На Святошинском рынке в Киеве трое бездомных водили между собой компанию: долговязый Костя по кличке Афган, его подружка длинноногая Любка и щуплый Свиридов, прозванный Христом за беззлобный нрав и иноческое прошлое. Костя был болен легкими, но умер оттого, что остановилось сердце. Случилось это так.
Около полудня он забрел в торговые ряды с ранней зеленью и там вдруг замер как вкопанный, жадно глотнул воздух и рухнул посреди прохода. Долгое время его принимали за пьяного, а когда спохватились, он уже умер.
Через какое-то время прикатил черный фургон. Когда Костю клали на повидавшие виды носилки, из его обтрепанной камуфляжной куртки выпал складной, ручной работы, нож. Мужчина из черного фургона поднял его, повертел в руке и, недолго думая, сунул себе в карман.
Брюзга Васильев, такой же бездомный, как Костя, подгадал оказаться на месте событий, когда фургон уже тронулся с места, и подробности Костиной смерти узнал с чужих слов. Однако, встретив Свиридова, он напустил на себя важный вид и, скорбно покачивая головой, поведал о случившемся несчастье, будто видел все собственными глазами.
С каждым словом щуплый его собеседник мрачнел все сильнее, а когда Васильев красочно описал, как мужик в комбинезоне прикарманил Костин нож, точно с цепи сорвался. Брызжа слюной, Свиридов стал укорять Васильева, будто тот спал и видел, как поживиться на Костиной смерти. Он выкрикивал злые обвиненья и бесстрашно подступал с кулаками к злобному ворчуну, пока тот не пихнул его своей дюжей ладонью в лицо, просипев желчно:
- Правильно тебя Костя за дармоедство вчера от себя прогнал.
В словах Васильева не было ни капли правды, но Свиридов, вдруг осознав глубину потери, сник, сел на землю и заплакал. Вчера он с Костей, и вправду, повздорил, но ссора их, в конце концов, обернулась небывалой удачей, и Васильев знал это, как никто другой. Да и ссору ту затеял сам Костя.
Накануне он проснулся первым и, как это часто бывало, содрогаясь всем телом, зашелся надсадным кашлем, которым разбудил вначале Любку, а потом и Свиридова. Слушая Костино буханье, Свиридов, не открывая век, рассеяно думал: «Нет, не жилец на этом свете Афган. Не иначе как к зиме отойдет. Отступил от него Господь - она уже в организме смерть его». Потом он зевнул и, нехотя расставаясь с блаженным беспамятством сна, сел на куске засаленного верблюжьего одеяла, употребляемого ими вместо матраца.
Солнце, начиная свой дневной путь, уже подбиралось к верхушкам деревьев, то там то, сям дырявя кроны лип своими лучами. Вторично зевнув, Свиридов поскреб в голове и, жмурясь от яркого света, подставил лицо восходящему солнцу. На ум ни с того ни с сего пришел телепень Зубов, с которым он хороводился нынешнею весной, пока тот не навострил лыжи в Херсон, соблазнившись рассказом случайного собутыльника о раздольном тамошнем благополучии. Каждое утро этот увалень придурковато осклабившись пересказывал свои диковинные сны, в которых каких только чудес не было.
Костя, наконец, затих и, утерев ладонью проступивший на лбу пот, перевел дыхание.
- Может, съешь чего? – участливо спросила за его спиной Любка.
- Давай,- прохрипел Костя, зябко кутая свое долговязое тело в армейскую с облинявшим камуфляжем куртку.
Свиридов вмиг засуетился:
- Газетку сейчас расстелю.
Но Любка его осадила:
- На стадион пойдем. Не видишь, балда, метут?
Среди безлюдных пока торговых рядов, в самом деле, помахивая метлой, шел босоногий Блин. На его широком, курносом лице сияло довольство.
- Распылился,- скривилась Любка, едва Блин поравнялся с ними.
- Стаканчик налили,- ухмыльнулся тот,- отчего же не поработать, блин.
- Позвал бы.
- Где ж вас, блин, искать.
- Тьфу,- сплюнула Любка и отвернулась.
