СКОЛОПЕНДРА

Нет счастья в личной жизни. Я это знаю давно, хотя осознал только что. Так и бывает. Опыт всегда с тобой. Он помогает жить, а вернее сказать, облегчает жизнь, а ты не ведаешь. До какого-то момента пребываешь как во сне. И вдруг: ох, ах… Начинаешь видеть то, что не видел. Ты в мгновенье стал мудрее на целый порядок. Порядок вещей…

Гликерия любит глицинию.
Лукерия любит ликер.
Поехать бы им на Сицилию
Да нету у девушек лир.

Эскулап не любит эскалоп.
Эскалопом счастлив остолоп.

Всем подлюкам–
Стать под люком!

Хромой, со старческим румянцем, массивный – он просто-таки льнул к молодым женщинам. Казалось, бедняга не понимает, что время его минуло, и романтика, которой он жаждет, никогда к нему не вернётся, навсегда для него заказана, больше не для него.
Каково же было изумление подумавших так, когда однажды вечером они увидели рядом с его накренённой фигурой силуэт очаровательной Эллы.

Белый корабль с розовой трубой, словно великан, лежащий на спине.

Чайка вынырнула из розово- жасминной росы.

На Рыжего я обратил внимание лишь после того, как появилась эта ссадина у него на скуле. Сначала я поймал взгляд воспалённых маленьких глаз с белесыми ресничками. Они встретились – наши взгляды.
Напился и не прошёл по габаритам? Или получил по морде?.. Но причём тут я?
Может, он не помнит, как всё было, – продолжал вяло рассуждать я, без удовольствия погладывая косточку скудного рагу заметно обедневшего меню даже в сравнении с прошлогодним в этом некогда элитном санатории.
Лицо низкорослого веснушчатого крепыша мне казалось знакомым. В какой-то момент мне вдруг помнилось: уж не родич ли он моему начальнику. Пришло это подозрение и осталось, постепенно перерастая – сначала некоторыми чертами характера и поведения – в утверждение: брат моего президента; в конце концов, я пришёл к выводу, что они близнецы. Игра эта меня занимала, поэтому, чтобы не разочароваться, я не стал выяснять даже фамилии этого человека. И он, как бы обижаясь на меня за то, что я использую его как забаву, косился на меня – то осуждая, то испуганно - сокрушённо.
Он же смотрел на меня так, будто я ему фингал навесил. Через некоторое время помимо уже подсохшей ссадины лицо бедняги украшал пространный синяк, пролёгший от переносицы к виску. В какой-то момент почудилось, что он хочет мне о чём-то рассказать. Точнее – поделиться со мной или открыться мне, возможно, даже исповедаться. От одной только этой мимолётной версии мне стало не по себе. Я даже головой затряс. И он увидел это. И как бы прочёл мою мысль. Тут же безнадёжно опустил голову. И я заметил, что он сконфужен.
Да пошёл ты! – пронеслось во мне раздражённое. Я не нуждался ни в каких с кем бы то ни было доверительных отношениях. Тем более, никак не хотел оказаться исповедником какой-нибудь серой личности. Я сам нуждался в сочувствии и поддержке, жаждал, как никогда, и доброго слова, и понимания. Мне самому был необходим исповедник, который бы объяснил и оправдал срывы и поступки, которые я позволил себе в последнее время или, что вернее будет, которые, не спрашиваясь, сами изволили взорвать привычный баланс моих отношений со средой, в какую, как мне думалось, я с таким трудом и так удобно устроился.
Я и в санаторий сбежал, чтобы тут, затаившись, отдышаться от потрясений, что измучили мне сердце до колик. У него пыка, у меня душа в ссадинах! И, да пошёл он!
Незримый, непроницаемый, хотя и прозрачный занавес опустил я между нами. И он остался снаружи. Как муха – с той стороны окна – на холодном стекле моей отчуждённости. Но скоро мне стало жаль его и стыдно за себя.

Может быть, я когда-то сделал ему что-то плохое и забыл?
Чайка унадилась ко мне на балкон. Она воровала печенье и прочую, оставленную там, закуску. А когда ничего съестного не находила, сбрасывала со столика всё на нём находящееся. И однажды разбила в куски стеклянный кувшин.

