храните стадо на время до суда, до убоя. Вам нужна мораль для равновесия, для того, чтобы быть равноудаленным от всех.
- Вы обвиняете Достоевского в том, что он подставляет вместо себя своих героев, чтобы они соблазнили читателей на грех, и те погибли в итоге?
- Что вы, Лев Николаевич, это вы обличитель как моралист. Я просто намекаю на то, что Федор Михайлович сам является жертвой своей затеи.
- Тогда я в чем виноват?
- Вы виноваты уже в том, что вам хочется кушать, творить, учить. Вы используете своих читателей в качестве свидетелей того, что это ваши герои, а не вы, во всем виноваты. Вспомните свою Анну Каренину. Вы только пастырь, поверенный их греховных тайн. Правда, вы нарушаете тайну исповеди своих героев, обвиняете их как прокурор и выносите им приговор как судья.
- Это не я, а бог воздает им.
- Этим богом в произведении являетесь вы как его автор. Бог то не настоящий, а сочиненный вами для морали. Учтите, Лев Николаевич, я не обвиняю вас, я констатирую факт вашей пристрастности. Вы же человек и как человек ошибаетесь. Но как человек вы и прощаете, защищаете своих героев в качестве адвоката от самого себя как моралиста.
- Я замечаю у вас, Иван Петрович, уклон в юриспруденцию.
- Это не у меня уклон, а у вас как моралиста, который рано или поздно доходит до закона как до ручки. Поэтому автору важно победить в себе моралиста, не гневаться, не выходить из себя, вроде обвинителя, не отвлекаться, - не плакать, как виновнику, не смеяться, как публике, - не судить как судье, но понимать то, что он написал.
Спасает тот, кто понимает, а не тот, кто обвиняет или судит, - те только сбывают с рук, их умывают.
Я задумался. О чем я думал, бог его знает. Это было сродни восточной медитации. Я думал, чтобы не думать. Внезапно я поймал себя на мысли, что молчу не только я, но и мой именитый собеседник. Я снова вернулся к сознанию реальности. Но в ней уже не было Льва Николаевича. Я сидел один на лавке перед могилами своих дальних предков. Вокруг царило молчание. Только птицы щебетали на деревьях, да цикады трещали в траве. Вокруг меня не было ни души. Мне стало так тоскливо и одиноко, что я невольно подумал о смерти, о том, что там никого нет. Мне было нужно позарез хоть чье-то общество.
Глава седьмая. Наедине
Когда я пришел домой, то оказался в привычной обстановке знакомых вещей. Нажитое гнездо уняло смертельную тревогу и убаюкало меня. Я, наконец, почувствовал себя на своем месте. Но я понимал, - для этого ума хватало, - что собственное место ненадежно и непостоянно в этом мире постоянного непостоянства. Скоро, совсем скоро у роковой черты придется подводить итог прожитой жизни. Что я сделал, что натворил, - вот вопрос, который встал передо мной, как тот часовой, что сторожит покой души. Как не уронить себя, своего лица на краю бездны не-бытия, выстоять под грузом грехов и лет? Что может послужить порукой душе, поддержать в жизни, как не Дух Божий?
Но присутствие Духа Божьего непосредственно не ощущается человеком, ибо дух проницает все сущее, не задерживаясь в нем. Это дух проницает человека, а не человек проницает дух. Их отношения не являются симметричными. Поэтому человеку трудно удержать в себе дух. Ему легче удержаться в духе. Он удерживается в духе своей душой. Точнее сказать так: душа есть то, что остается в человеке от духа. Человек прямо не сообщается с духом. Посредницей в этом общении выступает душа. Обыкновенно о ней судят как о человеческом Я, как о сознании в смысле самоощущения, самочувствия, не менее реальном, чем все остальное в мире. Однако более реальным является весь человек, включая в него не только душу, но и тело. Человек ощущает душой себя как тело. Душа в нем есть субъект, который объективируется в качестве тела среди других тел мира.
На самом деле все, что ни есть в мире, в том числе и сам человек, он воспринимает и представляет реальным своим сознанием, своей душой, своим Я. Дух позволяет ему освоить и присвоить Его Я. Но это присвоение не является полным. Что-то в нем остается посторонним и даже потусторонним для человека. Эта потусторонность является ему в виде ничто, то есть, не является ничем конкретным, предметным. И этим самым человек ограничивается самим собой. Самоограничение человека ввиду потустороннего присутствия Духа Божьего является его экзистенцией. Человек выходит из себя в смерти. Экзистенция как граница, разделяющая, но и соединяющая человека с трансценденцией Бога, служит ему самоопределением. На границе с Богом человек узнает и признает себя как Я. Бог является ему как его Я. Таково Откровение Бога человеку. Но не все в Боге открывается человеку. То, что для него остается скрытым в Боге, воспринимается им в качестве Другого Я. Это Другое Я не есть alter ego. Оно и есть Само Я, Я не от человека, а от Бога. От человека Я есть только образ Я в само-представлении, само-референции человека, в его перфомативе.
Другим Я уже в этом мире для человека является другой человек. Сам мир вещей является не Я, но не-Я. Для человека его не-Я выступает собственное тело. Оно является средством самоутверждения. Человеческое Я не является духом и человек не обладает возможностью проницать вещи, он обязательно застревает своим телом в среде объектов. Проницательность человека ограничивается сферой интеллекта. Он становится проницательным в понимании. Выходит, что интеллект является субститутом, заместителем духа для человека. Он руководствуется им как рассудком в привычной, обыденной жизни. Но рассудок абстрактен, его действие конкретизируется в массе данных чувств. Чувства непосредственно связывают людей друг с другом. Рассудок абстрактен, ибо имеет дело с общим, а не отдельно взятым. Он имеет дело с отдельно взятым, с единичным только в границах общего, выделяя единичное сущее из общего термина особым образом посредством понятия. И только на вершинах всеобщего рассудочное оперирование знаками (терминами) как представителями (репрезентантами) в сознании вещей превращается в разумное мышление о сущности вещей. Это мышление становится конкретно всеобщим, то есть, способным связывать уже не вещи в представлении и переживании (аффекте) для выражения, реакции на них, но мысли. В мыслях человек интуитивно проницает вещи. Его проницательность становится ему самому понятной, как только он начинает разбираться, анализировать, дискурсивно (рассудительно) объяснять частное общим и связывать, синтезировать части в единое целое. Вот тогда его проницательность становится осмотрительной, предвзятой, критически ориентированной. Она становится действенной, если опирается на память о том, что связывает.
Другое дело, когда человек задумывается уже не о самом мире и своем месте в нем, а о том, посредством чего становится возможным сообщение в мысли не с себе подобным, душевным существом, - здесь царит язык, слово, которое следует помнить, - но с тем, что находится за границей слова, о чем нельзя иметь память. Здесь приходится обращаться к предположениям, догадкам. Порукой в отгадывании служит идея как условие интуитивной проницательности и критического (рефлексивного или спекулятивного, зеркального) понимания.