Святошинский рынок сзади граничил с футбольным полем спортклуба “Темп”. Территории их разделял забор, частью из бетонных плит, частью из металлической сетки. В одном месте в сетке была дыра, через которую пролезли вначале Костя, а за ним Свиридов и Любка.
Очутившись на закраине стадиона, они огляделись. Трава на лужайке, где стояли турник и брусья, была обильно покрыта росой, и они решили позавтракать на трибуне, где в этот час не было ни души.
Свиридов расстелил на скамейке газету, а Любка выложила на нее из пакета пол батона подсохшего за ночь белого хлеба, банку шпрот и бутылку пива. Костя вынул из куртки нож, и Свиридов, чинно сложив на коленях руки, тут же уставился на него. Нож Свиридову очень нравился. Ручка его была сделана из карельской березы, а отполированное до зеркального блеска лезвие хищно изгибалось от основания к острию.
Костя вскрыл банку шпрот и стал нарезать батон, но зашелся кашлем.
- В Крым бы тебе, - сказала сочувственно Любка, - к морю.
- Перебьюсь, - просипел Костя и, сплюнув в просвет между скамейками красный сгусток, вперил глаза в Свиридова. - Чего зенки лупишь, Христос? Второй день в нахлебниках. Пора бы водочкой угостить.
- Сегодня организую, - заверил не раздумывая Свиридов, - пивка вот только хлебну.
- Сперва поднеси, тогда хлебнешь. Дармоеды без надобности мне.
- Человек с утра поесть должен, - возразил Свиридов, не сводя жадных глаз с бутылки.
- Не понятно я что-то сказал? - процедил сквозь зубы Костя и упер острие ножа ему в грудь. – Два раза повторять не буду – меня ты знаешь.
Свиридов почувствовал загривком холодок смерти. Во рту у него пересохло, но все-таки он отважно сказал, укоризненно покачав головой:
- Ты не прав сейчас, Константин. Нельзя же так не по-божески.
- Других поучи, - огрызнулся Костя и, откупорив неуловимым движеньем ножа бутылку, жадно припал к горлышку.
- Изгоняешь меня, выходит, с трапезы, - угрюмо проговорил Свиридов. – Гнушаешься мною.
Костя даже не глянул в его сторону. Свиридов встал и медленно - вдруг Афган сменит гнев на милость - побрел к дыре в заборе, но его никто и не подумал окликнуть, и, пролезая сквозь прореху в сетке, не состоявшийся инок с назидательной мстительностью обратился мысленно к Косте: «Вот от того и болезнь тебя в легких мучит, что непотребство твое бесперечь наружу лезет. Бог, он, ведь, шельму метит, воздает по путям его».
Рынок меж тем наполнялся людьми. Торговцы раскладывали по лоткам товар один аппетитней другого. Были там и такие яства, что не всякий человек мог отыскать для них правильное названье. Появились и первые покупатели. Они неспешно обходили прилавки и придирчиво разглядывали разноцветное разнообразие снеди. И конечно, никому не было дела, что у Свиридова не то что там на какие-то деликатесы, а даже на самый заурядный стаканчик пива не было денег.
Загребая замурзанными кроссовками пыль, отставной инок пересек из конца в конец рынок. У ворот он увидел грузовик. Трое рабочих в голубых комбинезонах выгружали из него мешки с молодой картошкой. Свиридов подошел ближе к грузовику и остановился, и тут же над ухом рявкнул могучий бас:
- Чего вытаращился?
Даже не взглянув на обладателя такого на редкость представительного голоса, Свиридов вздохнул про себя: «Грехи наши тяжкие», - и ушел с рынка куда глаза глядят.
По дороге, надеясь на чудо, он скрупулезно обшарил карманы, но не обнаружил в них ни единой копейки. Всем его существом окончательно овладело такое беспросветное унынье, что он не заметил, как вышел на широкий проспект и отмахал по нему два квартала.
В конце концов, неопределенность пути и усталость в ногах сделали свое дело. Свиридов остановился и неподалеку от входа в радиомагазин присел, обхватив руками колени, а спиной прислонившись к прохладному цоколю здания.