И ещё обращаю внимание на пса. Красивая, на высоких лапах полукровка овчарки. Окрас несколько блеклый. Характером отличается холуйским. Темперамента вяловатого. Производит впечатление существа абсолютно дословно понимающего человеческую речь.

Будь я суеверным, наверняка бы посчитал его оборотнем.

Стоял июнь в самом своём начале. Он был душен. Казалось, липкий зной сочился даже по стенам. И ветер не собирался сюда.
Но стоило ему только дохнуть, едва он обозначал себя, как лоно залива открылось, полное неги и ожидания.
И как только застонал гром, и пролилось, молнии соединили эти два начала: море и небо.
Взвизгнули женщин и побежали. И по тому, как звучали их голоса, как трепетали, колыхались, стремились не спеша, их тела, видно было, что, согласно противоречивой женской логике, они бегут, не желая, отказывают себе в наслаждении, хотя его жаждут. Конечно же, они хотят окунуться в летящую отвесно влагу…
Вскрикнула чайка, несясь вдоль лоджий. Заворчал пёс, лениво перемещаясь под навес. И только сутулый высокий неразговорчивый садовник продолжал искоренять проросшую в зазорах парковых плит случайную здесь траву. И почему-то никто не замечал, что, несмотря на густые струи дождя, старик оставался сухим.

Измученная, истомленная тщетой, суетой и другими пороками, восставшими из почвы по имени гордыня, душа разрушается ими, подобно тому, как молью бьётся шерстяная одежда. Едва только концы вечной пряжи выбьются из строки, её тут же выхватывают цепкие коготки, живущего подле неё, зла. Оно, как бы «резвяся и играя», раздёргивает, расплетает вязь, оставляя нас голыми и беззащитными в смертельно холодной бездне Тьмы.

Она сама подошла ко мне: нашла, увидела, села рядом. Я заглянул в её черные, но не иссиня, какие бывают у цыган, а чёрно-кофейные глаза. Большие. Не коровьи. Отнюдь. Это были глаза с полотен Рафаэля или Рубенса. Но не Гойи. У его женщин глазки. У моей дамы не глазищи. Очи. Помните: черные брови, карие очи… А тут наоборот: черные очи, карие брови. И каштановые волосы. Я потрогал их, как трогают, щупают материал, выбирая. Я потрогал их; сзади. Пощупал завиток над позвонком – первым высокой шеи.
Я чуть было не сказал: ты ведьма. Удержался. Но промолчать уже не мог. Я спросил: вы спасёте меня, фея?
Она улыбнулась. Верхняя губа приподнялась, обнажив высокую десну. Кому-то улыбка такая кажется приятной. Я же балдею: от таких губ, полных, сжатых, словно в поцелуе. От зубов, которые могли бы быть и подлиннее. Но тогда бы не было этой обнажённой десны. Этого интима, этой сладкой тайны, которая для меня не менее сладостна, нежели иные женские прелести.
Она мне её открыла. И это решило для меня всё, разрешило – так я скажу, чтобы поточнее выразиться. И она поняла, что я всё понял: она разрешила мне быть смелее и приступить к делу, не откладывая. Может быть, прямо сегодня, как только стемнеет. Где? А где угодно, где мне заблагорассудится. От сознания того, что случилось с нами только что, у меня заболело ребро – безошибочный признак неотвратимости начинающихся отношений. Я, наверное, слегка застонал или она увидела гримасу на моём лице. Глянула, но в отличие от иных, которые были до неё, ничего не спросила. И правильно. Меня эти вопросы: сердце? Или: вам плохо? – всегда злят. Злюсь, но не высказываю этого чувства – не хочу омрачать первые мгновенья близости. О, да! Близость начинается значительно раньше, нежели многим это может показаться.
О, эта розовая полоска под губой, эта изнанка, мелькнувшая, обжёгшая и поманившая, охватившая, окутавшая горячим соком радости!

Я не сразу заметил, что у воровки – чайки хищно изогнутый клюв.

