Сто пятьдесят на девяносто

- Какие же они всё-таки суки! – вдруг сказал он. Я вздрогнул. Начало разговора было многообещающим.
- Кто? – осторожно поинтересовался я.
- Все!
Я поёжился. А вот теперь разговор уже переставал быть томным.
-Я этих... имею  виду, - хмуро пояснил он. – Этих, тра-та-та, начальников. Ну, нашего грёбаного ЧОПа которые.
- Понятно, - ответил я и на всякий случай кивнул.
- А мне  нет! – опять рявкнул он. – Ну и что, что я пришёл на смену с красной мордой? А с какой я должен был прийти? С синей?
- С синей не ходят, - предположил я. – С синей только лежат.
- Да! – то ли согласился, то ли сказал просто так он. – А этот сразу: а чего это у вас, Гаврилов, такая красная морда? И чего это от вас воняет так, словно вы со вполне определённой целью счистили сегодня утром целый тюбик мятной зубной пасты, чтобы не пахло изнутри? Не, ты понял? И пасту унюхал, барбос!
- А ты ему чего?
- Чего… Я честно признался: да! У меня давление! А он усмехнулся так подленько-хитренько и спрашивает так хитренько-подленько: и скока? А я ему честно отвечаю: сто пятьдесят. А он начал выёживаться, как Чацкий перед Онегиным! Не верю, говорит! Не меньше двухсот! Я его в этот момент прямо чуть не убил совсем! А чего, спрашиваю, ты за мной, что ли, в очереди в «Трёх поросятах» стоял?
- Прямо так и сказал? – восхитился я.
- Ну, не сказал – подумал. Чего говорить-то? А он вперился в меня, как Герасим в Муму на том мумовом пруде, и говорит: чтобы это было в последний раз. У нас же здесь, видите ли, уважаемые люди приходят! Члены грёбаного общества! Ну и чего? Я в эту грёбаную охрану устраивался, чтобы целыми днями трезвым, как грёбаный дурак, ходить? Да если бы, говорю, меня с флота не сократили, то я бы на эту вашу грёбаную ЧОПу до самой бы своей заслуженной пенсии клал большой и грязный!
- Так прямо и сказал? – умилился я.
- Да зачем говорить-то? И без слов всё ясно! Я же на атомной служил, в секретной части, а там никто ничего не говорит. Там все думают. А будешь языком мести – враз сократят…

- Ну, а ты-то как? – спросил он после недолгого молчания.
- Да ничего…
- А у меня давление, - сказал он с  такой печальной торжественностью, как будто вот сейчас, здесь  получил Звезду Героя Советского Союза.
- Сто пятьдесят и девяносто, - и скорбно пожевал губами.
- Гипертония… - согласился я.
- Какая ещё гипертония? – опасливо покосился он. – Давление! Сто пятьдесят и девяносто!
- Ну, это ещё ничего… - не подумав, ляпнул я.
Глаза у него замерли и начали округляться. Потом он поднял их на меня и посмотрел так, словно я только что продал Родину.
- Хотя, конечно… - я тут же попытался дать задний ход, но было поздно: он уже надул щёки и разгубошлёпил губы.
Помолчали. Да и о чём, собственно, говорить?
- А вот некоторые не болеют, - с понятным сожалением сказал он. – Никогда! Есть же такие гадюки!
Я, чувствуя себя стопроцентным ничтожеством, уставился в пол.
- И курят, и водку пьют, и  жрут всякую…И не болеют! Почему так, а?
Я пожал плечами. Он посмотрел на меня теперь уже с откровенной ненавистью.
- Ладно, пойду, - со вздохом сказал он и поднялся со скамейки. – Не знаешь, когда обед в аптеке?
- В девяносто девятой? – подобострастно уточнил я.
- А в какой же ещё?
- На ремонте.
- Как на ремонте? – чуть не подпрыгнул он. – Давно?
-Со вчерашнего дня.
На него стало жалко смотреть…Может, действительно больной человек…