Мимо него по проспекту неслись автомобили, наполняя воздух неумолчным гулом. В окнах домов напротив горело солнце. Утро набирало силу и, подобно диковинному пауку, плело над городом дрожащую паутину зноя.
Свиридов сидел неподвижно. Лицо его было укрыто тенью от мятой панамы. Окружающий мир в сознании невероятно сузился, а временами и вовсе терялся в лабиринтах дремоты. Так прошло около часа. Солнце мало-помалу приближалось к зениту.
- Эй, - услышал он над собой начальнический голос. – Ты жив?
Свиридов поднял глаза. Перед ним, благоухая роскошным одеколоном, стоял одетый с иголочки – не иначе, как на праздник собрался - крепыш, лет сорока не больше.
- Заработать хочешь?
- Ну, - боясь поверить в такую удачу, сказал, поднимаясь, Свиридов. - Делать что?
- Отнеси телевизор в машину.
- Это можно.
Крепыш скептически оглядел щуплого ободранца и усомнился:
- Коробку-то сил поднять хватит?
- Не впервой,- деловито сказал Свиридов и расправил плечи.
Крепыш недоверчиво хмыкнул, но решил:
- Идем.
Ух, как пришлось попотеть несостоявшемуся иноку, прежде чем он дотащил неохватную и тяжелую, будто полную кирпичей, коробку с телевизором до обочины тротуара и погрузил ее в необъятный багажник черной с фиолетовым отливом иномарки. Зато и навороченный крепыш расплатился с ним по-царски, да еще спросил:
- Хватит?
- Всякое даяние благо, - едва справляясь с дыханьем, чинно проговорил Свиридов.
- Ты из церковных, что ли?
- Черноризец, а в миру, потому что из обители изгнан.
- За что тебя так?
- Перед телесными соблазнами не устоял, - степенно проронил отставной чернец и, углядев в глазах собеседника любопытство, словоохотливо пояснил. – По малому времени после пострига бес попутал выпить водки и привести тайно в келью женщину.
Крепыш от души раскатисто хохотнул и, достав снова бумажник, сунул в ладонь экс инока такую купюру, что у того дух захватило. Свиридов даже не успел сказать спасибо нечаянному благодетелю, настолько голова пошла у него кругом, а когда он спохватился, коренастый доброхот уже скрылся из виду на своей глянцевой иномарке.
Стоя на обочине дороги, Свиридов не сводил глаз с денег. И до того невероятной казалась ему удача, что не будь они в руках, он бы попросту счел без меры щедрого толстосума очередным героем радужного сна.
- Отверз-таки руку Всевышний, - в волненье подумал он. - Слава тебе, Господи.
Он перекрестился, а потом, обращаясь мысленно к Косте, сказал с торжествующей укоризною: «Вот, сподобился я благодати сегодня: как обещал, угощу тебя водочкой». После этого он сложил аккуратно деньги в нагрудный карман рубахи и, не раздумывая ни секунды над странностями жизни, пружинистым шагом записного баловня судьбы направил свой путь на рынок.
Сознание своей состоятельности испытывать несостоявшемуся чернецу доводилось не часто, и оно всякий раз захватывало ощущением новизны. Впрочем, свыкался он с этим чувством живым манером, и прежде чем идти к Косте, он поддался соблазну побродить по рынку между рядами, где торговали одеждой и обувью.
Фантазия его разгулялась, и, ощущая себя настоящим набобом, он обводил взглядом знатока многоцветное разнообразие рубашек, джинсов, брюк, ремней и летних туфель, придирчиво прикидывая в уме, так ли они уж хороши для человека, который привык покупать все самое наилучшее.
В животе у него бурчало, но, забыв о голоде, Свиридов неторопливо переходил от одного продавца к другому, ничуть не подозревая, что за ним давно уже пристально наблюдает брюзга Васильев.
В конце одного из торговых рядов Свиридов слегка замешкался, и Васильев, нагнав его, хлопнул по плечу.
- Куда паруса надул? - спросил он, подчеркивая равнодушием голоса случайность встречи.
- Смотрю, чтобы
|