Каждое утро меня будит клёкот. Эта пара никуда не улетела. Так с зимы тут и кантуется. Он – белый, сверкающий пером. Она вялая. С тусклым опереньем, наверное, больная. Им бы гнездом заниматься. А они на санаторном пляже куски собирают.
Может, откормится она, и улетят? Во всяком случае, в одно из утр лебёдка согнала чайку с камня. Вскарабкалась на него и давай ковыряться в его поросшей травой макушке.
– Ишь, ты, лечится!

Зацвела ленкоранская акация.

Оскорбить, оскопить, отскоблить, отскорбеть…

– Бабы теперь не дуры: расхватали крепышей. Высокий та струмкий – знают – хорош лишь на подиуме.

Для кого время собирать. Для кого – разбрасывать…

–Камешки – это бусы моря…
–Хорошо сказано. Для меня – бусы, что рассыпала когда-то я по молодости лет.

А у меня крестовая цепочка распалась на три части. Прямо в руках. Крест, насажанный на синтетический шнурок, несколько раз слетал – верёвочка проскальзывает сквозь стык в кольце. Но, несмотря на это, не потерялся крест. Бог не покинул меня.
Был тут ещё один хромец. Профессорского вида старичок с мичуринской бородкой. В отличие от первого, этот кренился на правую ногу. Фамилия первого хромца – Рыляев. Второго: Агелян.
Поразительно, что оба ходили на танцы. Не пропускали ни одного вечера…
О, Элла! От неё кружится голова. Она всегда смотрит в упор. И ты, словно влипший в чёрный клей её взгляда мотыль. Ещё немного и ты, закованный в этом плену, там и останешься: древнее насекомое в янтаре.
И я перестал ходить на танцы.
Со стороны смотреть на них невыносимо. Каждый старается во что горазд. Пёстрая потная толпа разновозрастных, вожделеющих… Гарцуют на паркете, которому по нынешним временам и цены-то нет. В палатах над залом стоит такой гул, как будто наверху тренируется в шагистике рота новобранцев.

Думал тут найду покой. Увы! Проруха какая-то. На службе конфликт, дома скандал. Всё совпало. Вошло в резонанс. Отряд пошёл по мосту в ногу и он, выдерживающий колонну танков, рухнул…
Притча из книги, которую пишет Время.
Я крикнул им, идущим по мне на ту сторону и обратно: «Не в ногу марш!» А они не слушаются. Топают: сено – солома! сено–солома! Ещё немного и мне – хана.

Он мне сказал: «Идея классная. Да вот яблоки подкачали. Надо было покрасивей выбрать». Он знал, что я сижу без денег. Зарплату уже не платили. Вот я и купил что подешевле. Но дело было вовсе не в качестве яблок. Все, кто видели тот эфир, думали не о красоте плодов.
…участники передачи получили по яблоку. И мы начали. От Евы к Ньютону. От него – к нам. Мол, никак больше нельзя допустить, чтобы наш райский уголок стал яблоком раздора. Пусть этот плод станет познанием истины.
Похоже, он страдал от целого комплекса чувств, где основной всё-таки была зависть.

–Ты кто такая?
Элла рассмеялась, глядя прямо в глаза.
–Не надо ничего выяснять. Та женщина никогда не наскучит, которая не выдаёт свих тайн.
–Или, – которую любишь, – продолжил я.
–А любите вы нас, потому что не знаете о нас ничего.

Ну, и вот. Прямой тот эфир вызвал фурор. Прежде всего, телефонный. Он - то и самым отрицательным образом сказался на мне. В передаче участвовал некто, нежелательный для президента телекомпании. Сам начальник ни словом не попрекнул автора передачи, прихлебателей на меня спустил. Уж и набрехались шавки.
Началось с понедельничной рецензии, на которой меня не оказалось. О ней мне донеслось из коридоров и кулуаров.
Разозлился. Мудрости не хватило. Публично выругался. Написал одну за другой статьи. Всю кухню с грязью и тараканами бульдозером разворотил. Стул, стол, паркет… всё закачалось под президентом. Стали поговаривать о